Время в моей власти. Том II: рассказы, мемуары, публицистика, стихи

Мои родные староверы

Икона

Есть у меня одна икона… Стоит в Петербурге, на полке среди других икон. Она для меня – самая главная.

Другие, современные, купленные в церковных лавках за последние двадцать лет – самые разные: яркие, блестящие, закатанные пластиком – и самые простые, бумажные, производства 1990-х годов. Есть среди других и одна старинная: большая, потемневшая от времени, с металлическим окладом, в деревянном коробе, под стеклом – и лежит под ней чей-то давний венчальный веночек…

А моя – целиком из желтого металла, хоть и небольшая, но тяжеленькая, со следами грубоватого литья, и на обороте кое-где тронутая зеленью. Моя… Старообрядческая. Сколько ей лет? Не знаю, да мне и знать не надо. Досталась она мне от матери, Ольги Прокопьевны, а к ней попала… Самым необычным образом!

Где-то эдак в году 1965-м мать была в одной деревне под Бийском. Сидела на берегу речки, где купались местные ребятишки, и где ходил скот – коровы, лошади – место и шумное, и затоптанное… Мать надумала сполоснуть ноги, и заходя в воду, на чем-то поскользнулась – нагнулась, покопалась в песке-иле – и вытащила икону!

– Я сразу ее узнала, – такая была и у дедушки…

Икона лежала изображением вниз – потому и поскользнулась мать… Потому и сохранилась – не повредили ее ни конские подковы, ни тележные колеса, и ничто другое…

Почему нашла мать – будучи впервые на этой речке? Воля Провидения, воля Божия, никак не иначе!

Сколько лет пролежала? Трудно сказать. Могли забросить богоборцы 1920-30-х годов – да деревня-то не староверская, таких икон тут быть не должно. Получается – обронили с воза староверы, когда переезжали речку? А когда переезжали? Ого-го! Когда переселялись в глухие места, на пути в Горный Алтай, в поисках свободы для своей веры, свободы для себя, свободы от притеснений, в поисках царства добра и справедливости – Беловодья… А было это в конце 18-го – начале 19-го века… Впрочем, как утверждают историки, подобные иконы в массовом количестве начали лить во второй половине 19-го века, на Урале, и большинство алтайских икон – уральские. Есть еще один вариант, почему икона оказалась в реке: в 60-е годы двадцатого века начался кризис староверских общин, умирали последние носители веры, и когда священный предмет передать было некому, его, по обычаю, могли закопать в лесу, оставить на ветке дерева – или опустить в реку. Оставить на Божий промысел…

Найденная икона в Бийске лежала на этажерке, среди моих книжек-учебников, я иногда брал ее в руки, рассматривал… Ничего, разумеется, не понимая – просто как нечто из другого мира, необычное. Чтобы привесить ее на стену, хотя бы на гвоздик – и в голову никому прийти не могло. Зачем?.. Никто вокруг ничего не знал о Боге, о Христе, не знал молитв, никогда не крестился – вообще ничего такого не знал и понятия даже не имел. А что имел – забыл…

Появись икона на стене – насколько бы она не соответствовала всему вокруг – и в доме, и за стенами дома – даже и сказать нельзя. Мы все были, я бы так определил – естественные атеисты. Много лет спустя я прочитал слова Иоанна Златоуста, смысл которых таков: если бы все люди были идеальные, то и религия была бы не нужна. Но мы-то совсем не идеальные, и грех вокруг бурлил и кипел…

Чего стоило одно только беспробудное пьянство моего отчима – и многоэтажные маты! Да и не отчим он был мне, а так… Прибился к нам когда-то мужик: вначале было что-то вроде похожее на семейную жизнь, а потом он просто жил сам по себе. Так десять лет и прожил. В пьянке, матах и табачном дыму – до самой смерти. Впрочем, это отдельный сюжет… Можно вспомнить и какие-то проблески, отчего я сейчас иногда поминаю Валентина Алексеевича… Но отдельный, отдельный сюжет – тем более что он был не из староверов.

