000
ОтложитьЧитал
– Господа, дайте слово женщине! – и когда все замолчали, провозгласила:
– Предназначение человека, равно мужчины или женщины, – в любви.
Все снова загалдели, светловолосый попытался удержать жену от дальнейших высказываний, но она продолжала: «Любовь есть главная цель человека в этой жизни, ее смысл и содержание». Все опять начали говорить, перебивая друг друга. Слышался недовольный голос коренастого: «Любовь не может быть целью, цель – борьба!» Светловолосый опять попытался заткнуть жене рот, но она все же досказала: «Господа, давайте выпьем за мужчин, которые любят женщин, и за женщин, которые любят мужчин». Мне показалось, что она слегка покачнулась, когда садилась. Светловолосый, выведенный из терпения, весь красный, поднялся из – за стола со словами: «Мари, ты несносна, господа, она выпила слишком много вина». Застолье расстроилось, все разбрелись по углам, продолжая спорить.
Я примостилась у входа в гостиную на крохотном диванчике, полузагороженном огромным фикусом в кадке. Здесь – мне казалось – я никому не видна и смогу спокойно отсидеться. Но не тут – то было. К диванчику приближалась тоненькая грациозная фигурка. Я узнала жену светловолосого. Она извинилась, что не запомнила моего имени.
– Авдотья, – я нарочно назвала себя по – русски. – Авдотья? Как интересно! Вам это имя идет, – проговорила она, мило улыбаясь. – Вы настоящая русская красавица.
Наверное, я покраснела, потому что она стала меня ободрять: «Не смущайтесь, я буду звать вас Евдокси, хорошо? Мне хочется с вами подружиться». Говорила она очень тихо, почти шепотом, и все время оглядывалась, но наш диванчик стоял на отшибе, до нас доносились невнятные голоса спорящих и долетал сигарный дым – почти все мужчины курили.
Я заметила, что Мари – как называл ее муж – действительно была слегка пьяна: щеки ее рдели, глаза блестели лихорадочно.
– Как вам это сборище? Для вас, наверное, многое внове – эти разглагольствования, речи, призывы… А мне, признаться, надоело. Сколько можно? Пора начинать жить.
Я не поняла и переспросила: «Что? Что вы сказали пора начинать?»
– Жить. Мне хочется нормальной жизни, чтобы меня любили, любили не как подругу по борьбе, а просто, как женщину.
Я едва нашлась, чтобы слабо возразить:
– Но ваш муж… ваш муж, он показался мне таким достойным, красивым.
– Что ж, он в самом деле очень достойный человек, но мне этого мало… Она не докончила и остановилась, в упор глядя на меня своими черными, блестящими глазами.
Я поежилась, мне представилось, что, возможно, ее проблемы в чем – то схожи с моими. Только я не стану рассказывать о своих личных бедах никому, тем более первой встречной. Наверное, она прочла что – то на моем лице.
– Вы думаете, что я пьяна, – потому разговорилась с вами, да? Но вы на самом деле мне понравились, вы не похожи на этих надутых строгих квочек, которые или безмолствуют, или квохчут в один голос со своими муженьками. Ну да, да, – она перехватила мой взгляд и нетерпеливо продолжила, – вы тоже сидели молча, но от застенчивости, а не оттого, что вам нечего сказать.
Мне польстила такая оценка. Вообще моя новая знакомица начинала мне нравиться. Главное, что эта изящная тоненькая барыня приняла меня как свою и, мало того, добивалась моей дружбы и доверенности. В первое время после замужества я очень тяготилась своим актерским происхождением, порой не знала, как себя вести в обществе светских людей, аристократов; позднее мне было стыдно своих первоначальных ощущений и аристократам я стала предпочитать «пролетариев», вышедших из низших сословий или из духовенства, таких как Николай Гаврилович или Добр – в.
3
Мари стала моей ближайшей подругой, а я ее конфиденткой. Тягу к исповедальным признаниям имела именно она. Я, как правило, о своих переживаниях и заботах молчала. Встречались мы с Мари каждое утро все шесть недель нашего с Пан – ым. московского проживания. Свидания наши проходили в кофейной на Кузнецком, что было совсем недалеко от горделивого особняка на Никитской, родового владения ее мужа.
