Мне нужно забвенье, нужна тишина;
Я в волны нырну непробудного сна,
Вы, порванной арфы мятежные звуки,
Умолкните, думы, и чувства, и муки.
Вильгельм Кюхельбекер
Пролог
Деревня Веселово. Июль, 1942 год
Мы стояли в окружении уже больше недели. В каком-то леске близ Камышина, рядом с деревенькой с неподходящим в данных обстоятельствах названием Веселово. Уж чего-чего, а веселья было мало. Лес с редко стоящими деревьями, в котором укрывались остатки нашего батальона, был лысым после артиллерийского обстрела, поэтому спрятаться здесь было довольно затруднительно, но выбирать не приходилось. У немцев, окруживших нас плотным кольцом, мы были как на блюде, не ясно только, зачем они медлили перед тем, как хорошенько поджарить остатки нашей части и отправить на тот свет. Мы каждый день ожидали подкрепления, которое было обещано, но тщетно.
Положение наше ухудшалось еще и благодаря погоде, которая, видимо, решила перейти на сторону фрицев. Третий день, казалось, без перерыва лил дождь, не оставляя нам даже сухой одежды. Про еду и говорить было нечего, скудный провиант стремительно исчезал в наших желудках бесследно, чистой воды практически не осталось, и ее решено было давать только раненым. Питались мы с ребятами подножным кормом, жалея о том, что пора березового сока прошла.
Голод сводил с ума и забирал остатки сил. Я часто представлял мамины булочки с маком, тающие во рту, которые она пекла для нас с отцом каждые выходные. Воспоминания о благоуханиях свежей выпечки омрачались царившим вокруг смрадом и запахом сырой земли, напоминавшим о том, что скоро мы все в ней окажемся, отдав Богу душу за родину и товарища Сталина. Уныние медленно, но верно одерживало победу над моим духом.
– Жень, у тебя махорки не осталось? – обратился ко мне наш командир, когда доковылял до большого, чудом уцелевшего дерева, под которым я сидел, пытаясь укрыться от дождя. Он был ранен в ногу и еле передвигался. Несмотря на то что голень была залита не ясно откуда взявшейся зеленкой и крепко перевязана грязными бинтами, это не приносило ему никакого облегчения.
Я поднялся, чтобы помочь ему сесть.
– Найдется!
– Ну хоть что-то… – Он тяжело дышал.
– Вы держитесь, скоро прибудет подмога. – Я ободряюще похлопал его по плечу.
– Нет, Женька, тут и останусь, сгнию в здешней земле.
Командир закрыл глаза и замолчал, будто бы переводя дух и набираясь сил. Спустя время он произнес:
– Знаешь, дочка у меня до войны родилась, Надюша, уж четыре года ей, так вот у меня одна мечта – увидеть ее хоть разок еще, хоть на минутку. Да видно, не судьба, погляжу только с небес на мою девочку.
Он заплакал. Я не знал, куда прятать глаза, боясь унизить достоинство смелого человека тем, что стал свидетелем его минутной слабости.
В душе я догадывался, что он прав, дела его были совсем плохи, бескровные губы и пот, катившийся градом, подтверждали мои худшие опасения – начиналась гангрена.
Нашему командиру было лет тридцать. Но для войны и смерти нет разницы, старик ты или добрый молодец, косят на пару всех без разбора.
– Так! Хватит сопли на кулак наматывать! – Он внезапно успокоился и нахмурил брови. – Пойду распоряжусь, чтобы оставшиеся тела захоронили скорее, вонь несусветная.
Я помог ему подняться, и он поплелся в сторону импровизированного штаба. Трупы быстро гнили на летней жаре и источали сладковатое, тошнотворное зловоние.
* * *
Вдруг послышалась автоматная очередь. Все, кто мог, повскакивали с мест и похватались за оружие, раненые только мычали и корчились от боли и безвыходности. Немцы, не щадя животов своих, обстреливали нас будто без перерыва. Бой уже длился несколько минут, а казалось, что прошла целая вечность.