Лежала себе икона, лежала – и привлекла внимание одного моего приятеля, начинающего коллекционера.

– Да это и не икона – так, от створня часть, – определил он. – Ты мне ее продай, на обмен пойдет.

От створня часть – это часть створчатой иконы, значит; а на обмен – это он ее обменяет на что-нибудь для себя подходящее… Хотя наше семейство находилось даже не в бедности, а в глубокой, настоящей нищете, в каком-то люмпен-пролетарском положении, и каждый рубль для нас имел значение (а он предлагал целых десять рублей), я продавать отказался. Потом приятель приходил в мое отсутствие, пытался купить икону у матери – не купил… Не суждено было ей закончить свой путь в груде копеечных обменных предметов, переходящих из рук в руки.

Теперь стоит на полке в Петербурге, и смотрю я на нее с полным пониманием – давно уже. Хотя… Бывали такие времена – когда я только-только перебрался в Ленинград-Петербург… Не то что иконе – мне самому едва-едва находилось место – на полу, в чужом углу. Ей-богу, понятия не имею, как икона оказалась со мной в Ленинграде! Выражаясь по-ленински, я пребывал уже в архилюмпенском положении. Все свое ношу с собой – так сказать было нельзя. Все свое носил на себе. Однако икона тоже оказалась на берегах Невы… Да впрочем, какой там Невы! Обводного канала – грязно-мутного потока на краю исторической части города. Думаю, только икона и помогла преодолеть ад коммунальной жизни – жизни в коммунальной квартире, когда я не то что про икону – про самого себя-то едва помнил, заедаемый клопами и комарами, осаждаемый крысами – и страшными питерскими коммунальными алкашами. И на работе тоже был ад.

Икона где-то тихо ждала своего часа, когда я наконец возьму ее в руки, как в юности, рассмотрю – и поставлю уже на видное место…

Прошли годы, мое терпение вознаграждалось, волшебная жизненная шкатулка все более и более открывалась – в ней находилось и счастье обретения веры – и вот икона дождалась того часа, когда на нее люди помолились. Правда, сначала не я, а мои гости – православные люди из Америки, русские старообрядцы из штата Орегон – потомки тех староверов, которых двести лет назад икона хранила на их трудном пути в Горный Алтай, в поисках свободы, добра и справедливости…

Горный Алтай

Мои родные староверы почти все родом из Горного Алтая. Даже если они проживают, или происходят из Орегона, Бразилии, Китая – даже с Аляски – все равно их корни – в Горном Алтае! А самые близкие мои родные – конечно, из Бийска, где я и родился, и где с детства был окружен своими родными – староверами. Все корни которых – в Горном Алтае, и с той поры, как я начал что-то понимать, на всю жизнь усвоил: Верх-Уймон, Усть-Кокса, Кокса, Мульта, Катунь, Белуха и другие названия сел, рек, речек и гор – даже и не зная, что это такое и где находится.

Село Верхний Уймон с горы Верхушка. 2011 год.

Особенно часто упоминался Верхний Уймон – родное село матери и тетки – Татьяны Прокопьевны, тети Таси. Она мне была как вторая мать…

В конце 1950-х – начале 60-х годов, когда мне 8-10-12 лет, родственники мои были еще люди молодые. Молодые, но уже и не молоденькие – под 40, за сорок. Горный Алтай, где прошло детство и юность, они покинули уже давно, начиналась пора воспоминаний…

Верхний Уймон… И дедушка: Вахрамей Семенович Атаманов. Именно он упоминался в первую очередь, не мама даже – Марьяна Карпеевна, не отец – Прокопий Варфоломеевич, а дедушка – Вахрамей, по книжному – Варфоломей. Он был глава большого кержацкого семейства – полновластный хозяин дома, всего хозяйства, распорядитель всех житейских и жизненных дел. И все это значило одно: он сам – первый работник, не указчик, не приказчик, а работник. Кстати: кержаками, как я понимаю, сами себя уймонские староверы не называли – так их называли люди сторонние.

