Предисловие
Эта книга о том, как сохранить Россию, как не допустить победы внутреннего врага, – давайте назовем вещи своими словами – предателя. Это книга об элементарной идеологической гигиене, которая позволяет государственному организму если не болеть, то по крайней мере не умереть от заразы. Это книга об «охранительстве».
Отдельные наши оппоненты искренне полагают, что «охранительство» – выдумка Путина и что охранители, с приходом в 2008 году на пост президента нового человека, исчезнут, как дым. Ошибаются! Охранители – они же государственники – тем и хороши, что, появившись раз, с политической сцены могут быть убраны лишь силовым путем. Это антитела государственного организма, защищающие его от болезней. Уберите антитела из организма – и достаточно будет малейшей простуды, чтобы свалить гиганта. Так что «эпоха охранительства» может окончиться только вместе с Россией.
Само понятие «охранительство» наша вечно оппозиционная интеллигенция постаралась сделать не просто враждебным, даже неприличным. Та же публика – разъедавшая и обрушившая страну сто лет назад, ничему не научившись, пытается сделать то же самое вновь. Сюжет, собственно, описан дедушкой Крыловым (типичным, кстати, охранителем), называется «Свинья под Дубом». Именно для защиты государственного Дуба от таких вот свиней и нужны «охранители». Потому как альтернативой «охранителю» является «вредитель».
Вообще сочинять некое предисловие к книге Иванова крайне затруднительно: пересказывать то, что уже изложено, нет смысла. Это тот редкий случай, когда позиции совпадают почти полностью, иногда вплоть до лексики. Поэтому единственное, что остается, это остановиться на этих «почти».
Автор разделяет прежнюю «соревновательную олигархию» и нынешнюю, которую называет «консенсусной», объясняя, вполне адекватно, почему прежняя «соревновательная олигархия» не совместима с жизнью. На самом деле олигархия это и есть власть. Ни в какой другой власти олигархи не нуждаются. Главной чертой олигархии является слабое, точнее, «вырожденное» государство, где формальный правитель существует только постольку, поскольку позволяют олигархи. Это не терминологический нюанс, это вечные российские качели: олигархические элиты, узурпирующие власть и доводящие страну до катастрофы, и сильная власть, обращающаяся к народу через голову элит для спасения страны. Это «привычная травма» российская – измена элиты. И всегда – обращение «олигархов» к внешнему врагу, чтобы он защитил ее привилегии от дикого народонаселения. Нынешняя власть и формируемая ею новая элита, как бы к ней ни относиться, по этому признаку олигархией не является. «Олигархов» в смысле настоящей полноты власти у нас нет, и завестись они могут только на трупе России.
Весь разговор о суверенной демократии не имеет смысла, если не обеспечены предпосылки суверенитета, то есть достаточная степень могущества экономического и политического, чтобы противостоять внешнему диктату. Это, собственно, хорошо понимает автор. И в связи с этим формулирует различия между «империей» и «державой». Мол, если империя всегда стремится к экспансии, то держава может обладать достаточным могуществом, не становясь империей. На самом деле империи (и современные империи, и исторические) отнюдь не всегда стремились к экспансии. Например, Китай – Поднебесная империя – за определенными рамками всегда тяготел к жесткому изоляционизму.
Империя – это не экспансия сама по себе, а в первую очередь – осознание некоей миссии: духовной, религиозной, цивилизационной. Где экспансия не является имманентным признаком, а определяется характером, пониманием этой самой миссии. Поэтому слово «империя», если кого-то оно почему-то коробит, скорее можно было бы заменить «цивилизацией», чем «державой», поскольку здесь важен наднациональный – ценностный аспект.
Возникает ощущение, что эта самая отдельная «держава» понадобилась для того, чтобы как-то оправдать «огрызочность» нынешней российской империи. Понятие имперской идентичности как противовес «национально-этнической» или «гражданско-общечеловеческой» позволило бы избежать некоторой вязкости, когда речь заходит о так называемом русском вопросе.
Банальные стенания об отсутствии «русской нации», на мой взгляд, – издержки универсализма, попытки сформулировать национально-государственные понятия в неких единых «общечеловеческих ценностях». Таких форм на самом деле нет. И не только для России и русских.