Мари приезжала в кофейную в роскошном экипаже с форейтором, в вуали, накинутой на лицо. В кофейной она откидывала вуаль, и могу засвидетельствовать: взоры всех посетителей – барышень, щебечущих за чашкою шоколада, юнцов, забежавших поглазеть на девиц и выпить чаю с ликером, престарелых господ, сосредоточенно изучавших «Биржевые Ведомости», – взоры всех без исключения были устремлены на нее, так победительно она держалась, так приковывали к себе ее живое, с ежесекундно меняющимся выражением лицо, ее изящная фигура в складках парижского наряда.
Мы тихо беседовали, но мне всегда было слегка не по себе, от быстрых взглядов, которые бросали на нас входившие в кофейную, особенно мужчины. Взгляды были оценивающие и сравнивающие. Сравнение, как мне казалось, всегда было в пользу Мари, и не потому, что я была менее красива. Просто было в Мари в то время (а время цветения женщины связано отнюдь не с возрастом) что – то такое, что привлекало мужчин, вселяло в них надежду, подстегивало их ухаживания. Несколько раз возле нашего столика останавливались как пораженные громом, раза два подходили с предложением своих услуг в прогулке по городу. Но эти неожиданные происшествия только веселили нас, мы не собирались менять место своих встреч из – за назойливости нескольких мужланов.
После кофейной мы обе садились в экипаж Мари и ехали на прогулку. Четверка красавцев – коней под управлением долговязого немца – форейтера везла нас на Покровку, к маленькому пруду, вдоль которого был разбит премилый бульвар для гуляний. Форейтер высаживал сначала меня, потом Мари, путавшуюся в складках чересчур длинной модной юбки, затем снимал с лысой головы круглую черную шляпу с кисточкой и, обеими руками держась за ее края, пристраивался позади нас с видом благоговейно сосредоточенным.
Иван Карлыч – так звали форейтора – был нашим стражем, в те баснословные времена (пишу сие полвека спустя, в 1889 году) без провожатого могли гулять только работницы да женщины известного сорта. Во время наших прогулок по безлюдному утреннему бульвару вдоль тихого пруда, по глади которого важно проплывали лебеди, Мари рассказала мне много такого, о чем я не решусь упомянуть даже в своих тайных записках. Была она существом необыкновенным, с пылким, легко зажигающимся характером, с сильными страстями, не находящими утоления в обычной жизни.
Мари была настоящей героиней романа, как – то она проговорилась, что мать ее происходила из древнего грузинского рода. Она показала мне старинное кольцо, доставшееся ей в наследство от умершей матери: очень простое, железное, потемневшее от времени; на тыльной его стороне были выгравированы какие – то буквы, напомнившие мне восточную вязь.
Мари сказала, что грузинский алфавит гораздо древнее русского, а надпись на кольце – строчки из поэмы древнего грузинского поэта, жившего в эпоху Крестовых походов. Кольцо это она не носила – хранила в специальном кованом сундучке как большую реликвию. В другой раз она повторила мне слова своей покойной матушки, говорившей, что истинный мужчина должен обладать семью достоинствами; если память мне не изменяет, назвала она следующие: прекрасная наружность, мудрость и красноречие, сила и великодушие, богатство и пылкость чувств. Я была удивлена.
– Мари, ты жалуешься на мужа, но в твоем Ники воплотились все перечисленные добродетели. Даже красота и богатство, хотя лично для меня идельный мужчина не обязательно должен быть красив и богат.
Помню, она засмеялась и, прищурившись, спросила: «А сила? Ты считаешь, в Ники есть сила?» – и она снова засмеялась, на этот раз громче, даже с каким – то надрывом. Отношения с мужем были постоянной темой ее разговора. Она возвращалась к ним снова и снова.
Но сейчас мне хочется вспомнить один эпизод из времени наших прогулок по московскому бульвару, вполне характеризующий Мари.
