000
ОтложитьЧитал
Не важно, во что ты веришь,
важно, как ты относишься к ближнему
ПРЕДИСЛОВИЕ
Данная книга была написана в 2007 году и до того, как я прочёл «Двенадцатую планету». Однако это ничего не меняет: люди останутся прежними, а великую книгу Захарии Ситчина, как оказалось, знают очень немногие.
ПРИТЧА
Сначала не было ничего. Бог спал в пустоте и не знал, что он бог и что он спит в пустоте.
Потом было слово. Слово было ты есть, и бог узнал, что он бог и что он один в пустоте.
И отделил бог твердь от пустоты, свет от тьмы, и был один. Из тверди создал бог мир, в мире создал воду и землю, населил их живыми существами и был один. Ибо созданное им было совершенно, и никто не мог сказать ему, что он бог.
Тогда бог создал человека по образу своему и подобию, и человек сказал богу, что он бог. Ибо лишь несовершенный имеет нужду в боге.
И как бог, создавая многие вещи, терял свою цельность, так и человек стал повторять в себе бога.
Одного человека звали Онда Амати. Откуда он пришёл и куда уйдёт после, Онда ничего не сказал. Говорят, что мудрость его началась во сне. Во сне он взошёл на гору, стоящую над миром, и увидел у ног своих землю, вокруг себя небо, и всё это в себе самом. И сказал так:
– Как всякая капля воды уже есть вся вода, так и всякая вещь уже есть весь мир. Тогда бог не может быть больше меня, а я не могу быть больше него. Не нужно искать бога, нужно искать Создателя.
И, сказав так, Онда начал спускаться.
Когда он спустился настолько, что вершина горы закрыла солнце, то увидел старика, сидящего на широком камне. Онда приветствовал его, и тот спросил:
– Никто не поднимается на эту гору случайно и никто случайно не возвращается. Зачем ты идёшь вниз? Не несёшь ли ты какое-нибудь знание? Или ты хочешь стать великим царём?
– Что за честь быть царём дураков? – отвечал Онда весело, – А что касается знания, то оно у меня есть, но открою его немногим, ибо знание живо пока открыто немногим. Лишь только грязные руки толпы коснутся его, оно умирает или становится безобразным уродом, и хитрейшие водят его по площадям, показывая за деньги и говоря: вот истина, поклоняйтесь ей! И не мир несу я в мир, и не меч, но лишь сухие голые ветви, чтобы бросить их в огонь человеческой глупости: только зола остановит огонь, если нет больше воды!
Так говорил Онда Амати, а старик довольно кивал, поскольку очень нравилось ему настроение Онды и его манера говорить. Амати тоже был доволен, что сумел найти столь ловкие слова и таким образом не ударил лицом в грязь. Они дружески простились, и Онда продолжил свой путь.
Дорога привела его к морю. Здесь внизу оно уже не казалось ровным зеркалом мира. Воздух потемнел и сгустился; деревья испуганно притихли и стали как будто меньше; звери искали себе укрытия и молчали; чайки чертили числа низко и рядом, ступали по камням; камни остывали; вода потемнела лицом и затосковала предчувствием близкого помешательства. И лишь далеко, много дальше, чем достигает несмелая мысль, с небес лился светлый поток взором Создателя, заставляя воду сиять и грезить парусами.
Но вот тьма рассеяла его, осыпав блёстками в бездну, и восстал из бездны дух чёрный с горящим взором и закричал страшно, и могучий гром вторил его крику, а блеск молний сливался с блеском глаз его. Вода почернела лицом, и пена безумия выступала на нём, когда бросалась она на землю, думая, что сейчас её уничтожит. Грудь земли стонала от страшных ударов, но лик её был неподвижен и скорбен, как у матери при виде безумного сына.
И тёмен и скорбен был лик смотрящего. Вокруг рушились скалы, огромные волны бились у самых ног его, но ни одна капля не омочила их, и ни один камень не коснулся тела его, ибо знали стихии, что он не ведает страха и потому бессмертен.