Заимствование форм политической организации очень мало связано с заимствованием содержания. Например, японский послевоенный парламентаризм, по форме сильно смахивающий на британский, по содержанию гораздо ближе к сменяющим друг друга таиландским военным диктатурам, чем к британскому образцу.
Что касается собственно России и русских, то русские – это всего-навсего имперскообразующий народ. Это этнос, который не может существовать вне более широкой имперской общности. Вопрос достройки нации, более или менее подогнанной под западную политологическую терминологию, – это вопрос достройки империи. Такой империи (или «цивилизации»), где вечный спор «российский или русский» будет лишен всякого смысла, поскольку внутри и так все всем понятно, а что думают «снаружи», не имеет никакого значения. К тому же содержание спора не переводимо на «снаружные» языки.
Собственно, единственное, в чем не соглашусь с автором, – в чрезмерном старании дистанцироваться от неполиткорректных понятий. Как и от самой нынешней кремлевской власти. Такой подход несколько ограничивает воображение в области возможных вариантов развития как собственно российского государства, так и текущего политического процесса. Тем более что именно в силу «суверенного» характера нынешнего российского режима влияние внешних факторов на выбор таких вариантов прямо пропорционально попыткам нам эти «варианты» навязать извне. А так все абсолютно верно. Можно сказать – катехизис охранительства. Очень полезное чтение.
Михаил Леонтьев
От охранителя
Принято считать, что охранитель – это тот, кто последовательно выступает публичным сторонником и защитником действующей власти, существующего общественно-политического строя и сложившегося порядка вещей. В общем это верное определение. Но оно охватывает не только идейных («идеологических») сторонников власти, строя, порядка, но и всевозможных конформистов, карьеристов и обычных наемников. Нельзя отказывать им в праве называться охранителями, хотя границу, безусловно, проводить необходимо. Есть идейные охранители и есть «неидейные». Кроме того, идейные охранители между собой тоже довольно сильно различаются. Грубо говоря, одни поддерживают режим, потому что считают его политику правильной и эффективной, а другие – поскольку видят некие серьезные угрозы, перед лицом которых нужно забыть о своих претензиях к власти и стать на ее сторону.
Себя я отношу именно к последним.
Все 1990-е я был оппозиционером. Человек, исповедующий правые государственнические взгляды, тогда мог быть только оппозиционером. Режим соревновательной олигархии, объявленный «демократией», либерализм и западничество, насаждавшиеся в качестве идейного мейнстрима, цинично выдававшаяся за «свободу слова» медиакратия, сами личности Ельцина, Гайдара, Чубайса и прочих вызывали отвращение, переходящее в ненависть.
Разумеется, я, как и подавляющее большинство россиян, одобрял многие начинания Путина в 2000–2001 годах, в частности централизацию власти. Но считал его не более чем продолжателем Ельцина, который в целом ограничится косметическими мерами. Однако в дальнейшем становилось все очевиднее, что в путинизме продолжаются в основном только позитивные элементы ельцинизма (а таковые были, например президентский «царизм», заложенный в Конституции 1993 года). И главное, начались подвижки, не сводимые к «косметике». Соревновательная олигархия сменялась консенсусной, либерализм и западничество вытеснялись государственничеством и патриотизмом, медиакратия выкорчевывалась, деятели прошлого царствования «перевоспитывались» в добровольно-принудительном порядке или лишались власти. Разумеется, это делалось зачастую непоследовательно, «несистемно», но все же «на выходе» стала получаться страна, жить в которой уже не стыдно.
К концу первого путинского срока я уже не мог назвать себя оппозиционером. Хотя и лоялистом, а тем более «путинцем» тоже не мог. Событием, заставившим меня, что называется, окончательно определиться, стала «оранжевая революция» на Украине в 2004 году. А если точнее, то восторженная реакция всевозможных «любителей демократии», которые спят и видят, как бы реставрировать порядки 1990-х, или просто жаждут «движухи». Понятно, что воспроизвести «оранжад» в России невозможно, однако от соответствующих попыток (и их деструктивных последствий) мы, увы, не застрахованы. Есть и интересанты-спонсоры, и потенциальные исполнители… Можно как угодно относиться к Путину и путинизму, но даже обсуждение в положительном или нейтральном ключе каких-либо «революционных» проектов и сценариев есть зло в чистом виде. Ведь в конечном счете они нацелены на максимальное ослабление и даже частичную десуверенизацию России.