Был чудесный день середины лета, солнечный и безмятежный. На Мари было какое – то особенно легкое белое платье, казалось, подует ветерок – и она улетит. Мы шли своим обычным путем вдоль берега пруда, Мари оживленно рассказывала об их с Ники поездке на минеральные воды, где, по ее словам, не было ни одного молодого офицера, лечившего раны на курорте, не признавшегося ей в любви.
Особенно ей запомнился некий Керим, сын именитого горского князя, служивший в российских войсках. Слушая рассказ, я непроизвольно взглянула направо – и увидела молодого человека в бараньей шапке, напряженно глядящего на нас из–за густых деревьев по другую сторону бульвара. Я оглянулась – молодой человек медленно, но неуклонно шел за нами, чуть в стороне от добрейшего Ивана Карловича. Я приостановилась, что заставило остановиться и Мари, недоуменно на меня взглянувшую. – Уж не тот ли это Керим крадется сейчас за нами? – спросила я шепотом, кивая в сторону незнакомца.
Говорила я шутливым тоном, но на самом деле сердце мое ушло в пятки. Время от времени в обществе всплывали рассказы о бесчинствах горцев в покоренных русским оружием областях и об их жажде отмстить кровавым гяурам. Мари оглянулась, увидела юношу и отрицательно покачала головой: «Нет, не он, этот гораздо моложе, да и не военный». Тем временем Иван Карлович с поклоном к нам приблизился.
– Мадам утомился?
Мари наклонилась над ухом старичка, так как был он глуховат, и прокричала: «Иван Карлыч, ступайте на Покровку и купите нам зельтерской воды, а себе пива, и ждите нас в экипаже. Мы скоро будем».
– Мадам не боился одни?– старичок вскинул на Мари свои детские голубые глаза.
При этом вопросе я невольно взглянула на незнакомца в бараньей шапке, застывшего в нескольких шагах от нас. Как ни тщедушен был Иван Карлович, все же он служил какой – никакой защитой для нас. Неужели Мари по собственной воле хочет подвергнуть наши жизни непонятной, но очевидной опасности?
–Чего бояться? – Мари засмеялась, – мы с Евдокси дамы отважные, да и опасности тут никакой нет, – и она поверх головы простодушного немца посмотрела на незнакомца, не сводящего с нее глаз.
Иван Карлович, так и не заметивший молодого азиата и не понявший, отчего барыне срочно захотелось зельтерской, с поклоном надел на лысую голову свою шляпу с кисточкой и медленным шагом направился к белеющим впереди воротам, возле которых располагался киоск с напитками. Дождавшись пока он удалится на безопасное расстояние, Мари взяла меня под руку и приблизилась к незнакомцу, замершему в тени плакучей ивы.
Тот снял с головы шапку, и стало понятно, что это юноша, почти мальчик, возраста Керубино. Скорей всего, был он татарином, пожалуй, сыном какого – нибудь торговца, приехавшего торговать коврами либо овчинами откуда – нибудь из Казани. Я немного успокоилась. Голова его была коротко острижена, что не служит к украшению, но тонкие черты лица и яркие выразительные глаза делали его весьма привлекательным. Он стоял опустив голову, словно лишился дара речи.
Мари обратилась к нему первая: «Вы так настойчиво шли за нами, что я подумала – у вас есть до нас какое – то дело». Юноша молчал и не поднимал глаз.
– Так вы немы? – Мари, раздосадованная, повернулась уходить.
Мы сделали несколько шагов к воротам, как вдруг юноша, в два прыжка догнал нас, бросился к ногам Мари и поцеловал край ее ажурной юбки.
Мари повернулась к юноше, взгляд ее зажегся. «Загороди меня», – бросила она мне, словно мы не находились на просматриваемом с обеих сторон бульваре, подошла к юноше и, притянув его голову, поцеловала в лоб. «Пусть помнит!» – с этими словами, она повернулась ко мне, крепко схватила за руку, и мы пустились бежать по бульвару, на наше счастье, безлюдному в этот час. Возле ворот остановились отдышаться. Мальчика– азиата уже и след простыл, видно, он убежал в противоположную сторону, ива, возле которой он стоял, потонула в строю таких же деревьев.
