Черно-белый танец

Пролог

1982 год

Одним все, а другим ничего.

Вечный закон. Непреложный, незыблемый.

Он, как все, жил по закону.

Но так и не принял его. Не смирился.

Стылым февралем восемьдесят второго года он по привычке поймал «Свободу».

«Вражий голос» сквозь вой глушилок с несоветским придыханием сообщал: в Московском метро произошла трагедия. Обвалился эскалатор на станции «Авиамоторная». Чуть ли не сотни жертв, московские врачи и милиция в панике.

А родное телевидение в это время рассказывало о трудовой вахте по исполнению решений Двадцать шестого съезда КПСС. И о строительстве газопровода Уренгой – Помары – Ужгород. И об открытии новой художественной школы в Ашхабаде. В общем, счастливая, успешная, благополучная страна.

Он понимал: вражьи голоса врут. Наверняка в метро никаких «сотен погибших» и никакой паники в рядах милиции. Трагическое, но не самое страшное происшествие. Так объявите же! Расскажите, вышлите съемочную группу, успокойте народ! Нет. Всеобщее умолчание.

О, как же он ненавидел эту мерзкую страну!

Он презирал ее двуличие, ее мрак.

Он ненавидел кильки в томате, вареную колбасу в серых пятнах, тощих, плохо ощипанных кур. Его тошнило от баек про «развитой социализм». Какой развитой социализм?! Он видел это «развитие». Оно совсем рядом, за дверью распределителя на Грановского и сотой секции ГУМа. Там прячется россыпь роскошной финской салями, баночки свежей красной и черной икры, нежнейшая вырезка… К закрытым магазинам подъезжают черные «Волги», шоферы распахивают дверцы перед спецконтингентом.

Контингент вальяжно направлялся к дверям…

Почему? За что? Чем они – жирные, лоснящиеся, самодовольные – заслужили все это?

Да, он привык к тому, что его страна живет по лживым, двуличным законам.

Но, черт возьми, смиряться с этим он не собирался.

Он им еще устроит!

Прошло двадцать лет

Наши дни

Настя с Николенькой бросили машину на Таганке. Решили нырнуть в метро. Так выйдет куда быстрее, чем стоять в пробках.

В вагоне, уже изрядно набитом, Настя взяла Николеньку под руку. Провокационно прижалась к нему. Она чувствовала изумленные взгляды, устремленные на них, и ловила кайф от этих взглядов. Народ явно не понимал, что это за парочка, в каких отношениях они состоят: юный, красивый, модно одетый атлет и женщина, очевидно старше его, но тоже молодая, яркая и весьма привлекательная. Он, если присмотреться и отвлечься от атлетической фигуры, совсем еще мальчик. Ей на вид не больше тридцати (хотя на самом деле – ах, страшно подумать, – тридцать семь!).

Он – на голову выше; аккуратно, ласково поддерживает свою спутницу, оберегает от вагонной тряски и толкотни попутчиков. Порой что-то шепчет ей на ухо.

А Настя – она балдеет от его внимания. И еще оттого, что полвагона недоумевает: кем они приходятся друг другу? Младший брат и старшая сестра? А может, любовники? Или даже супруги? Сейчас в Москве всякое бывает. И богачки, бизнес-леди, запросто покупают себе в любовники мужиков на десять и даже на пятнадцать-двадцать лет младше себя!..

Однако вряд ли кто из наблюдателей мог задуматься или предположить, что Настя и Николенька – это мать и сын.

«Как хорошо все-таки рожать рано! – радуется Настя, отслеживая краем глаза недоуменные взгляды, нет-нет да обращавшиеся на них из толпы. – У меня уже взрослый сын. Спутник. Опора. А я еще молодая и стройная и такая красивая, что пара-тройка мужиков в вагоне с превеликой радостью поменялась бы с Николенькой местами!»

На следующей станции, «Китай-городе», они вышли. Ускользнули из поля зрения усталых вечерних путников, словно яркий, ослепительный блик – символ красивой жизни.

Подобные счастливые парочки встречаются в Москве, но их не слишком часто увидишь своими глазами. Обычно они скрыты от публики в салонах собственных автомобилей, их можно встретить в театрах и модных магазинах, но порой, изредка, они вплывают и в метро, особенно на центральных станциях, и приковывают к себе всеобщее внимание…

Настя с Николенькой направились сквозь суетливую толпу к выходу на Старую площадь. Их по-прежнему провожали мимолетно-недоуменными взглядами…

Они миновали жестяного Ногина, прошли мимо пяти-шести лотков с книгами, газетами и театральными билетами и ступили на эскалатор.

– Мама, – вдруг пробасил Николенька, – а расскажи, как все было раньше?

– Раньше – это когда?

– Ну, когда ты была молодая.

– А что, я сейчас уже старая? – кокетливо улыбнулась она.

– Да нет же! – смутился Николенька и забавно покраснел. – Ты и сейчас молодая. Но я имею в виду: когда ты была совсем молодой. Как я сейчас. Когда тебе семнадцать лет было.