Пока я полз к углублению в земле, чтобы занять удобную позицию для стрельбы, я увидел нашего командира.
Он был мертв. На его лице не было выражения муки, он будто бы просто спал, только кровавое месиво на месте грудной клетки говорило о том, что сон этот был вечным.
Теперь его перевязанная гниющая нога казалась каплей в море наряду со всеми злоключениями, выпавшими на его долю. Дело дрянь. Без командира придется туговато. Кто будет следить за дисциплиной и отдавать приказы бойцам идти вперед, а не поджавши хвост отступать прямо в лапы заградотрядов? Всем уже был известен приказ «ни шагу назад» и что бывает, если попытаешься сохранить свою никчемную жизнь – прямиком в штрафбат, а там уж верная смерть… Так что или грудь в крестах, или голова в кустах.
На нашего старшину надежды маловато, трус каких поискать, все отсидеться хочет, где потише, чтобы шкура целее была, первым пустится наутек, а за ним и другие солдатики. Будто бы в подтверждение моих мыслей я в какой-то момент понял, что рядом со мной практически никого не было, только человек десять-пятнадцать, где остальные?
Обернувшись, я увидел, что солдатня, отступая, пытается укрыться в глубине леса. Вот стервятники! Я начал стрелять без разбора, больше от отчаяния, нежели в цель.
Внезапно я услышал музыку.
Сначала мне показалось, что я ослышался, но нет, музыка действительно звучала, и это не было предсмертным бредом. Повернув голову в сторону доносящихся звуков, я обомлел, увидев Сему, моего друга, с которым мы бок о бок воевали с первых дней войны и сейчас вместе оказались в этом чудовищном котле. Он стоял во весь рост и наигрывал на своей медной трубе, которую таскал везде с собой как оберег, «Прощание славянки». Спятил, что ли?!
– Семен, ложись! – крикнул я, но он, казалось, не слышал ничего вокруг и продолжал играть. Я попытался снова докричаться до него, но мои вопли заглушали автоматные очереди.
– Ложись! Убьют, дурак!
Через мгновенье за спиной я почувствовал какое-то движение. Возвращались солдаты, которые хотели укрыться в лесу. Теперь они шли вперед, видимо влекомые такой знакомой и родной музыкой.
Кто-то крикнул:
– Вперед, ребята!
– Давайте, родные, за матерей, за Родину!
А музыка все лилась по воздуху, наполняя торжеством грудь и даря надежду.
Ну Семен, выдумал же способ поднять боевой дух, подумалось мне тогда. Сам черт бы не догадался.
* * *
Не знаю как, но в тот день нам удалось вырваться из окружения. Как никогда кстати подоспевшее подкрепление спасло наши шкуры.
Притча про смелого трубача быстро разошлась между бойцами и обросла байками. Я часто, некоторое время спустя, возвращался в памяти к этому случаю. Что это было? Та самая сила искусства? Или сама жизнь, договорившись с судьбой, благоволила нам в тот дождливый день? Мог ли я тогда представить, что ждет меня в дальнейшем? И как тесно будут связаны наши судьбы с этим пареньком, играющим на трубе. И все же самое невероятное во всей этой истории то, что Сема остался цел и невредим, даже не ранен.
Как говорится в одной народной пословице, «в рубашке родился», не иначе. Его даже представили к награде, повесили на широкую грудь медаль «За отвагу». Я невероятно гордился им, ведь парнишка этот был не просто моим товарищем-сослуживцем, а Семкой-музыкантом, другом детства, с которым мы выросли в одном дворе.
Глава 1
Москва. Наши дни
Зимнее тусклое солнце уже взошло. Острые, как осколки стекла, снежинки, подгоняемые порывами северного ветра, залетали в комнату сквозь приоткрытое окно и находили свое последнее пристанище на раскаленной батарее. Куря сигарету и наблюдая за этим зрелищем, я поймала себя на мысли, что неплохо было бы так избавляться от всех непрошеных гостей. Усаживать их задницы прямиком на горяченькое, а не в уютные кресла, чтобы им было удобнее вваливать тонну ненужной информации в твою голову.