Меня переполняло негодование: «Мари, ты сошла с ума! Что за сцена? Если бы кто – нибудь застал нас! Ты рискуешь своей, да и моей репутацией».
Она рассмеялась: «Но, благодарение Богу, нас никто не застал. Зато какое романтическое приключение!»
–Неужели ты не понимаешь, что мальчишка мог на тебя наброситься?
–Да полно, Евдокси, я же видела его глаза – не разбойника, а влюбленного.
–Это безрассудство, Мари. Безрассудство и сумасшествие.
–Согласна, но иначе я не умею.
Спустя минуту мы уже сидели в экипаже и добрейший Иван Карлович, чье настроение сильно приподняла кружка силезского пива, вез нас к особняку у Никитских ворот.
4
Сейчас, через пятьдесят лет анализируя это маленькое происшествие, я не перестаю удивляться бесшабашности своей подруги. Тогда мне было 19, ей тремя годами больше, но в то время как я старалась видеть жизнь в ее реальном свете, без розового флера, ей всюду чудились романтические приключения, необыкновенные чувства, проявления страсти. Она электризовала окружающих, излучая какие – то особые флюиды, и жизнь порой, хотя и нехотно, откликалась на ее призывы и посылала ей нечто невиданное. Случай с околдованным ею татарским мальчиком тому подтверждение.
Была Мари чрезвычайно чувствительна и чувственна. Сказывалась ее кавказская порода. К тому же, в доме ее дяди, бывшего губернатором Пензы, получила она некоторые жизненные опыты, не вполне соответствующие юному девическому возрасту. Если мое детство дало мне уроки борьбы, упорства и сопротивления семейному тиранству, то отрочество Мари протекало в тягучей атмосфере богатого сановного дома, куда девочка была допущена на правах бедной родственницы, почти приживалки; впоследствии дядюшка – губернатор, являвший собой тип щедринского градоначальника и не пропускавший ни одной юбки, стал оказывать племяннице особые знаки внимания. Не буду открывать некоторые подробности, которыми со мной делилась Мари. Дядюшка, на словах – борец за нравственность, на деле – человек растленный и распущенный, что, увы, свойственно многим чиновникам высокого ранга, все делал, чтобы удержать «маленькую пери», как он ее называл, в своей власти.
Она же, после короткого периода отчаяния, рвалась на волю и озиралась вокруг в поисках освободителя. Освободитель явился в лице сосланного за политические воззрения в пензенскую губернию молодого, красивого, знатного – в будущем наследника богатейшего в России имения – Ники Огар – ва.
Чувство было мгновенным и взаимным. Они словно родились друг для друга. Она – любительница всего изящного, тонкого, и он – поэт, музыкант. Оба рано лишились матери, у обоих обстоятельства жизни были нехороши и требовали изменения. Мари искренне веровала, что его идеалы, которыми он грезил с ранней юности – свобода, равенство и братство, – начертанные на знаменах французской революции, это и ее идеалы. Поначалу он не казался ей фанатиком идеи, человеком сухим и скучным.
Наоборот, как поэтично он говорил о своих чувствах, как вдохновенно играл на гитаре, откидывая вьющуюся светлую прядь с красивого лба, как просто объяснял, что быть богатым в такой нищей стране, как Россия, – это преступление. И в ней, в своей подруге, нашел он не только изящество и грацию, но и желание идти с ним вместе и помогать по мере сил – ему, такому нерасчетливому, слабому.
Мари рассказывала, как будучи невестой Ники, отбывающего политическую ссылку, ездила хлопотать о нем в обе столицы, обращалась с прошениями в секретный отдел Департамента полиции, что возымело успех: Огар – ва освободили. Он с молодой женой вернулся в Москву, в отчий дом на Никитской. И здесь… рассказывая о последующем, Мари делала долгие паузы, повторялась, не находила слов. Ясно было, что она сама еще не полностью осознает, чего ей не хватает в муже, почему пришло к ней разочарование и охлаждение.