Работа… Работа с раннего утра – и до позднего вечера, по-другому и быть не могло. Представьте только себе – нет электричества, нет почти никакой техники, а любой продукт, любой товар нужно произвести, изготовить самому: хлеб, мясо, масло – одежду, телеги, доски – все, все, все!

– Ох, рученьки мои, рученьки! – махал руками в изнеможении Вахрамей Семеныч, – рассказывали мне мать и тетка.

Помашет руками, передохнет чуть-чуть – и снова в работу…

К работе приучались все, с раннего детства.

– Мы – пояски ткали, – говорили мне тетка и мать.

Пояс – важная часть староверского бытия, даже не одежды, а именно бытия! Им подпоясывались рубахи и сарафаны, без него нельзя находиться никогда, и никогда не снимать. Почти как нательный крест! Он отделял человека от греховного мира, оберегал от нечистой силы… Кроме обиходного значения он еще и предмет веры, символ веры.

Пояс является любимым изделием староверов, изготавливается их много, самых разных цветов, орнаментов и видов. У каждого в доме хранится целый запас поясов: пользуются ими сами и одаривают гостей. У меня дома в Петербурге – целая коробка с поясами из Орегона! Они украшены не одними только геометрическими орнаментами, но и мудрыми изречениями из старообрядческих книг. Например: «Богородица, благословен плод чрева твоего, яко родила еси Христа Спаса, избавителя душам нашим»…

Из Орегона – то же самое, что из Горного Алтая, Уймона, и окрестных сел, где сейчас возрождается традиция изготовления поясов. Достаю из орегонской коробки, рассматриваю… Теперь достаю привезенные из Верхнего Уймона – то же самое. Слава Богу, слава Богу – жива традиция, не этнография – сама жизнь!..

Впервые жизнь Верхнего Уймона я увидел в далеком 1964 году, когда мне было 14 лет, и нигде кроме Бийска я до этого не бывал… Чисто городской парень.

– Прямо Древняя Русь, – заявил я, стоя посреди улицы и оглядывая все вокруг.

До-о-лго потом мои родственники посмеивались, пересказывая друг другу мои слова… Бревенчатые дома, старые, от времени – серые, словно шелковые. Самое большое впечатление произвели заборы, ограды – так называемые прясла: толстые длинные жерди, лежащие своими концами на широких торцах вкопанных в землю бревен. Очень основательные сооружения.

Дома – вида сурового, безо всяких наружных украшений. Внутри – довольно просторные: большая русская печь, горница, полати, широкие лавки вдоль стен… Узнала ли все это моя душа, отозвалась ли как-нибудь? Удивительно: нет! А ведь за мной стояли десятки крестьянских поколений – и многие века деревенской жизни. Как же легко обрубаются человеческие корни – одним ударом!..

К тому же я был уже почти взрослый, и жизни деревенской, повторяю, не видел. В Бийске мы жили в районе так называемой новостройки: двухэтажные кирпичные, деревянные дома, бараки – потом появились панельные пятиэтажки. Вокруг кипела Всесоюзная ударная комсомольская стройка! Строили целый комплекс оборонных предприятий, в народе называемый «лесные братья»: они находились в лесу. Благодаря этим «братьям» город вырос, думаю, раза в три… В Бийске появились невиданные доселе люди: москвичи, ленинградцы, да еще «чучмеки» – так называли кавказцев. И прочие, прочие, прочие… Были даже академики, как я потом узнал!

Ну, а я со всем своим окружением очутился в «бараках коммунизма». Это был прогресс! До того, после потери всего имущества и хозяйства – от «раскулачивания» – мои родные староверы, оказавшись в Бийске, снимали углы… А некоторые и без «раскулачивания» сбежали в город – жить в деревне невыносимо…

«Бараки коммунизма» разнообразные: мне довелось пожить и в интернате, и даже, недолго – в детдоме. Я становился настоящим советским человеком – что называется, до мозга костей. Естественным атеистом. Притом очень подкованным! Запросто мог целый кроссворд разгадать. Мой отчим, Валентин Алексеевич, бывший интеллигент, нередко посылал меня в газетный киоск.