Помимо отвратительной погоды, которая зачастила в столицу, утро начиналось привычно. Ленивые перемещения по квартире, чашка невкусного кофе и пугающее отражение в зеркале ванной комнаты, нечто всклокоченное, с темными кругами под глазами таких размеров, которым позавидует любая панда. Струйки зубной пасты, стекая по подбородку, приятно покалывали кожу. Именно это покалывание для меня всегда было символом начала нового дня.
Видок у меня был слегка потрепанный и неряшливый, как всегда в стенах родной квартиры. Знаю множество женщин, покупающих одежду исключительно для ношения дома. Уютные пижамы, красивые шелковые халатики, мягкие тапочки или изящные шлепанцы на невысоком каблучке. Делается это, видимо, для того, чтобы выглядеть притягательно даже в неформальной домашней обстановке. Представив себе, как такие дамы гордо рассекают со сковородкой в руке по кухне в ажурном неглиже, я рассмеялась. Моя персона, к сожалению или счастью, не из их числа.
Шлепая по полу босыми ногами, я одернула старую голубую футболку моего отца, которая когда-то была темно-синей, и подтянула повыше спортивные штаны, в которых стыдно было бы выйти на утреннюю прогулку с собакой, если б таковая у меня имелась. Чувствую себя необычайно просторно и комфортно в таком одеянии. Может, в прошлой жизни я была привокзальным бродягой или без кола без двора странником с котомкой за спиной? Иначе не могу объяснить свою тягу к растянутым майкам и подобного вида тряпью.
Жаль, на работу так заявляться нельзя. Я вздохнула.
Работа. Совсем забыла о том, что у меня осталась пара дел, требующих внимания, что ж, «пора, мой друг, пора!..» Сев за компьютер и найдя на рабочем столе нужную папку с интригующим названием «Утопление», я стала с удовольствием абсорбировать не обремененным еще ничем с утра мозгом уже известную мне информацию, пытаясь отыскать для себя что-то новое.
Мысли мои были полностью погружены в этапы разложения человеческого трупа в воде, помнится, классик советовал не читать советских газет за обедом, а про разложение не упоминал, значит, в самый раз. «По мере того как разлагаются мягкие ткани, разрушается слой подкожного жира…» Погруженная в чтение, я даже не сразу вспомнила, что сегодня мой день рождения. Двадцать семь лет.
Не люблю этот праздник, да и праздником как таковым его можно называть с натяжкой, так себе событие. Причина моей нелюбви заключается вовсе не в грядущем неизбежном старении, да и первые слегка уловимые морщинки пока что оставляют равнодушными мое девичье сердце. Не терплю его по другой причине. В день моего рождения, ровно одиннадцать лет назад, пропал мой дедушка.
Хорошо помню то утро. Дед, чисто выбритый, нарядно одетый в свой старомодный смешной костюм, зашел ко мне в комнату.
– Машенька, внучка, с днем рождения, – веселым, преувеличенно торжественным тоном проговорил он и обнял меня, распространяя волну запаха тяжелого мужского парфюма и табака.
– У меня и подарочек для тебя имеется, девочка. Только хочу сначала кое о чем тебе рассказать, я недавно нашел одного человека…
– Деда, давай потом, ладно? – я бесцеремонно прервала его, не дав договорить, и со свойственным подросткам равнодушием даже не уточнила, кого он там нашел, так как все мои мысли были заняты лишь предстоящим походом с подружкой на танцы.
– Хорошо, Машенька, потом так потом, коза деловая. Вот, возьми, – и протянул мне небольшую коробку, обитую зеленым бархатом. Вид у нее был, мягко говоря, потрепанный. В ней обнаружился кулон на тонкой цепочке и медный невзрачный браслет, в кулон, видимо, когда-то была вставлена фотография, но сейчас там зияла пустота. Я скупо поблагодарила его за подарок, чмокнула в щеку и, сложив дары обратно в коробку, равнодушно поставила ее на трюмо.
– Ну, наряжайся, не буду мешать, девочка. – И вышел из комнаты.