– Он,– она искала слово,– ребенок, я чувствую себя старше, а ведь ему уже 26. Он играет в большого и многознающего, на самом же деле, не разбирается в жизни, не знает людей, не умеет вести дела. В нем нет ничего практического, основательного, он может только говорить, говорить, бесконечно говорить… о свободе.
Я узнавала в портрете, нарисованнном Мари, своего собственного мужа, непрактичного, безвольного, легкомысленного. Правда, стихов Пан – в не писал и о свободе не говорил… Да и, несмотря на все его слабости, я его любила и все время ждала, что в нашей с ним жизни что – то переменится. А Мари? Что испытывала она к мужу? Любила ли? Сравнивала – постоянно. Перебирала всех его друзей, и все оказывались лучше, значительнее, мужественнее.
Несколько историй мне запомнились. Одна – о встрече, которая произошла за два года до нашего с Мари знакомства, на кавказских водах, куда, якобы для лечения, за большую сумму, отваленную пронырливому губернатору, был отпущен ссыльный со своей молодой женой. Мари тогда очень не терпелось увидеть мир, у Ники же на уме было что – то другое.
Во всяком случае, я не уверена, что встреча, о которой говорила Мари, произошла случайно. А встретились они с человеком примечательным – Александром Одоев – им, сосланным на Кавказ участником декабрьского бунта 1825 года. Мари рассказывала, что повстречали они его в Пятигорске, у кислого источника, – большого, сильного, держащегося с достоинством, несмотря на солдатскую шинель на плечах. – Ники ведь на десять лет его моложе, и не прошел через сибирскую каторгу, и не был сослан рядовым под чеченские пули,– говорила Мари. Но он такой вялый в сравнении с тем, такой ни на что не способный… Александр рассказал нам, как в Сибири на поселении собственными руками срубил себе дом. А можно ли представить Ники с топором в руках?
– Ты бы хотела, чтобы твой Ники взял в руки топор?
– Евдокси, не иронизируй, ты понимаешь, о чем я говорю. Этот почти сорокалетний рядовой, бывший князь, так на меня смотрел, таким взглядом, что я, право, не знала, что подумать; у Ники никогда не будет такого взгляда… он головной человек, словно его вывели в пробирке… знаешь, есть легенда о гомункуле.
– Ты так говоришь, Мари, словно твой Ники никогда не имел дела с женщинами.
– Вот прелестно, имел он дело с женщинами! Но с какими! У него все женщины делятся на идеальных и материальных. Мне посчастливилось попасть в идеальные.
Как я уже сказала, все друзья мужа казались Мари намного его интереснее и предпочтительнее, кроме одного. Его она ненавидела всей силой своей изменчивой, но неподатливой натуры. Это был самый близкий друг Огар – ва, с которым познакомился тот еще в отрочестве и привязанность к которому превосходила все мыслимые пределы.
Мари всерьез считала, что Герц – н, обладающий сильной волей и несокрушимым напором, околдовал Нику, подчинил своему влиянию и управляет им как марионеткой. Она рассказывала, что никогда не испытывала такого панического страха, как в момент, когда предстала перед Герц – ым в первый раз. Было это, кажется, во Владимире, где Герц – н отбывал последний год своей ссылки. Подъезжая с Никой к деревянному флигельку, приютившему Герц – на и его жену, она тряслась как в лихорадке, но усилием воли заставила себя собраться и «всю сцену» провела как по маслу. – Самое главное – говорила она – было найти верную интонацию и не сбиваться с нее.
Интонация должна была быть, по словам Мари, тупая и линейная, голос должен был дрожать, что получилось у нее вполне естественно, так как ее действительно пробирала дрожь. Ей было забавно вспоминать, как перед лицом главного человека в Никиной жизни давала она обеты «быть верной подругой», «служить общим идеалам», «разделить судьбу» мужа и проч.