– Сбегай, возьми газет – всех по одной.

Газеты стоили копейки, я притаскивал домой целую пачку, «всех по одной» – и мы сидели, и все подряд читали: и про международное положение, и про социалистическое соревнование, и про дальние города и страны, и строительство коммунизма, и «религиозный дурман»… Про все на свете.

Так что стоял я, четырнадцатилетний подросток, посреди уймонской улицы, как настоящий гражданин мира. Хотя из «бараков коммунизма» – но с мыслями о Париже и Нью-Йорке!

А в Уймоне жизни не было – так мне тогда показалось. Человеческая память устроена таким образом, что подростковые впечатления помнятся гора-а-здо лучше, чем, скажем, 30-летние, 40-летние… Помню я все прекрасно. Нет, разумеется, был в Уймоне колхоз, были фермы, поля, трактора, покосы и все остальное, только деревня стояла пустая… Покажется старик, пробежит ребенок – и больше ничего. Грязь на дороге, серые избы, заборы – и тишина. А если вспомнить, что это начало 60-х годов, то и все остальное тоже серое: одежда, предметы – все… А главное – пустота. Мне еще мать говорила, что после войны деревни и села опустели.

– До войны по деревне идешь, народу – полно! Разговоры, смех, веселье было, все как-то в жизни уже утряслось. У меня даже гитара была, хоть я и в чужом углу жила. Устоялось, утряслось… А после войны – пустота…

Пустоту я и заметил.

Однако, были времена, когда жизнь в Уймоне текла широко, полнокровно, естественно, когда люди работали для того, чтобы жить, знали время для отдыха и для праздников, всегда помнили о Боге – и знали, для чего они живут. Мои родственники получили прививку из этой жизни, но, едва войдя в жизнь, были от нее оторваны… Прививка, однако, оказалась столь сильна, что они прожили свою жизнь… ну, почти в соответствии со словами Иоанна Златоуста! Потому и я, пишущий сейчас эти строки, истинно дивлюсь самому себе: и тогдашнему, 14-летнему, и 40-летнему, и даже 50-летнему… Не было же ничего, чтобы я начал истинно жить! Только молитвы моих родственников, бабушек и дедушек, стоящих у престола Божия, и просящих за меня…

У престола Божия, в красоте Божией они прожили свою жизнь и здесь – на земле. Беловодье – они ведь и нашли его – и создали! Хотя, по сердечной простоте, все продолжали искать, и мечтать о нем…

Красота Божия – это Уймонская долина, что в самом сердце Горного Алтая, и где расположились деревни Верхний Уймон, Нижний Уймон, Мульта, маленькая Тихонькая – и большая Усть-Кокса…

Горный Алтай, деревня Тихонькая. 2010 год.

А вокруг – зеленые горы, а вдали – горы в снежных шапках: белки… Впервые на одну из ближайших гор я забрался тогда, в 1964-м, вместе с одним из многочисленных родственников, троюродным братом. Вот, я стою на фотографии, сделанной им: за мной, внизу – районный центр Усть-Кокса, а в долине сливаются реки, зеленая – Кокса, и голубая (белая!) – Катунь. И синее небо… Цвета я запомнил с тех времен – а фотография, разумеется, черно-белая.

Любовался ли я всем этим тогда? Человек в таком возрасте не любуется – он живет всем окружающим миром!

Как и жили мои родные староверы, во всяком возрасте… Работали, растили детей – и растили свою пшеницу, которую любовно называли «Аленька» – за ее красноватый цвет. Особая пшеница, из нее, говорят, пекли караваи к царскому столу.

Скота до революции 1917 года держали без счета – масло также попадало в Зимний дворец… А в лесах, в горах – ягоды, грибы, всякие растенья и коренья, а в реках – рыба…

Божия благодать.

***

… «И считает Вахрамей число подвод с сельскими машинами. Староверское сердце вместило машину. Здраво судит о германской и американской индустрии. Рано или позднее, но будут работать с Америкой… Народ ценит открытый характер американцев и подмечает общие черты. «Приезжайте с нами работать», – зовут американцев. Этот дружеский зов прошел по всей Азии.