Долго неистовствовал дух, истязая себя и землю, но вот ослабел и рухнул в бездну, его исторгшую. Тьма рассеялась, первые лучи солнца коснулись воды, по телу которой лишь изредка пробегали судороги.
И вот уже опять сияли волны под солнцем и ласкали землю, и она цвела, благословляя всё живущее под небесами.
– Так зачем вернулся я? – спросил себя Онда, – Я вернулся, ибо так хочет мой дух. Там, на вершине, только один шаг отделял меня от неба, и ясность зрения чуть было не ослепила меня навсегда, но я не сделал этого шага. Потому что небо есть бессмертие души, но смерть духа. Душа любит смерть, душа жаждет смерти, не успеет она войти в новое тело, как уже старым кажется ей оно, и не терпится ей продолжить свой путь. Дух не приемлет смерти, он её великий противник. Я выбираю дух.
И долго ещё сидел Амати, подставив лицо тёплому ветру, пока не пришла к нему мысль о предстоящем пути. И он проснулся.
ОДИН ДЕНЬ
Боль как судьба: каждый несёт её в одиночку, и никто не может отдать свою или взять чужую.
Это я ответил на СМС такого содержания: «Господи, если бы я могла взять твою боль!». Я вообще убеждён, что человек обязан отвечать на любое письмо кроме случаев, когда он хочет показать адресанту, что его в упор не видит – тогда не ответ и есть лучший ответ. Человек, не отвечающий на письма, мне не интересен. Конечно, можно с этим спорить, но как бы вам объяснить? Мне 45 лет. На сегодняшний день я прожил достаточно богатую событиями жизнь, чтобы позволить себе какие-то обобщения и выводы, поэтому сразу говорю: не нужно спорить. Много лет назад один умник сказал «истина рождается в споре», и просто удивительно, сколько людей с удовольствием или со значением повторяют эту бессмысленную фразу. Цель у спорщика только одна: доказать, что он лучше. И где же здесь истина? Амбиции субъективны, истина объективна, так что родиться в споре она не может по определению. Я не читал оригинальной версии, относящейся, безусловно, к науке, но думаю, что это вина переводчика, что в оригинале вместо «спора» было «обсуждение». Просто «истина рождается в споре» звучит лучше, во фразе есть ритм, что для пословицы ровно половина успеха, вот переводчик и пожертвовал смыслом. В общем, давайте поменьше спорить, а переводчик – бог с ним.
Я лежал на шестом этаже, и впереди у меня была ночь. На центр вселенной валилась огромная луна, заливая светом огромный город Москву, так что вид был просто сказочный, как декорации к «Лебединому озеру». Панорама большого города всегда величественна, что бы ни происходило в небе и ближайшем космосе. Например, гроза, за которой наблюдаешь с высокого этажа, или широкий луч солнца в разрыве туч, который прочно ассоциируется с божьим оком. В общем, огромная луна висела над огромным городом, и бесчисленные строения с горящими окнами казались процветающей космической колонией. Бывало, я часто подставлял лицо лунному ветру и позволял унести себя в страну грёз, но сейчас я видел только небесное тело и город с исправной энергоподачей. У кровати есть одно фатальное свойство: если долго на ней лежать, она навязывает свою концепцию пространства. То есть, скручивает его вокруг себя, и вы начинаете жить как бы за стеклом: всё видно и слышно, но звуки приглушены, а запахи жизни остались только в памяти.
А ещё ночью полагаются всякие эротические видения – почему нет, если не спится? Вот с этим поначалу были большие проблемы. Дело в том, что в реанимации человеку в бессознательном состоянии вставляют в мочеток резиновую трубку-катетер, чтобы он мог отправлять физиологию, не пачкая простыней. Хорошо, полежал он в реанимации, а после, как переводится в обычное отделение, катетер вынимают, и тут начинается интересное: резинка полностью разрушает нормальную мочеиспускательную функцию (проще говоря, писать больно), и для её восстановления нужно пить особое лекарство. А уж если, не дай бог, эрекция, то воистину не дай бог!