Тогда я видела его в последний раз. Слышно было, как за ним захлопнулась дверь, и он растворился в морозном дне навсегда. Потом, когда начались поиски, я тысячу раз прокручивала сцену нашего разговора у себя в голове. Будто искала какую-то зацепку, тонкую ниточку, за которую просто нужно сильнее потянуть, чтобы затащить его обратно домой. Но все усилия оказались напрасными.
Глава 2
От выпитого кофе начиналась изжога. В холодильнике обнаружилась бутылка молока, масло и пара яиц, негусто. Если бы мышь захотела там повеситься, то только на собственном хвосте, так как не нашлось бы даже нитки от колбасной палки для достойного ухода из жизни. Обреченно захлопнув дверцу, я подумала, что самое время заглянуть в любимую кофейню. Благо идти далеко не нужно, находилась она в доме напротив. Нацепив на себя первое, что попалось под руку, я решительно выскочила на промозглую улицу. Февраль.
В этом году февраль вырвал пальму первенства по противности даже у января. Снег вперемешку с грязью и водой не оставил моим ботинкам ни единого шанса выглядеть лицеприятно, а ледяной ветер заставил сожалеть о своем решении не надевать шапку.
– Машуля, привет! Тебе как обычно? – Войдя в помещение, я услышала знакомый голос официанта Витьки, и на душе потеплело, то ли от мыслей о горячих круассанах, то ли от его добродушного тона.
– Ага!
Плюхнувшись в кресло у любимого столика возле окна, я открыла макбук. И уткнувшись в третий том Сапина о нервной системе, появившийся на экране, поймала себя на мысли, что благодарна техническому прогрессу за освобождение моего рюкзака от тяжелых книжных томов. Погрузившись в чтение, я и не заметила, как сэндвич с ветчиной и пара круассанов были безжалостно мной истреблены в считанные минуты. Голод не тетка. Что ж, самое время для горячего латте, я улыбнулась, с трудом сдерживая себя, чтобы довольно не потянуться и не замурлыкать от удовольствия, как кошка. Кто-то подошел к столику.
– Девушка, у вас ус отклеился.
Я оторвала взгляд от компьютерного экрана и молча уставилась на говорившего. Передо мной стоял незнакомый молодой парень и улыбался, глядя на меня. Видимо, незадачливый донжуан был невероятно доволен собой и своим оригинальным способом знакомства, раз сиял, как рождественская звезда.
– Меня Сема зовут, – наконец произнес он после неловкой паузы. – Могу присесть?
Внутри меня что-то екнуло, Семой звали моего дедушку. Видимо, это остановило меня в тот момент отшить двухметрового ценителя женских усов, и я жестом пригласила его сесть за свой столик.
– Маша, будем знакомы.
Исподтишка я разглядывала своего нового знакомого, пока он пытался очаровать меня потоком стандартных фраз и пустых разговоров «про природу и погоду». Красивый. Такой дурацкой банальной красотой, которая нравится всем, как пресловутый доллар. Высокий блондин с пронзительно синими глазищами. С легкостью сошел бы за какого-нибудь скандинавского божка.
– Берешь работу на дом? – спросил он, поглядывая на мои регистрационные журналы и конспекты, лежащие рядом с макбуком.
– Никогда, – ответила я чересчур серьезно.
– Почему так категорично?
– Я патологоанатом.
На пару секунд он умолк, а потом мы вместе рассмеялись.
Я действительно патологоанатом. Родители всегда мечтали, чтобы их единственная кровиночка стала врачом, но такого поворота явно не ожидали. Я, не смея им перечить, поступила в знаменитую «пироговку» на «лечебное дело», а затем в ординатуру по направлению «патологическая анатомия». Не могу по сей день объяснить даже самой себе подобный выбор, но чувствую я себя на удивление комфортно среди моих молчаливых клиентов. Как говорил наш преподаватель анатомии нам, еще юнцам первокурсникам, «патологоанатом – это специалист, который в отличие от психологов действительно изучает внутренний мир человека», а мне всегда нравился обстоятельный подход к делу.