После индустрийных толков Вахрамей начинает мурлыкать напевно какой-то сказ. Разбираю: «А прими ты меня, пустыня тишайшая. А и как же принять тебя? Нет у меня, пустыни, палат и дворцов…».

Знакомо. Сказ про Иосафа. «Знаешь ли, Вахрамей, о ком поешь? Ведь поешь про Будду. Ведь Ботхисатва – Ботхисатв переделано в Иосаф».

Так влился Будда в кержацкое сознание, а пашня довела до машины, а кооперация до Беловодья.

Но Вахрамей не по одной кооперации, не по стихирам только. Он, по завету мудрых, ничему не удивляется; он знает и руды, знает и маралов, знает и пчелок, а главное и заветное – знает он травки и цветики. Это уже неоспоримо. И не только он знает, как и где растут цветики и где затаились коренья, но он любит их и любуется ими. И до самой седой бороды набрав целый ворох многоцветных трав, просветляется ликом, и гладит их, и ласково приговаривает о их полезности. Это уже Пантелей Целитель, не темное ведовство, но опытное знание. Здравствуй, Вахрамей Семеныч! Для тебя на Гималаях Жар-цвет вырос».

У дома Атамановых. Мужчина слева, в белой рубахе – мой дед Прокопий с дочерью Олей – моей мамой. Рядом с Прокопием – Вахрамей Атаманов. 1926 год

Так пишет о моем прадеде в книге «Алтай – Гималаи» художник Николай Константинович Рерих… Во время своей Центрально-азиатской экспедиции 1923-1928 годов, летом 1926-го, Рерих останавливался в доме Атаманова в селе Верхний Уймон в Горном Алтае. Несколько десятилетий там существует музей, построенный, созданный поклонниками Рериха со всех концов Советского Союза, России.

Мой дед Прокопий (стоит) с участниками экспедиции Рериха в усадьбе Атамановых в селе Верхний Уймон. 1926 год.

В Верхнем Уймоне мне довелось побывать и в 1983 году, когда там только-только создавался музей. По итогам поездки опубликовал я путевой очерк в журнале «Нева».

Всю жизнь имя Рериха сопровождает меня – в отдалении, в отдалении, но сопровождает. Когда-то мать и тетка рассказывали о приезде рериховской экспедиции – не зная ни о каком Рерихе и экспедиции, а называя всех одним словом: американцы. Потом сам что-то почитывал, репродукции рассматривал, на выставки ходил. Иногда рериховцы (члены рериховских обществ) интересовались моей скромной персоной – в связи с Вахрамеем и музеем… Почитал-полистал в свое время огромный труд доктора богословия, диакона Андрея Кураева – «Рерихи: сатанизм для интеллигенции». Об их учении…

Прошли годы, и вот что я могу сказать сам.

В том же 1926 году Рерихи побывали и в Москве, куда привезли послание махатм – восточных мудрецов, и ларец «со священной гималайской землей, на могилу брата нашего, махатмы Ленина». Н.К.Рерих пишет: «В 1926 году мы имели долгие добрые беседы с Чичериным, Луначарским, Бокием. Мы хотели тогда же остаться на Родине, приобщившись к строительству. Но мы должны были ехать в Тибетскую экспедицию, и Бокий советовал не упускать этой редкой возможности».

А вот какие строки содержатся в послании махатм: «На Гималаях мы знаем совершаемое вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий… Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов… Вы признали, что религия есть учение всеобъемлемости материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотой. Вы принесли детям всю мощь космоса… Вы увидели неотложность построения домов Общего Блага…

Знаем, многие построения совершатся в годах 28 – 31 – 36. Привет вам, ищущим Общего Блага!».