И в конце концов, ночью полагается спать. На удобной кровати, на чистом белье, заняв, накрутившись вволю, лучшую позицию, и хорошо бы рядом сопело любимое существо… Господи, о чём я говорю! В моём случае сон это нахождение удобного варианта всё той же позы. В смысле, что со спины мне всё равно никуда не деться, но можно как-нибудь её пристроить, или чуть повернуть ногу, чтобы она не болела или болела настолько, что к боли можно было привыкнуть, сжиться с ней, приняв её за часть естественного процесса. И как только это происходит, измученный организм тут же сдаёт, и вы засыпаете. Но больничный сон чуток и тревожен, поэтому если больной не обладает бесценным даром толстокожести, проснуться ночью ему придётся не один раз. Во-первых, его может разбудить собственно заведение. Самый простой случай – визит медсестры, призванной делать уколы и ставить капельницы. Свой инвентарь сестра возит на тележке, скрипящей так, словно она должна предупредить мир о немедленной катастрофе. У неё есть список, в котором указаны номер палаты, данные пациента и назначенные лекарства. Только сегодня вместо сестры брат Толик по кличке зачарованный. Толик не любит смотреть в список (может, в детстве его травмировали каким-нибудь списком), он вкатывает тележку в палату, зажигает свет и громко спрашивает:
– Ну чего, кому какие уколы?
И узнав, что никому никакие, пожимает плечами и выкатывает своё беспокойное хозяйство.
Времени 00.00.
Впрочем, сегодня ему есть дело: поставить капельницу мне, и он даже об этом знает. Вот он кладёт нужную бутылочку в штатив, протыкает иголкой пробку и начинает сливать из трубочки прямо на пол. Я не выдерживаю:
– Ты зачем льёшь на пол, имбецил? Хочешь, чтобы кто-нибудь поскользнулся или прилип?
Выражение его лица нисколько не меняется, всё та же вялая зачарованность нового поколения, но он втягивает шею в туловище и чуть прядает маленькими ушами – не привык к подобному обращению. От растерянности он направляет трубочку в моё судно, стоящее рядом с кроватью, и, конечно, обливает его. Не хватало мне ещё голой задницей сесть на липкое! Я заставляю его взять бумагу и хорошенько вытереть борта. Даже в наше бессердечное время нечасто встретишь пример такого чистого, такого наивного детского презрения к людям, какое живёт в Толике. Когда он в первый раз ставил мне капельницу, на соседней кровати вдруг объявился интересный журнал. Толик бросил иголку, которой до этого примеривался к моей вене, и пересел на соседнюю кровать. Это как если бы официант, принимающий у вас заказ, вдруг бросил на стол блокнотик и побежал с кем-то здороваться. Кстати, зачарованный Толик на третьем курсе медицинского, поэтому не исключено, что он будет лечить кого-нибудь из вас. Во-вторых, разбудить могут товарищи по палате. Вообще, нас трое – я имею в виду тех, кто лежит уже больше месяца, – плюс ещё две койки, пользователи которых меняются каждую неделю. Вот раз поступил к нам очень беспокойный человек. У него был перелом двух рёбер, который в институте за травму и не считается. Если кости не вошли в лёгкое и не образовалась жидкость, то держат как раз шесть дней, после чего выписывают. Новый сосед постоянно приходил в ужас от бардака (его слова), царящего в институте и трогательно пытался пройти под свои рёбра полное обследование организма, пока, наконец, не был вежливо послан лечащим врачом. Так вот, в день накануне выписки этот беспокойный человек начал собираться часов в семь вечера и, честное слово, закончил только к полуночи. Главным камнем преткновения стали его продукты питания, которыми он заставил полхолодильника и о которых никак не мог решить, взять ли их домой, принять перорально на месте или – прости, господи! – выбросить. Он без конца шуршал пакетами, открывал банки, разводил нудные сентенции про бардак и про «а вот раньше», а время шло, отдаляя сон. Ровно в полночь он успокоился, и сон уже томно улыбнулся мне из тумана неопределённости, как вдруг беспокойный человек вспомнил, что забыл надуть шарик! Это прогрессивное упражнение советуют вообще всем, а тем, которые с рёбрами, в особенности. И он стал надувать шарик. Сон обиженно фыркнул и пропал, а я лежал и чувствовал себя то ли прожжённым гусаром, то ли деникинским офицером времён Гражданской – в общем, кем-то бесшабашным, проспиртованным, пропахшим табаком и (чёрт побери!) так некстати раненным. Рука моя сама нашарила пистолет на левом бедре и достала его из кобуры. Какое-то время я, скривившись, смотрел на потуги этого недоноска, а когда шарик раздулся до степени крайности, прострелил его с первой же пули. Недоносок вздрогнул и присел. Я продул ствол, убрал пистолет и с картинным зевком сказал:
– Я плохо стреляю с левой, поэтому за следующий выстрел ручаться не могу.
