Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Посмотрел на эту книгу и на свое отношение к ней с другой стороны. На отношение к тому, что позади влияет то, что вокруг.Автора часто упрекают в том, что он «плохой человек». Даже если не брать разбушевавшихся в последнее время декоративных сталинистов, наверно, назвать АИС «хорошим» нельзя. Одно самоубийство женщины из-за «Архипелага» и реакция на него чего стоят. Но сколько «хороших» стали лагерной пылью без всякого ущерба для тоталитарного дуба. А многие «хорошие» и потом НИЧЕГО не сделали. Не выкорчевали страшное.Исаич сделал что мог и как мог. И – бог ему судья.

Очерки литературной жизни. «Бодался телёнок с дубом»Бодался телёнок с дубом – кажется, бесплодная затея. Дуб не упал – но как будто отогнулся? но как будто малость подался? А у телёнка – лоб цел, и даже рожки, ну – отлетел, отлетит куда-то.Наверное, филологу стыдно признаваться в том, что он никогда не читал мемуаров. Но вот мне почему-то не стыдно. Я долго шла к подобной литературе, много училась, чтобы наслаждаться такими книгами.… И, наконец, это случилось. Представляю на ваш суд свои отрывочные впечатления.Написанные в 70-х годах, сейчас очерки представляют просто исключительную ценность. Нам, живущим в век гласности, невдомёк, какие преграды воздвигал режим перед опальными писателями. Перепрятывание рукописей, сам- и тамиздат, вечное ожидание обысков, невозможность показать свое творчество широкому кругу читателей. Меня иногда это просто шокировало, иногда в это почти и не верилось, иногда было похоже на какой-то лихо закрученный детективный сюжет. Но не отпускало, ни на минуту не отпускало. Печальна судьба произведений Солженицына. «Один день Ивана Денисовича», выпущенный в период оттепели, с трудом пропущенный цензурой «Матренин двор», зарезанный на корню тираж «Ракового корпуса», изъятый ГБ «Пир победителей», которым буквально шантажировали, вынуждая отказаться от членства в Союзе писателей. Об этом написано просто, со всеми подробностями и именами, с цитатами из писем и стенограмм. Предельно хлёстко по отношению к правительству и режиму. Иногда – запредельно. Не балует добрым словом Солженицын и окружающих его людей. Писатели, редакторы, даже бывшая жена награждаются меткими эпитетами. Автор тонко подмечает людские слабости и демонстрирует нам их «без купюр». Твардовский, с которым у Солженицына были непростые отношения, предстает в образе запутавшегося ребенка с партийным билетом. Его творческий потенциал, его мужицкое искреннее видение мира затаптывается обязанностями главного редактора «Нового мира», о чем Александр Исаевич пишет не без сожаления. Интересен и образ Сахарова, с которым Солженицын познакомился благодаря своим диссидентским выступлениям в западной прессе. Он выглядит каким-то растерянным, сомневающимся, человеком, которого многие и многие использовали в своих корыстных целях, зная, что он не откажет в помощи.В этой книге много грустного и, как мне кажется, СЛИШКОМ много Солженицына. Даже в воспоминаниях о других людях он пишет о себе. Даже в описаниях природы – Солженицын. Сразу понимаешь, как тяжело приходится жене гения, который верит в исключительность своей земной миссии и ценит свое творчество выше, чем жизнь собственных детей, чем свою жизнь. Это люди из другого теста, с другими целями и задачами, с другим восприятием времени и пространства. Для них – все тлен. Только «рукописи не горят».