Мари была убеждена, что провела зоркого и подозрительного Герц – на, что он ей поверил и на первых порах одобрил выбор своего товарища. Но у самой Мари эта сцена отняла слишком много сил, она возненавидела «экзекутора», или даже «инквизитора», – словечки, применяемые ею для характеристики Герц – на.
* * *
Долговязый Иван Карлович вез нас на Никитскую. Я обедала вместе с Мари – в светлой круглой столовой, за столом с безупречной крахмальной скатертью, кушанья подавал лакей в белых перчатках, – а потом на извозчике возвращалась в гостиницу, где занималась попеременно то чтением, то вышиванием.
Пан – ва никогда не было на месте, он ездил с визитами, встречался с друзьями, наведывался в редакции, в общем вел жизнь вольного человека. Впрочем, и муж Мари вечно был в разъездах, за обедом я ни разу его не встретила. Обычно после обеда Мари предлагала мне остаться, но мне претила роскошь барского дома, я предпочитала скромные гостиничные апартаменты.
Родовой особняк Огар – ва, выстроенный еще Никиным дедом, обветшал, и Мари планировала провести его грандиозный ремонт. Думала обновить дерево окон и дверей, заменить всю мебель новейшими парижскими образцами, заново настелить узорный паркет. Когда я спросила, в какую сумму это может обойтись, Мари беспечно ответила: «Какая разница! Ники достаточно богат, чтобы оплатить расходы!».
После смерти отца, почти сразу по прекращении ссылки, Огар – в получил огромное, почти миллионное наследство. Одних крестьян – более двух тысяч душ. Но к своему состоянию относился он крайне легкомысленно, и с первого дня начал его проматывать, в чем помогала ему моя подруга. Основания у обоих, впрочем, были различные. Огар – в повсюду кричал, что хочет развязаться с собственностью, чтобы стать пролетарием и не эксплоатировать крестьян. Кстати сказать, большое их число отпустил он на свободу за мизерный выкуп. Мари же по характеру своему была мотовка; полученное мужем наследство развязало ей руки, она, как дитя, радовалась возможности делать дорогие покупки.
Такое отношение к деньгам было мне внове.
Рожденная в мещанском сословии и живя в среде актеров, трудом зарабатывающих себе на жизнь, я была поражена тем, с какой легкостью аристократы тратят не ими заработанные деньги. Тогда мне и в голову не приходило, что деньги Огар – ва тяжким грузом лягут на мою судьбу.
5
Судьба послала мне долгую жизнь. Сейчас, в 1889, мне почти семьдесят. Бог даст, проживу еще несколько лет, хотелось бы увидеть начало нового столетия, увижу ли? И так всех пережила. Видно, неспроста именно я пишу эти записки, ибо никого из тех, о ком в них рассказываю, нет уже в живых. Некр – в и Огар – в, муж Мари, умерли в 1877, в один год. Оба на руках у падших женщин, проявивших ангельское терпение к несчастным больным старикам. Фекла – Зина, сидела у постели умирающего день и ночь. Мне передавали, что был он так слаб, что даже рубашку на нем просил разрезать, – рубашка давила его своей тяжестью.
А Огар – в, вконец опустившийся, живший на подачки Герц – на и его семьи, так как от его собственного огромного состояния не осталось и гроша, нашел свой последний приют в каморке лондонской потаскушки. Это «погибшее, но милое созданье», в полном соответствии с Пушкиным, звали Мэри. Слышала, что был у нее сын, значит, ютились втроем: она, сын и Огар – в, под конец жизни прикованный к коляске.
Вот они люди 40 – х годов, как они сами себя величали, вот их прекрасное начало и жалкий конец. Знала бы Мари, что стало с ее Ники! Впрочем, хватило ей и своих горестей. Так рано она умерла, в 36 лет, дошла лишь до середины жизненной дороги. Неожиданно пришло из Парижа сообщение: умерла жена Огар – ва. Некр – в первый узнал, пришел ко мне. Я не поверила, хотя и знала, что с Сократушкой они давно расстались, что ведет она жизнь кочевую и разгульную, но умерла? Этого быть не могло, это Некр – в сочинил!