И знаете что: шарик ведь действительно лопнул, и уже мне кажется, что в тот момент, когда я мысленно выстрелил! Не открылись ли у меня какие паранормальные способности?! Ночью, кстати, тоже могут привезти новенького, снизу из свежих поступлений. Однажды привезли сразу двух. Помнится, один впоследствии громко храпел, а другой был глух: вместе им было хорошо.
Итак, нас в палате трое. По диагонали напротив кровать Петра. Он примерно одного со мною возраста, фамилия его Захватов. Я тут же стал называть его «женераль Захватов» – и Булгакова люблю, и фамилия очень располагает. Например, летом мы никогда не закрывали балкон, и рано утром нас посещал толстый голубь на предмет крошек, которых на полу, конечно, водилось. Сначала было интересно, но однажды голубь опорожнился прямо на пол, и тогда его стали гонять. Услышав знакомое птичье цоканье, я спрашивал в крайнем раздражении:
– Женераль, почему не открываете огонь?
– Есть огонь! – отвечал Пётр и швырял в голубя чем-нибудь лёгким.
Пётр и правда похож на военного: у него взгляд не без лукавства, армейские усы, короткая стрижка, и он удивительно подходит под определение «отец солдатам». Одна из его любимых тем – армия, а ещё охота и места, которые он в этой связи посещал. Пётр с удовольствием поёт негромким голосом песни военных лет. История его болезни самая сложная и запутанная. Он помнит, что сначала много выигрывал на бильярде, а потом его угостили конфетой с мармеладом, и больше он ничего не помнит. Пришёл в себя уже в больнице, с травмой руки. Руки, собственно, не было, и ампутация казалась неизбежной, но по непонятной иронии судьбы Пётр был привезён из области, где его нашли, в наш институт. Врачи сошлись на том, что по его руке проехалась автомашина, и взялись руку спасать – то ли из соображений престижа и профессионального интереса, то ли из человеколюбия. И ведь спасли! Сейчас, после четырёх операций, он носит аппарат Елизарова и надеется, что всё будет хорошо.
Аппарат Елизарова внешне смотрится очень неплохо, есть в нём этакая соразмерность и дизайн. Раньше я думал, что его ставят вместо гипса. Гипс тяжёлый, обременительный, кожа не дышит, а тут лёгкая сверкающая конструкция с симпатичными гаечками. Это я здесь узнал, что она крепится к повреждённой конечности посредством спиц, которые сквозь конечность и проходят, и что цель всего этого поставить на место кости как раз вращением симпатичных гаечек. Каждый поворот означает смещение кости, так что представьте себе, как это порой бывает больно.
Времени 02.30.
Пётр сидит на кровати и качается. Вечером ему опять вертели гайки, потом сделали обезболивающий укол, но сейчас действие укола кончилось, и он качается от боли и безысходности: в такие моменты всегда кажется, что конца этому не будет. Я не сплю, но стараюсь никак этого не обозначить. Если бы я мог ходить, я бы вышел с ним на балкон поговорить в ночной прохладе при луне. Но я не хожу, и Пётр, накинув странный пиджак, похожий на обрезанный по колено халат отставного генерала, выходит курить один.