Обо всем этом я написал в статье «Антиреволюционер», опубликованной в январе 2005 года, и развивавших ее тезисы статьях и колонках, выходивших в течение всего года (они сложились в книгу, выпущенную издательством «Европа» в декабре).
Любой охранитель в наши дни – непременно антиреволюционер, а любой антиреволюционер – охранитель. Вначале я хотел назвать сборник наиболее важных статей 2006–2007 годов просто «Антиреволюционер-2». Но в итоге выбрал то название, которое теперь стоит на обложке. Тем более, что в последнее время я несколько расширил «фокус» и писал не только о «революции» и «революционерах».
Я благодарю издательство «Европа», «Русский журнал» (www.russ.ru), «Взгляд» (www.vz.ru) и «Известия», а также лично Глеба Павловского, Владимира Мамонтова, Константина Рыкова, Алексея Чадаева, Никиту Гараджу, Сергея Чугаева и Алексея Гореславского за предоставляемую мне возможность публиковать свои тексты.
Также я благодарю своих друзей и коллег Олега Матвейчева, Вадима Балытникова, Дмитрия Гусева, Артема Качура, Глеба Кузнецова, Алексея Никольского, Василия Кашина и Михаила Тульского за активную помощь и поддержку.
Отдельное спасибо моей жене Елене, которой теперь часто доводится быть первым читателем и редактором всего, что я пишу.
Глава I
ТЕОРИЯ
СУВЕРЕНИТЕТ КАК ПРЕТЕНЗИЯ
Вокруг понятия «суверенитет» в последнее время сломано немало копий. Очевидно, что многих споров удалось бы избежать, если бы классическое определение суверенитета было подвергнуто конструктивной ревизии.
1
На наших юридических факультетах учат понимать суверенитет как верховенство, независимость и самостоятельность государственной власти на территории государства, независимость в международном общении, обеспечение целостности и неприкосновенности территории. Но, увы, практически не учат критически разбирать классические определения и творчески их переосмысливать. В итоге часто приходится сталкиваться с откровенной схоластикой и фетишизацией.
Согласно современным представлениям, государство есть политическая организация, предполагающая наличие трех элементов: обособленной территории, населения, проживающего на этой территории и образующего нацию, и публичной власти, которая распространяется на эту территорию и которой подчиняется это население (нация), то есть государственной власти. Государство либо учреждено его населением – нацией, либо переформатировано им через своих представителей по итогам революции, освободительной войны, реформ и т. п. Именно нация является носителем суверенитета и источником власти. Именно нация непосредственно выступает правителем-сувереном (на выборах, референдумах и т. п.), и властный аппарат в принципе подчинен и подотчетен ей. Но при этом нация в целом и каждый конкретный ее представитель в отдельности одновременно ограничены своим подчинением государственной власти (иначе какая это власть?). Получается, что она – самоограниченный суверен.
Куда логичнее, на мой взгляд, исходить из того, что объективная необходимость во власти уже есть ее источник, что носителем суверенитета выступает государство в целом, и что реализует суверенитет властный аппарат, должный выражать и защищать интересы нации и в целом быть зависимым от нее.
Однако не все так просто. Ведь в любом государстве устанавливается правопорядок, регламентирующий в том числе осуществление власти, а значит, ограничивающий суверена вне зависимости от того, кого им считать и кто им действительно является – монарх ли, нация, государство в целом. Кроме того, неизбежное вступление в международное общение – заключение договоров, участие в деятельности международных организаций, автоматически влечет ограничение суверенитета обязательствами перед другими суверенами, которые, в свою очередь, тоже ограничивают свои суверенитеты.
2
Многие теоретики государства считают, что самостоятельное ограничение суверенитета не влияет на само его наличие, что, самоограничивая свой суверенитет внутри себя или вовне, государство его не утрачивает и т. д. Проблема в том, что «подчиненный суверен» есть абсурд. «Ограниченный суверенитет», «самоограниченный суверенитет» – никакой не суверенитет. Это хорошо понимал Жак Маритен, выдающийся критик понятия суверенитета, писавший о трех его значениях:
1) государство обладает абсолютной независимостью по отношению к другим государствам, никакой «международный закон» не может быть воспринят непротиворечивым образом;
2) государство принимает не подлежащие обжалованию решения, обладая «абсолютно высшей властью» («И эта абсолютная власть суверенного государства (…) над народом тем более неоспорима, что государство принимают за (…) персонификацию самого народа»);
3) государство реализует власть неподотчетно.