Такие вот премудрости… То есть все сотворенное большевиками – махатмами одобряется, а Рерихами – принимается. В книге «Основы буддизма» написано: «Учитель Ленин знал ценность новых путей. Каждое слово его проповеди, каждый поступок его нес на себе печать незабываемой новизны…»

Притом, что все 20-е годы, особенно – 30-е, в стране шло уничтожение, прямое уничтожение ни в чем не повинных людей. Миллионов людей! И участь многих из тех, с кем Рерих вел «долгие добрые беседы» уже была предрешена…

И Жар-цвет на Гималаях вырос не для Вахрамея Семеныча. И пожелание: «Здравствуй, Вахрамей Семеныч!» – не для Вахрамея Атаманова. Как раз в те дни, когда писались эти строки, он, как и миллионы других, был «раскулачен».

Мать и тетка рассказывали мне, как это происходило. Все-все отобрали – и отправили на север, в так называемый Нарым. Долго везли в телеге, и на барже везли – и высадили на пустой берег какой-то реки.

Люди пытались копать землянки, но мёрли как мухи – есть совершенно нечего.

– Гнилушки толкли и ели, – рассказывала мать.

Через некоторое время детей увезли в детдом, а взрослые все остались там, на берегу. И могилка Вахрамея там осталась…

Такое вот «уничтожение семьи лицемерия».

…Беда ведь в том, что в царской России Рерих не один оказался таким, для которого «религия есть учение всеобъемлемости материи» – по махатмам.

По-православному – восточные лже-премудрости…

И когда сегодняшний человек начинает толковать про «бога в душе», показывать пальцем на сердце – значит, человек уже создал свою секту – пусть и только для себя… Что в конце концов и приводит к неразличению Добра и Зла. Всякому помутнению сознания… Пошел я как-то в библиотеку, в Петербурге, взять домой «Живую Этику», почитать, освежить знания, так сказать. Сразу встретил «рериховцев». Едва только заговорил, зачем пришел, библиотекарша мгновенно заявила:

– Христианство – самая злая религия!

«Живую Этику», она, оказывается, хорошо знает, «Агни-Йогой» много занималась…

Что к чему?.. Чуть попробовал возразить – другая библиотекарша, проходя мимо, вздохнула мне в ухо:

– О, господи…

Чепуху, дескать, говорю…

Библиотекарши – дамы знающие, начитанные – посоветовали мне еще зайти в магазин «Роза Мира». (Можно поиронизировать в духе моего любимого Бунина: разумеется – Роза, разумеется – Мира!). Зашел. Книги, плакаты, буклеты, амулеты. Представлены, кажется, все секты мира! Накурено благовониями, зудит восточная музыка, в клубах дыма бродят полоумные старушки, дамочки, блаженного вида граждане… Несколько полок – труды Рерихов. Есть солидные, дорогие издания, прямо академические. А есть, и много – вот такие, простецкие: на обложке – «Агни-Йога» – и все… Но тиражи – гигантские.

Вот вам и «разрушили тюрьму воспитания» вот вам и «сожгли войско рабов»…

На столе передо мной красочная книга 2003 года: «Усть-Коксинский район» – в этом районе Республики Алтай и находится село Верхний Уймон. Пишет генеральный директор одного из предприятий:

«Самый серьезный барьер, с которым пришлось столкнуться – это многолетний алкоголизм рабочих и, как следствие, резкое ухудшение здоровья работников, прогулы, снижение качества выполняемого труда, отягощенная наследственность, общая деморализация и злокачественный атеизм».

Вот вам и «упразднили церковь»…

…Лет пятнадцать-двадцать назад по телевидению часто показывали большой, часа на полтора документальный фильм о Рерихе. Многократный повтор в этом фильме – наплывающее на зрителя лицо Рериха на фоне окна дома Вахрамея Атаманова.