…он проснулся в овраге, над кромкой которого было небо с отблеском далёкого пожара. Кроме него, здесь находилось ещё много кукол, они мешками висели на перекладинах или на длинных ветках. Было непривычно тихо и ясно, что театр уехал, выбросив старые куклы. Во всём теле звенела острая боль – видимо, его сломали перед тем, как оставить здесь. Он понял, какой страшный конец уготовила ему судьба, и немо завыл, ибо звать на помощь было бессмысленно. Полоска неба сделалась чуть светлей, предметы стали обретать ясность, и до него вдруг дошло, что куклы это тряпочки и целлофановые пакеты, висящие на перекладинах его кровати и кроватей напротив, наваждение рассеялось…
…и я опять встречаю рассвет. Это мои сны, которые нельзя назвать таковыми, нормальные сны мне больше не снятся. И это мой обычный цикл: проснуться два раза ночью, один раз на самом рассвете, ну а после уже как получится.
Времени 05.30.
Времени 07.00.
Я только заснул, и уже будят. Это Людмила Сергеевна, маленькая женщина с волшебными руками. Она часто напускает на себя строгость, но её легко рассмешить.
– Только уснул, – бормочу я, доставая из-под одеяла левую руку.
Людмила Сергеевна тут же вскипает:
– Так! Это не мои проблемы!
Она перетягивает мне руку жгутом, обязывает поработать кулаком и начинает готовить шприц. Я опять засыпаю и просыпаюсь оттого, что Людмила Сергеевна снимает жгут и уходит.
– А кровь? – бормочу я.
Она показывает мне полную пробирку и делает на прощанье ручкой. Вы понимаете? Она проткнула мне вену, взяла кровь, а я и не проснулся. Кроме неё, во всём отделении есть ещё только Сашенька, хирургическая сестра, чьё прикосновение столь же легко, причём сразу видно, что ей это ровно ничего не стоит, она только так умеет. Когда она делает перевязку или снимает швы, человек может расслабиться и даже унестись мыслями.
Ну, всё – день начался. С соседней кровати слышится тяжкий вздох, затем ещё один и ещё. Это Витя. Адепт, апологет и паладин съестного. Не как тот скупердяй с шариком, который по принципу «лучше в нас, чем в унитаз». Там имела место вульгарная жадность, здесь же призвание, посвящение и самый смысл экзистенции. Вот мы: мы иногда делимся друг с другом конфетами, всякой выпечкой, а Витя среди нас единственный, кто никогда ничего никому не предложит. И это, повторюсь, не жадность, просто еда для него священна, и поделиться ею всё равно, что, скажем, для доброго христианина дать поносить кому-то свой нательный крест. Он и вздыхает сейчас в надежде, что кто-нибудь из ходячих проснётся и встанет. В принципе, рановато, но сегодня ему повезло: встаёт Володя из вновь прибывших. У него тоже несолидный перелом рёбер, и долго он здесь не залежится.
– Что, Вить, нужно чего? – спрашивает он с участием.
Вить вздыхает ещё жалобнее и начинает длинно рассказывать, как вчера физиотерапевт намучил ему ногу, и он всю ночь не спал. Володю это не слишком интересует, и он собрался идти дальше, но Витя начеку:
– Ладно, дай мне печёночки. В такой маленькой коробочке с пластмассовой крышкой.
Володя лезет в холодильник и некоторое время там роется.
– Не могу найти, нет тут никакой коробочки.
– Как нет? – встревожился Витя, – а на второй полке!
– С красной крышкой?
– Ну да!
– И это, по-твоему, маленькая?