Мы вышли из кафе, решив прогуляться. Спутник мой оказался оперативником уголовного розыска и всю дорогу развлекал меня рассказами о своих трудовых буднях и подвигах.
Обменявшись телефонами, мы договорились встретиться на следующий день. Отказавшись от настойчивого предложения проводить меня к родным дверям подъезда, я побрела в ближайший супермаркет, обзавестись бутылкой вина. День рождения как-никак.
Вечером, сидя в кресле с бокалом вина, тупо уставившись в полной тишине в стену, я решила запустить дедушкин патефон, чтобы хоть как-то поднять настроение, которое медленно, но верно ползло к отметке «плинтус». По комнате поплыл обволакивающий баритон Утесова. Дедушка очень любил эту пластинку. Воспоминания нахлынувшей волной унесли в прошлое, и мне почему-то снова захотелось увидеть подарок деда, который он отдал мне перед своим исчезновением. У меня в спальне его не оказалось, наверное, мама переложила коробку ко всем остальным его вещам, чтобы не терзать себя всякий раз, случайно наткнувшись взглядом на какую-нибудь вещицу любимого отца. Комната деда была закрыта на ключ, который болтался на связке, лежащей в глубине комода, стоящего в прихожей. Открыв дверь, я обнаружила, что здесь ничего не изменилось с момента моего последнего пребывания. Много лет сюда никто не входил. В воздухе витала заброшенность вперемешку с пылью. На стене его фотографии в военной форме, молодой статный мужчина с жаждой жизни в глазах. Удивительно, но он никогда не рассказывал о войне. Я, будучи подростком, бывало, допытывала его просьбами рассказать какие-нибудь истории, но он сразу мрачнел, сердился и начинал ворчать, что соплякам вроде меня лишь бы уши развесить. Мама, видя, как у деда портится настроение, с напущенной строгостью просила оставить его в покое незамедлительно. Девятое мая он не любил. Бережно хранил свой военный китель с наградами, ездил на встречи с однополчанами, приносил домой охапки цветов, но как будто бы с нетерпением ждал следующего дня, когда наконец уляжется вся праздничная шумиха, заставлявшая память вновь возвратиться к событиям того времени.
Нужная мне коробка обнаружилась в его письменном столе. Браслет и кулон покоились на прежнем месте, повертев их в руках, я подумала то же, что и десятилетие назад – невзрачные медные бирюльки. Откуда они вообще у дедушки, с барахолки принес, что ли? Поставив коробчонку на пол, я решила пересмотреть пачку фотографий, перетянутых старой резинкой для волос, которые лежали здесь же. Вот бабушка, совсем юная, темные тяжелые косы красиво лежат на плечах, на ней нарядное светлое платье в горошек со смешным воротничком.
Она погибла, когда моя мама была еще ребенком, с ней произошел несчастный случай. Бабушка, идя на работу, не заметила и наступила на лежавший на земле оголенный провод, сорванный непогодой. На другой фотографии мама держит меня на руках, вид у меня зареванный. А здесь мой молодой папа в дурацких солнечных очках, с еще пышной шевелюрой. Среди фотографий обнаружился пухлый потрепанный конверт, а в нем фотографии военных лет. Дедушка в обнимку с каким-то улыбчивым парнем, на другой с ребятами возле полевой кухни, а вот прижимает огромную собаку к груди и смеется. Собака-то там откуда? Настроение не улучшилось, и я, сложив все обратно в стол, кроме дедушкиного подарка и его фотографии с собакой, прихвачу ее себе, пожалуй, решила, что самое время отправляться спать. С утра еще нужно ехать в морг на вскрытие, так что пришел срок погрузиться в теплые объятия Морфея. Противное пойло, гордо именующее себя «красное полусухое», допью как-нибудь в другой раз.
Ночью мне приснился дед. Веселый, молодой, как на фронтовой фотографии. Не знаю, чем были навеяны эти сновидения, может, знакомством с его тезкой? А может, и из-за воспоминаний, которые пробудились во мне, после того как я заглянула в его комнату спустя много лет.