Смотрите, смотрите на реальность, Николай Константинович…

Впрочем, никакого дома не было уже в 1960-е годы: низко и уныло стоял один этаж из двух, а к началу 80-х лишь торчали остатки стен… Рериховцы для музея возвели неподалеку дом из лиственницы. А потом уж был отстроен и дом Вахрамея…

***

В 2006-м еще раз съездил я на родину предков, в Горный Алтай. Поездка пришлась на знаменательные даты: 250-летие добровольного вхождения алтайского народа в состав России и 80-летие экспедиции Рериха. Приехав в Усть-Коксу, сразу же оказался на хорошем, полезном мероприятии: архивных чтениях в районной администрации – «Встреча эпох»…

А после этого и на застолье с любезными хозяевами. И уж на следующий день прошелся по знакомым – незнакомым улицам, через 23 года…

Зав. музеем им. Н.К. и Е.И. Рерихов (2004-2010 годы) Елена Королёва с дочерью Дашей. Как историк она многое сделала для изучения жизни староверов.

Вспомнился 1983-й… С дороги тогда надо было перекусить, зашли в столовую: хлебная котлета, лапша комком, компот – желтая водичка, и цена – как в ленинградском ресторане. Выйдя на крыльцо столовой, увидели, как толпа штурмует фургон-хлебовозку: хлеб привезли, и прямо из кузова народ его и хватал… Потом, чтоб уехать в Уймон – ждать-пождать автобус, который, по разговорам в толпе, то ли придет, то ли нет. Пришел, ПАЗик, куда втиснулась только треть толпы, а мы с чемоданами остались. Пошел я в здание рядом, райком или исполком – меня поразили дамы в бархатных платьях… Разрешили позвонить, я дозвонился в Уймон, родственникам, чтоб за нами приехали.

Приехали. На той стороне Катуни появился мотоцикл с коляской, его водитель накачал резиновую лодку, приплыл к нам – и мы, через кипящие струи Катуни, двинулись к мотоциклу. И с ветерком – на доброе застолье!..

Сейчас времена другие, как и везде – изобилие товаров, магазинов, кафе. А если надо куда уехать, сделай знак – вмиг домчат.

Однако, прекрасным июньским утром 2006 года мы с семейством пошли пешочком по отличной дороге из Усть-Коксы в Верхний Уймон – около десяти километров. Красота вокруг – неописуемая: широкая долина, вдалеке горы, на вершинах – снег, и над всем этим – голубое небо… Впрочем, мало ли на белом свете гор, долин и заснеженных вершин? А я вам приведу слова, которые сказал когда-то московский писатель Сергей Залыгин, в свое время – редактор журнала «Новый мир». Он и писатель был интересный, и человек мудрый:

– В Горном Алтае я бывал и в молодости, и в зрелые годы, а потом объездил весь земной шар, побывал на всех континентах, и могу твердо сказать: Горный Алтай – самое красивое место на Земле.

Как видите, и свидетельство авторитетное, и никакого квасного патриотизма с моей стороны.

Часть пути от Усть-Коксы с нами прошел случайный попутчик, местный резчик по дереву – сдавал в райцентре свои изделия. Проходили мимо небольшой деревеньки, и я вспомнил, как бывал в ней когда-то мальчишкой – расчувствовался, сказал об этом своему попутчику…

– Пьют по-страшному, – неожиданно ответил он. – Каждый месяц кто-нибудь умирает с пьянки.

Вернул на грешную землю, пусть и такую прекрасную… Перед самым Верхним Уймоном – еще одна красота, рукотворная: новый мост через Катунь. Наконец – Верхний Уймон, небольшое село, известное не только в России, но и во всем мире, благодаря Н.К. Рериху.

Реконструкция дома Вахрамея Атаманова. Родственники и съемочная группа ТВ из Москвы. 1999 г.

И вновь я посетил, через много лет, музей его имени, прошелся по усадьбе прадеда, В.С.Атаманова…

После нашего культпохода вышли мы на дорогу. Никого. Только пьяный мужик попался навстречу. У него и узнали, где магазин. Купили, чего надо, сели на берегу Катуни – одной из самых красивых рек мира – по словам Залыгина, помянули всех Атамановых… Ведь даже младшего, последнего сына Вахрамея – Симона – в 1937 году расстреляли. Ведь им (для верности, что ли?) кроме «кулачества» шили еще и «бандитизм». Комиссар Пакалн, пустоглазая чучундра, что расположилась в Улале – Горно-Алтайске, дело свое знал…

В Барнауле, в краевом архиве, я видел «дела» уймонских крестьян – там не только Атамановы, но и другие фамилии. В длиннющих протоколах допросов фигурируют: 1 (одна) винтовка и 1 (один) револьвер «Смит-Вессон».