Витя примиряюще трясёт головой. В коробочке печёночка, тушёная в сметане, и салат из помидор со сметаной же. Холодильник у нас работает исправно, поэтому мясо наверняка жестковато и сметана комочками, но это несущественно: Витя начинает есть. По внутренней силе этот момент сравним, например, с фразой «тонкие нервные пальцы коснулись клавиш, и полилась волшебная музыка». Я всё более прихожу к мысли, что Витя рождён, чтобы есть. Хотя он иногда читает и вступает в общий разговор. Он глуховат, сказались годы, проведённые в железных цехах родины, поэтому слышит он весьма избирательно и реагирует так же, но всегда бескомпромиссно, отрезая себе малейший путь к отступлению. Да, забыл: Витя худой, как щепка, ему под 60, и он здесь потому, что на остановке опрометчиво сошёл с тротуара и был сбит подоспевшей автомашиной. Недавно ему прооперировали ногу, и поскольку другие конечности в норме, решили его активизировать, приставив физиотерапевта Костю, но о нём сейчас не будем – дадим поесть человеку.
Ну вот, поел, теперь и время до завтрака веселей. Запил соком из пакета, берёт книгу и предаётся чтению. Вообще, читает он подолгу, и при этом у него такое лицо, что передать совершенно невозможно – ни пером, ни кистью, ни даже через Вестерн Юнион. Ну, разве придёт на ум чичиковский Петрушка.
Времени 07.45.
Ко мне уже прилетала утка на рассвете, и теперь я пытаюсь поступить плотником на судно. Это, естественно, иносказание, понимать его никто не обязан, поэтому я немного поясню. Слово «судно» уже прозвучало выше, а плотник это человек, умеющий работать с деревом. В частности, делать из него разные предметы, например, стул. Сейчас с этим полный порядок, а вот раньше, в самом начале, были проблемы морального толка. Помню, я долго просил врачей, чтобы дали мне костыли, я дойду до туалета, не могу я на судно! Они, конечно, игнорировали мои просьбы, но однажды, когда я вновь заострил вопрос, один из них спросил:
– А ногу ты куда денешь?
– Положу рядом на пол, – отвечал я, уверенный, что положу рядом на пол.
Врач взял меня за ногу, тогда в открытом гипсе, и вдруг поднял вверх. Не закричал я только из принципа.
– Ну что, положил?
Я активно затряс головой и назавтра же поступил плотником на судно. Ведь самое главное доходчиво объяснить, и тогда человек всё сделает как надо.
Времени 08.45.
Входит Тамара, это она сегодня дежурная сестра. Собственно, про Тамару нельзя говорить «входит», для этого у неё слишком яркий темперамент, слишком сильное тело. Крупноватое, но весьма соблазнительное, смотреть на неё приятно. Итак, дверь распахнулась, и в палату ворвалась Тамара, рыжие кудри вразлёт, вокруг тела вихрятся потоки энергии внешнего мира.
– Так! Быстренько убираем тряпки и пакеты и всё с подоконников!
И убегает.
Сегодня же пятница, профессорский обход! Всю неделю ежедневный простой обход, а в пятницу больных посещает зав. отделением в сопровождении внушительной свиты и лично вникает в каждый случай. У него в меру длинные седые волосы (из-под шапочки видно), безусловное значение во взгляде, умеренная фундаментальность в лице и вполне профессорский возраст. Он подходит к Витиной кровати и начинает вникать в его случай под объяснения Олега Павловича, нашего лечащего врача. Наклоняется, чтобы осмотреть Витину ногу, отклоняется, просвечивая на окно рентгеновские снимки, и почти вся свита в точности повторяет его движения. Следующая кровать моя. Олег Павлович опять показывает профессору снимки, которые за час до этого извлёк из-под моего матраса, и рассказывает про ногу. Профессор внимательнейшим образом её осматривает. Затем Олег Павлович переходит к руке: позавчера с неё сняли гипс, мама часа два отмачивала её и отмывала в воде с бактерицидным мылом, и теперь вид у руки вполне презентабельный. Дело в том, что она срастается криво, и это видно теперь воочию, поэтому Олег Павлович предложил два решения: или мне вытягивают руку и после кладут снова в гипс, но это минимум на полтора месяца, или в руку вставляют пластину, и тогда она становится оперативной в самое короткое время. Пластину! У меня и тени сомнения не мелькнуло, так я устал лежать. Почему лежать? А кто же мне разрешит костыли, если одна рука сломана и не в гипсе? Ах, почему руку не прооперировали вместе с ногой? Потому что кожные покровы после аварии были в неподобающем состоянии. Вот примерно об этом идёт сейчас высокоучёная беседа. Я молчу и благожелательно на всех поглядываю.