А потом получила письмо от самого Сократа. Он писал по – деловому, без сантиментов.
Вы, наверное, знаете, что Мари умерла. В последние годы я с ней мало общался, так как вернулся в Россию. Последний раз встретил в Неаполе в обществе какого – то лысого господина, говорящего только по – французски. Она сказала: знакомьтесь, это мой врач. – Вы нуждаетесь в услугах врача? – О да, с тех пор как вы меня бросили, у меня чахотка. И она рассмеялась. Больше я ее не видел. Посылаю вам ее локон, она дала его мне перед тем, как мы расстались. У вас он будет на месте – вы ведь были и остались ее подругой, а я для умершей – чужой человек.
В письмо была вложена тонкая рыжая прядь. Я положила ее в маленький кованый сундучок, подаренный мне Мари во время нашей последней встречи в Париже, за три года до ее кончины. Прядь волос, этот сундучок и маленькое кованое колечко – вот все что осталось у меня от моей подруги. Да еще процесс, который затеял против меня Огар – в после ее смерти. Да еще слухи, которые роились вокруг меня и Некр – ва.
Ну, с Некр – ва взятки гладки: не он был доверенным лицом Мари. Доверенным ее лицом была я, я посылала ей в Париж деньги, взысканные с Огар – ва. И вот мне в лицо Огар – в швырнул: воровка! И мне нужно было это снести! Ведь действительно посылала я в Париж не все деньги. Но я не думала обманывать Мари, это неправда. Я должна рассказать, как все было на самом деле. Только нужно собраться с мыслями, собраться с мыслями…
6
Любила ли я Некр – ва?. После очень долгой и изнурительной осады сдалась, приняла его условия, согласилась быть с ним, все делала для его комфорта, вела хозяйство, ведала редакцией, кормила сотрудников, устраивала редакционные обеды и банкеты для цензоров и сановных покровителей Журнала, но любила ли?
Кажется, не создан он был, чтобы женщина его любила, чтобы желала; жалела – да, особенно в те годы, когда он только входил в литературу, бледный, нескладный, говоривший с натугой из – за вечно больного горла, с мелкими невыразительными чертами лица, запавшими глазами, рано облысевший. Только и было в этом сером лице – белые ровные зубы.
Казалось странным, что они такие белые и ровные, словно одолжены у другого человека. «Но и зубами своими не удержал я тебя». Да, не удержал. Хотел ли удержать? Если бы хотел, вел бы себя по – другому. Воли и упорства было ему не занимать.
Сказать по правде, первое время, когда он начал появляться на нашей c Пан – ым петербургской квартире, я никак его не выделяла. Был он для меня один из приятелей Пан – ва, менее громкий, не столь веселый и блестящий, как остальные. Года два приезжал он с Пан – ым в перерывах между вечерним посещением театра, где бывало шел его очередной водевиль.
Пан – в уходил к себе, менял сорочку, спрыскивался одеколоном, а Некр – в шел на мою половину. Я откладывала книгу или рукоделие, поила его чаем и мы тихо беседовали; иногда он заводил разговор о своем недавнем голодном и холодном прошлом. Я его жалела, порой до слез. Особенно, когда говорил он о матери, единственном существе, согревшем его тяжелое детство и юность.
Мать Некр – ва, жительница Варшавы, в очень юном возрасте была увезена его отцом, армейским офицером, в его вотчину и обвенчалась с ним без согласия родителей. Отец Некр – ва, грубый солдафон и семейный деспот, не показывал ни ей, ни своим детям, коих было в семье 14, ни тепла, ни заботы – только тиранство, дикие выходки да гульбу с дворовыми и деревенскими девками, составлявшими крепостную сераль. Даже на учебу сына в гимназии отец не желал раскошелиться, и тот вышел из гимназии недоучившись.