Естественно, какое-то оружие у крестьян в тех краях, в те времена было. Конечно, они возмущались, и как-то противились новой власти. Вот строки одного из протоколов:

– Хлеб сдавать не будем. Что это за власть? Приходят, отбирают насильно, описывают, продают. Прямо-таки дневной грабеж!

Да еще «банда», «бандиты»… И всех – сослали, расстреляли, разогнали по белу свету…

И вспомнились еще мне, из рассказов матери и тетки, не «кулаки» и не «бандиты» – одни из ближайших соседей Атамановых. Фамилию помню – однако не назову, сейчас поймете, почему.

Будучи детьми, мать и тетка забегали и в этот двор – и через много лет, уже взрослыми, смеясь, описывали мне его так:

– Вся изба вокруг обгажена, огород бурьяном зарос, а сами все на лавках лежат. Бывало, придут к нам, упадут дедушке в ноги: «Вахрамей Семеныч, дай немного муки, Христа ради…» Дедушка и велит им дать пуд муки.

Нет, они были никакие не больные – просто известные на всю деревню лодыри: землю не пахали, огород не сажали, и даже уборную не строили – бурьян же есть…

Из лени лень! Но лень, хоть и страшна как грех, все же не самый страшный грех – потому и смеялись мать и тетка.

Самый страшный грех совершали те, кто уничтожал деревню, уничтожал Россию. И не надо прикрываться никаким раскулачиванием, никакой коллективизацией, «борьбой нового со старым».

А «неперспективные деревни», а бесовский «перестроечный» крик: «деревня – черная дыра»?!.

Это было прямое, умышленное уничтожение. Умышленное!..

Вышли мы с бережка опять на дорогу. Никого. Вот-вот начнет смеркаться, пора бы ехать в гостиницу в Усть-Коксу. Вдруг появляется джип с новосибирскими номерами. Останавливаем. Нет, ему в другую сторону. В раздумье стоим на дороге: надо пойти по деревне, поискать родственников, нагрянуть, что называется… Но снова, теперь с другой стороны, летит тот же джип.

– Садитесь! До Усть-Коксы, оказывается, всего-то десять километров – отвезем!

И хорошие люди из Новосибирска, само-собой бесплатно, домчали нас до Коксы, развернулись, улыбнулись – и улетели по своим делам… По пути в гостиницу – еще одна, последняя, сцена. Идем по улице, и в ряду других домов – маленький, серый, замшелый домишко, а во дворе – только трава, а посреди двора с неприкаянным видом сидит на чурбаке средних лет мужичишка. Я пару раз на него оглянулся, и он крикнул:

– Эй, чего смотришь?

Я помахал рукой – привет…

Сколько таких домишек – мужичишек по России? Больше, чем донов Педро в Бразилии – и не сосчитать… Бразилию я упомянул не случайно! Мы к ней еще вернемся – в связи с моими староверами…

А пока вернемся в самое красивое место на земном шаре – Горный Алтай. Дай Бог ему счастья и процветания, а самым красивым Сергей Залыгин его назвал в телевизионной беседе с Валентином Распутиным, когда обсуждалось строительство Катунской ГЭС: оба выступали категорически против. Не знаю, окончательно ли остановлен проект, или за минувшие 20 лет было просто не до него. Однако, планы по развитию энергетики в России озвучены грандиозные: второе ГОЭЛРО, мол, требуется. Как бы не вернулись к старым планам на Катуни… Не в этом ли будет и заключаться «последняя битва добра и зла» – на реке Катуни, о чем говорится в книге Рериха?

Хочется верить: продолжится жизнь. Как виделось Рериху в добрых строках его книги «Алтай – Гималаи».

«И странно и чудно – везде по всему краю хвалят Алтай. И горы-то прекрасны, и кедры-то могучи, и реки-то быстры, и цветы-то невиданны».