– Подними-ка руку, – говорит вдруг профессор.
Я поднимаю.
– А пальцы шевелятся?
Да, и пальцы шевелятся.
– А ну-ка распрями в локте. Что, больно?
Я морщусь и распрямляю, сколько могу.
– Ну, а вот так? – профессор сжимает свою руку в кулак и начинает им вертеть, как если бы дверь открывал.
Это самое болезненное, но я стараюсь повторить вслед за ним.
Профессор переглядывается с ассистентом, который всегда стоит ближе всех. Это самый нелепый персонаж, который, несмотря на близость к профессору, кажется из всей компании наиболее далёким от медицины. У него лицо тайно пьющего монаха, шапочку он носит, как держал бы меч человек, всю жизнь бывший писцом, и в нагрудном кармане его халата сложенный стетоскоп, что только увеличивает комичность образа. Итак, профессор переглянулся с ним и спросил как бы у себя:
– И так срастётся, а?
Ассистент важно кивает.
– Всё, не нужно операции.
Я опешил, а профессор уже перешёл к следующей кровати.
Времени 09.00.
09.00?? Ну, это я хватил! Ещё завтрака не было, а я уже прокрутил профессорский обход. Это обычный бывает до завтрака, как раз от девяти до десяти, а профессорский – никак не раньше одиннадцати.
Проснулся Пётр. Ночью он сходил к Володе и получил ещё один обезболивающий укол, поэтому утром спал в полную силу. Я слышу, как он тихонько запел:
Вернёмся с победой,
К тебе я приеду
На горячем боевом коне.
Значит, настроение у него хорошее. Мы приветствуем друг друга поднятием левых рук (у него тоже больная правая) и кратко информируем о ночных занедужиях. Потом он надевает свой странный, но такой уютный пиджак и выходит на балкон курить. Я смотрю ему вслед и только сейчас вижу в полной мере, какое сегодня чудесное утро.
…такое впечатленье, что лето вернулось: воздух прозрачен и звенит предчувствием дня, и кажется, что за крышами море.
Это было окончание одной смс-ки.
Времени 09.45.
Вот и завтрак, его слышно издалека, да и прислушиваться нет надобности – достаточно взглянуть на Витю. Завтрак это всегда каша, четыре вида каши. Не на выбор, конечно, а с чередованием по дням: овсяная, манная, гречневая и (самая вкусная) пшённая. А самая импозантная на сегодняшний день – овсяная. Помните, я говорил, что летом мы не закрывали балкон? Сейчас конец августа, балкон мы по-прежнему не закрываем, однако ночи уже прохладны, причём настолько, что требуют присутствия одеяла на теле. Больничное одеяло тяжёлое и колючее, для моей ноги неподходящее даже через пододеяльник, поэтому я продолжаю спать под одной простынкой. Уже пару раз просыпался от холода, но свежий воздух превыше всего! И вот по утрам я, как истинный джентльмен, круглый год спящий с открытым окном, съедаю тарелку овсяного порриджа. Ещё на завтрак обязательно дают яичко вкрутую, кусок хлеба с маслом или опцией в виде сыра и колбасы, и напиток какао.
На минутку заходит Олег Павлович приготовить к обходу снимки, которые хранятся у каждого под матрасом, и сказать кому надо срочное и важное. Мне он говорит, что моя операция дело почти решённое, и назначена на вторник. Я благодарно улыбаюсь.
Времени 10.15.
Из коридора слышится жизнеутверждающий голос, который не спутать ни с каким другим. Витя вздрагивает, остальные весело переглядываются: Костик! А вот и он сам. Худое тело с округлым животиком, жёсткие чёрные волосы, очки в толстой оправе, всегда как-то на бок, и взгляд хронического оптимиста.
– Так, – кричит он, – спим? Ничего, сейчас мы всех разбудим!