Про университет нельзя было и заикаться, хотя мать втайне мечтала, что любимый ею Николаша поступит на словесное отделение – с детских лет чуял он в себе призвание писателя. В 17 лет оказавшись в Петербурге и не желая поступать в военное училище, Некр – в полностью лишился денежной поддержки своего родителя и ужасно бедствовал. Обычно не словоохотливый, на эту тему говорил он с каким – то непонятным сладострастием, фиксируя тяжелые и унизительные детали.
Так однажды, когда я потчевала его и еще нескольких литераторов чаем с домашним пирогом, он рассказал, как бывало после долгой «голодовки» заходил в трактир на Морской и, прикрывшись газетой, брал с тарелки хлеб, предназначенный для обедающих.
В другой раз, когда за окном шел противный осенний дождь и погода была по – петербургски мерзкой, вдруг сказал, что однажды в такую вот ночь был выгнан из нанимаемой квартиры стариком – хозяином за неуплату денег.
Нет, не зря именно Некр – в позднее задумал выпускать сборники о непарадном голодном Петербурге, с его ночлежками, убогими нищими углами и темными притонами. Вызвали эти сборники смятение и интерес – читатели никогда о подобном не слыхивали. А вот издатель, сам Некр – в, прошел через все и все испытал на собственной своей шкуре. Когда стал он появляться у нас, время это было уже позади. Но неизбежно отложило оно на нем свой отпечаток.
Внешне и без того неказистый, был он сильно потрепан в борениях с жизнью, не имел ни обходительности, ни приятных манер, да и сюртук сидел на нем всегда как – то криво, совсем не так, как на щеголе Пан – ве. Многим «аристократам» не понятно было, как Пан – в, вида весьма респектабельного и всгда одетый с иголочки, мог появляться в компании с этим чаще всего мрачным и насупленным плебеем.
Тяжелые жизненные обстоятельства укрепили его волю, воспитали практические свойства ума и привычку находить выход из всех положений, но они же взрастили характер сумрачный, закрытый, неврастенический, с лежащими на дне души темными исступленными страстями. Как тяжело было находиться в его обществе, как порой сам он был себе в тягость! Думаю, что и его дружба с Пан – ым порождена была тягой к человеку легкому, остроумному и в, то же время, с добрым отзывчивым сердцем. Страшные образы прошлого, призраки нищеты, голода требовали вытеснения, отсюда его азартная игра, огромные проигрыши – за игрой он забывался. Если бы ни играл, точно бы начал пить.
Скажу еще два слова о его стихах, которые он посвящал мне. Не то чтобы они мне не нравились, но я не любила себя в них, была в ужасе от того, что наши с ним ссоры выставляются на всеобщее обозрение и дают пищу злословию. Какой – нибудь Ф., поэт много жиже Некр – ва, писал о любимой женщине в картинах поэтических и изысканных. Некр – в же зачем – то говорил в своих стихах о моих слезах, моей иронии и наших с ним горячих объяснениях. Разве такие стихи хочет получать женщина?
Но я сильно отвлеклась от рассказа о первых годах моего знакомства с Некр – ым. Уже тогда в начале 40 – х годов, отличался он практической коммерческой хваткой, петербургские сборники, о которых я упоминала, продал он с невиданным барышом.
Говорил ли он мне тогда о своей любви? Нет, никогда. Да и странно было бы в той ситуации – начинающий литератор, журналист, едва выбившийся из нищеты и полного ничтожества, работник библиографического отдела журнала Краевского, к тому же ближайший приятель Пан – ва, его компаньон по посещениям театра и злачных мест Петербурга… на что мог он надеяться?
Взгляды? О, взгляды его я замечала, косвенные, быстрые. Взгляды человека словно ослепленного, взглянет – и отвернется, будто дольше не в состоянии смотреть. Или бывало смотрит, смотрит, пристально, без слов, не может оторваться. Это когда думает, что я не вижу, что занята другими. Но какая женщина не видит кто и как на нее смотрит! И какой это не приятно! Но я не кокетка, заглядывались на меня многие, так что большого значения взглядам этим я не придавала. До одного случая. Было это, однако, уже года через три после нашего первого знакомства.