Важно также помнить, что сама идея суверенитета была разработана в конце XVI века во Франции посредством обобщения опыта противостояния королей римским папам и подчинения феодалов королевской власти в XIII–XVI веках. Нужно также учитывать, что к тому времени как раз потерпели окончательное поражение универсалистские проекты папства и Священной Римской империи.
Система внешних суверенитетов непосредственно отсчитывает свою историю с Вестфальских договоров 1648 года, поставивших точку в Тридцатилетней войне и фактически демонтировавших империю.
Идея суверенитета, таким образом, противоположна идеям империи и надгосударственных объединений, более того, она изначально плохо совместима с международным правом, которое, как уже сказано, всегда ограничивает суверенитет.
Однако чем больше возрастала потребность в межгосударственной кооперации, чем больше росла роль договоров, конвенций, пактов и международных объединений, организаций, тем меньше возможностей для реализации суверенитета оставалось у государств.
Никто не отменял и того факта, что сильные всегда стремятся подчинять себе слабых, решать за их счет свои проблемы и самоутверждаться. Но даже сильные государства, способные вмешиваться в дела других, – державы – не могут считаться суверенными, поскольку выступают активными субъектами международного права и связаны им.
Практика раздела державами сфер влияния в Европе, империализм и колониализм, Версальская и Ялтинско-Потсдамская системы, деятельность Лиги Наций, а затем ООН, а также негативный опыт суверенизации многих бывших колоний (особенно африканских) и прочее постоянно опровергали классическую теорию и в целом, и в частностях.
В этой связи очевидно, что нужно выделять и разводить формальный суверенитет – декларацию, соответствующую теоретическим определениям, нормативно оформленную, – и суверенитет фактический.
О фактическом суверенитете следует говорить не как о данности, а как о претензии. Претензии политической организации на независимость, самостоятельность во внешних и верховенство во внутренних делах, признаваемой другими политическими организациями с аналогичными претензиями. Претензии, которая в полном (в описанном в теории) объеме никогда не реализуется и реализоваться не может, однако все равно должна отстаиваться всеми возможными и допустимыми способами. Претензии, позволяющей провозгласить и предъявить формальный суверенитет и реально получить ту или иную степень автономии, то есть ограниченной независимости и верховенства.
Государство до тех пор действительно государство, пока оно успешно претендует на фактический суверенитет. Именно эта претензия при ее признании и реализации в границах возможного позволяет однозначно отличить государство от любой другой политической организации.
3
После крушения СССР Запад достиг апогея своего могущества, США – главная западная страна – остались единственной сверхдержавой. Западноевропейские государства стали на путь уже не только фактической, а формальной десуверенизации, объединившись в Евросоюз. Одновременно стали просматриваться вполне четкие контуры куда более масштабного универсалистского проекта – системы, если угодно, глобального суверенитета, глобальной власти, осуществляемой сетевой структурой, образованной руководством западных держав, Евросоюза, транснациональных корпораций и международных организаций вроде ВТО, МВФ и прочих, своего рода мировой империи (об этом много пишут, в частности, известные неомарксисты Майкл Хардт и Антонио Негри). Можно говорить о претензиях отдельно взятых США или Запада в целом на роль метрополии в империи, при этом речь по факту идет скорее об их привилегированном положении, особой роли. Несмотря на многочисленные противоречия между западными странами, несовпадения национальных и имперских интересов, этот проект продвинулся достаточно далеко. Вместе с тем с учетом углубляющегося системного кризиса Запада, роста экономик и политических амбиций Китая и Индии, «бунта» Ирана, «левого марша» в Латинской Америке и т. п. легко представить себе в перспективе как его полный провал, так и существенную коррекцию, которая выльется в формирование совершенно полицентрической структуры. В ней Запад либо не получит привилегированного положения, либо очень быстро его утратит.