Он некоторое время оглядывается, вспоминая, к кому пришёл, потом взгляд его фокусируется на Вите, и Костик радостно вскидывает брови:
– Так! Хватит спать, работать надо!
Он стаскивает с Вити одеяло, хватает с тумбочки эластичные бинты и начинает бинтовать Витины ноги. Тот хочет поведать доктору о ночных муках, вызванных слишком усердным сгибанием колена, но Костику это не интересно. Он заставляет Витю сесть на кровати и опустить ноги вниз. У Костика своя метода: когда он занимается с пациентом (или пытает – можно и так, и так), то отвлекает его рассказами. Хотя не исключено, что рассказ только один, ибо мы уже в третий раз слушаем весёлую, позволяющую пациенту начисто забыть про боль историю о том, как на последний новый год Костик дежурил, и все напились. И в какой-то момент случилось так, что нужно было отвезти каталку с умершим пациентом в морг. Это поручили Костику, но поскольку все сходились на том, что пациенту теперь спешить некуда, весёлый праздник продолжался. А когда Костик всё же решил исполнить последний долг и вышел в коридор, то увидел сразу две каталки. Это самый загадочный момент в истории. Скорее всего, из какой-то палаты в силу каких-то обстоятельств больные вывезли одного из товарищей и оставили в коридоре. Хотя в этой версии достаточно тёмных мест, но ситуация была такова. Причём вновь прибывший по силе жизненных функций ничем не отличался от соседа, поэтому Костик выбрал ту каталку, которая была ближе. Отвёз, вернулся, и весёлый праздник продолжался. Наутро Костика подняли и сообщили, что отвезённый им пациент разбудил своими криками работников морга. Он жаловался на холод, на неожиданный перевод в другое отделение и – самое главное – на крайнюю некоммуникабельность соседей: никто с ним и разговаривать не стал. Конечно, Костик всё перепутал и отвёз не того, а тот, протрезвев в хорошо кондиционируемом помещении, захотел прояснить ситуацию.
Всё это Костик рассказывает самозабвенно и громким голосом, не забывая при этом гнуть Витино колено. Витя честно старается, но колено порядком заржавело, и в конце концов он кричит:
– Ай, больше не могу!
Костик останавливается и возмущённо смотрит на пациента, он даже назад подался от возмущения:
– Так! Чтобы я этого больше не слышал! Это я решаю, когда ты больше не можешь, понятно?
И такой у него вид, что без смеха не взглянешь. Ну, все и смеются. И я в том числе, хотя мне-то чего: когда-нибудь Костик придёт и за мной.
Времени 10.30.
Пришла мама. После операции она ходит каждый день. И до операции ходила почти каждый день. В такой каждодневности нет нужды, человек всегда приспособится, но как же мне всё-таки повезло! Вон к Вите жена приходит только по пятницам, а к одному человеку, который упал с девятого этажа – так к нему вообще никто не ходит! Профессорский обход ещё не начался, поэтому мы решаем быстренько осуществить гигиеническую процедуру, то есть поменять бельё нательное и постельное, почистить зубы и протереть меня спиртом, поэтому я всегда мужчина чистый, хотя и малость запущенный. Что сразу бросается в глаза и производит впечатленье, так это моя худоба. Я поступил сюда в количестве 96-ти килограммов, а сейчас осталось, дай бог, 70. Это на глаз, нас тут, естественно, не взвешивают. Но с другой стороны, я ведь так долго и безрезультатно хотел похудеть! Может, где-то там и было, наконец, принято моё страстное желанье, и меня избавили от лишнего веса таким вот способом. Ведь где-то там средств не различают – вот похудел я, и поставили галочку: желанье исполнено.
Когда я думаю о том, сколько пришлось маме вынести, то всякий раз не могу сдержать слёз. Чего стоил хотя бы тот врач из реанимации, который сказал ей, что мои травмы несовместимы с жизнью. А девушка из приёмного отделения прочитала из фамилии Петра только первые три буквы – Зах, решила, что это, конечно, Захаров, и так и написала в сводке, обрекая семью Петра на три страшных дня неизвестности, пока Пётр лежал без сознания.