Написанная «по-живому» в течение нескольких лет, книга «Бодался теленок с дубом» совместила в себе точность дневника, хрупкость воспоминаний, остроту памфлета, увлекательность беллетристики и важность исторического документа. Александр Исаевич позволяет познакомиться не только с личным творческим процессом, но и с коллективным противостоянием свободе творческого самовыражения, которая должна была быть строго подчинена регламенту государственной идеологии. Путь от вхождения в круг советских писателей до изгнания из него и страны размечен строго субъективными, суровыми, безжалостными замечаниями, оценками и пояснениями автора. В этом можно увидеть, с одной стороны, право и задачу художника «дать свою картину, заразить читателей» (С.102), с другой – закономерную реакцию на несправедливость и ложь. Стенографические записи писателя передают следующий эпизод:«…изумительно повернул Дементьев:– Нельзя ли автору отнестись к людям и жизни подобрей?Этот упрёк мне будут выпирать потом не раз: вы не добры, раз не добры к Русановым, к Макарыгиным, к Волковым, к ошибкам нашего прошлого, к порокам нашей Системы. (Ведь они ж к нам были добры!..) «Да он народа не любит!» – возмущались на закрытых семинарах агитаторов, когда их напустили на меня в 1966 г.».Этот отрывок как нельзя лучше демонстрирует непримиримость позиции писателя со всей свойственной ей грубой прямотой, и отторжение этой позиции номенклатурой от литературы и госаппарата. Не стесняется Солженицын ёмких, иногда крайне едких характеристик в отношении отдельных лиц. Так, Марков получил ярлык – «отъевшаяся лиса», Воронков – «челюсть», Сартаков – «мурло, но отчасти комическое», Соболев отличился своей полканистостью, Корнейчук в отдельные моменты становился похожим на разъяренного скорпиона на задних ножках, а Мелентьев обладал лицом подобным холеному, пухлому заднему месту. Поэтому замечание Дементьева не возникло на пустом месте. Но и эти клейма появлялись не только из богатого воображения писателя, а служили отражением неприглядной действительности и традиции. «Родоначальники жанра» испытали на себе свой собственный инструментарий: «У нас вообще для травли приняты никогда не аргументы, но самые примитивные ярлыки, грубейшие клички, наиболее простые, чтобы вызвать, как говорится, „ярость масс“. В 20-е годы это был „контрреволюционер“, в 30-e – „враг народа“, с 40-х – „изменник родине“» (С.676).Линия перманентного противостояния с союзом писателей, о членах которого Солженицын говорил, что «это – не вполне враги, это – полунаши»(С.194), с органами власти в лице КГБ и партийными деятелями разного уровня, является основной в очерках. Не забывает писатель-диссидент упомянуть о тех немногих помощниках, которые принимали участие в подпольном распространении и публикации его произведений. Их судьбам отведена заключительная (поздняя) часть, написанная, когда их жизням ничего не угрожало. Текст очерков, как и любой другой, принадлежащий Солженицыну, наполнен «особливой языковатостью», о которую спотыкаешься время от времени. Именно она демонстрирует богатство и вариативность русского языка, богатство и живость мыслей писателя, который не ограничивается заимствованиями и устоявшимся рядом синонимов. Нет-нет да и наткнется глаз на непривычное «выспорить», «наутык», «толпянее», «ежедён», «скогтить», «издатчик» и т.п. О собственных взглядах на грамматику русского языка Солженицын подробно говорил в статье «Некоторые грамматические соображения». Не забывает вскользь об этом упомянуть он и в очерках, отмечая попутно, что «многие авторы статей и даже книг вообще не ведают, что такое русский язык, особенно – русский синтаксис» (С.237).Помимо основного текста очерков «Бодался теленок с дубом», в книге представлены письма и телеграммы, стенографические записи заседаний союза писателей и другие документы, ставшие уликами перед судом истории. Общественный суд не закончился в момент исключения Солженицына из союза писателей, не закончился он после выдворения его из СССР, не закончился после его смерти. Потому что, по словам Алексея Суркова, выразившего точку зрения автократической власти, «произведения Солженицына для нас опасней Пастернака: Пастернак был человек, оторванный от жизни, а Солженицын – с живым, боевым идейным темпераментом, это – идейный человек» (С.639). Идея борьбы с авторитаризмом – основа творчества писателя. Обесценить ее может, в том числе, уничтожение авторитета носителя этой идеи, поэтому ближайшие десятилетия(?) с фамилией Солженицын то ближе, то дальше будут встречаться ярлыки «лжец», «предатель», «литературный власовец», «фальсификатор» и т.д.