Перед Россией в начале 1990-х стоял ясный выбор: или полностью встать в фарватер Запада, или начать самостоятельно добиваться места под солнцем, сочетая заимствование и сотрудничество с конкуренцией и даже конфронтацией. Последнее означало выдвижение суверенных претензий – имея в виду конечно, империю на основе России, – предъявление нашей страны как державы. Вряд ли кто-то мог сомневаться, что мы выберем второй путь. Вся наша история это предопределяла.
В 1990-е годы Россия претендовала на суверенитет, мягко говоря, непоследовательно и неэффективно, хотя попытки были (можно вспомнить многое – и первую чеченскую войну, и марш-бросок на Приштину и т. д.). Тогда установился режим соревновательной олигархии. Правила «соревнований» установились предельно свободные, государственная власть была слаба, экономика еще не пришла в себя после советского кризиса и «реформ» Гайдара – Чубайса. При Путине положение изменилось – соревновательная олигархия сменилась консенсусной, начала выстраиваться «вертикаль власти». Восстановительный рост, а затем ряд успешных реформ и мероприятий, осуществленных путинской администрацией и правительством, и, конечно, дорожание нефти и газа на мировых рынках помогли стабилизировать социально-экономическое положение, а последнее также позволило предъявить Россию как энергетическую державу (мне больше нравится формулировка «ядерно-энергетическая держава»).
Потребность в идеологической и пропагандистской «упаковке» этой новой реальности вызвала к жизни концепт суверенной демократии. Но это уже другая тема[1].
МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНАЯ ДЕМОКРАТИЯ
Вряд ли есть в политическом лексиконе более затасканное слово, чем «демократия». Что им только не обозначают и кто им только не клянется. Доброй порцией масла в огонь перманентной дискуссии о демократии стало понятие суверенной демократии. Одни утверждают, что это всем демократиям демократия, другие – что это вообще не демократия.
1
Демократия – это политический режим (система организации власти – формальной и неформальной), существовавший в ряде древнегреческих городских республик и описанный античными философами и историками. Хрестоматийным примером выступает афинская демократия, практика которой была подробно обобщена Аристотелем. Античные демократии предполагали народовластие, максимальную «симфонию» народа и власти, то есть прямое управление государством народным собранием и через максимально широкое народное представительство.
Однако опыт тех же Афин показывает, что подобное возможно лишь при наличии целого ряда условий:
1) ограниченной территории;
2) ограниченной численности населения;
3) незначительного социального неравенства;
4) минимальных – в допустимых для данного (рабовладельческого) общества пределах – цензовых ограничений пассивного и активного избирательного права: в Афинах политическими правами обладали только примерно 50 тысяч местных мужчин;
5) наличия у граждан времени для участия в политической деятельности и государственном управлении (это обеспечивалось рабовладением). Следует также учитывать, что в повседневной жизни демократия легко оборачивалась господством толпы, которая, по словам Плутарха, «того, кто ей потакает, влечет к гибели вместе с собой, а того, кто не хочет ей угождать, обрекает на гибель еще раньше».
При увеличении территории государства, численности его населения, дифференциации социальной структуры и т. п. прямое народное правление и широкое народное представительство становятся невозможными. (Нужно также помнить, что прецедентов, аналогичных афинскому, в истории было весьма немного, да и в Афинах не всегда была демократия.) Кстати, в силу этих же факторов становится принципиально невозможным и правление одного (автократия), для которого необходима еще более примитивная общественная структура. Поэтому абсолютное большинство всех существовавших и существующих политических режимов есть самые настоящие олигархии.
Это слово обычно употребляют в негативном контексте, хотя исходно оно означает лишь «правление немногих». Восточные деспотии или тем более европейские абсолютистские режимы, несмотря на огромную власть монархов, на деле также были организованы олигархически. Ни один фараон, султан или король не управлял государством единолично. Естественно, не были демократиями ни республика Святого Марка (Венеция), ни ганзейские города, ни Господин Великий Новгород. В общем, демократии и автократии – это крайне редкое исключение из общего правила.
С античных времен мы не обнаружим демократии на государственном уровне нигде, она встречалась и встречается только на уровне общинного, корпоративного, муниципального самоуправления. Именно поэтому, как представляется, при рассуждениях на темы государства, политического режима и т. п. требуется отделять демократию («историческую» античную демократию) от современной демократии.