– А что ты хочешь узнать?

– Ну, все, – тряхнул головой сын. – Как все было?

Они сошли с эскалатора и миновали качающиеся двери метро.

– Все… – улыбнулась она и взяла сына за руку. – Тогда все было по-другому.

– Я сам знаю, что по-другому, – досадливо сказал он. – А как по-другому?

– Ну, для начала: ничего этого не было.

Она кивнула на длинный ряд ларьков вдоль бесконечной стены подземного перехода.

Ларьков, где продавалось все на свете: свежеиспеченные пирожки, семнадцать сортов пива, книги, сласти, жвачки, парфюмерия, оправы, компьютерные диски, видеокассеты, сигареты, мужское и дамское белье…

– А что вместо этого было?

– А ничего не было, – улыбнулась Настя. – Пустая кафельная стена. Иногда бабка цветы продавала. Но редко. И ветер здесь гулял.

Вдруг нахлынуло воспоминание: они идут по трубе перехода вместе с Арсением. Она держит его под руку – как сейчас Николеньку. Голые стены, завевает ветер, а она такая молодая! Такая молодая, что аж дух захватывает и кажется, что впереди вся жизнь и ее ждет огромное, нестерпимое счастье!

И так это все быстро минуло, так быстро пролетели все эти двадцать лет!..

Они с Николенькой поднялись вверх, на Старую площадь.

«Моя Москва… – подумала Настя. – Как ты переменилась… Насколько стала ярче, уютнее… Насколько больше красивых людей и красивых машин… Насколько светлее на улицах… Но – одновременно! – какой смог!.. Железное стадо стоит в двенадцать рядов. Ждет светофора, бибикает, чадит своими движками… И какое людское расслоение… Тогда все были равны как на подбор… А теперь… Пассажир глазастого «мерса» с номерами АА снисходительно смотрит на водителя «шестисотого» «мерина», потому что у того модель – уже устаревшая, из прошлых, девяностых годов, из прошлого века, тысячелетия… А мужик, что в «мерине», брюзгливо топырит губу на «Пассат». Пассажиры «Пассата» заносчиво смотрят на «Волгу»… Ну а шофер «волжанки» (по советской еще привычке) глядит свысока на пешеходов – на нас с Николенькой, например, – хотя, видит бог, у него нет ровно никаких оснований свысока смотреть на нас… И встречные прохожие тоже: идут и оценивают друг друга… Мне, например, с Николенькой завидуют. Потому что я красивая и хорошо одетая, а он молодой… Круговорот тщеславия. Ярмарка дерьма… А вот нищий сидит: один он ни с кем себя не сравнивает и никого вокруг не оценивает… Ему уже все равно…

А Николенька – он среди всего этого вырос. И как ему объяснить, что бывает по-другому? Он же ровным счетом ничего не поймет!»

И снова нахлынули воспоминания: такой же позднеосенний вечер, двадцать лет назад. И то же время суток. И даже, кажется, та же грязца под ногами. (Вот с грязцой в Москве ровным счетом ничего не изменилось!..)

…И они в этом же самом месте покинули метро и шли по Новой площади в сторону «Детского мира». И он точно так же держал ее тогда под руку… Только он тогда был не Николенька, а Арсений. И станция метро называлась по-другому – «Площадь Ногина». И никаких вывесок не было, фонарей и реклам. И прохожих на улице тоже не было. Ни одного. Лишь маячили неприметные люди в драповых пальто, жались к стеночкам официальных зданий по левую руку… И здесь, на месте, где сейчас газует железное стадо, – не было ни единой машины. Лишь пустая площадь, а за ней – темная громада Политехнического…

Только проносились порой по Новой площади черные «Волги» – все они тогда почему-то следовали в сторону, противоположную нынешнему движению – к площади Дзержинского… И горели окна в здании КГБ, много окон… И крутило поземкой… И на душе отчего-то было зябко, страшно, прекрасно и волнующе. И Арсений тогда был рядом… Чуть не впервые они в тот вечер куда-то пошли вместе, вдвоем: но не на занятия, не к репетиторам, а просто так… А вот где они были? На вечеринке?.. На концерте «Машины времени»? Да нет, концерт «Машины» вместе с Сенькой был позже, не могло быть никакого концерта в такой день… Или они просто гуляли, что ли?

Как говорил Сеня, проветривали мозги?

Он тогда еще рассказывал анекдоты. Политические. Близость здания КГБ этому словно способствовала. Какую-то особую остроту придавала. Анекдоты про Андропова, кажется, уже появившиеся? «Знаешь, – спрашивал он, – что теперь Кремль переименуют?» – «Ну?» —«Его назовут Андрополь!» – шептал он ей на ухо, и она фыркала…

Или анекдотов про Андропова тогда все-таки еще не было, они потом, немного позже, появились?

А в тот вечер возле авиакасс, у Черкасского переулка, они с Арсением наткнулись на пост. Тротуар был перегорожен железными барьерчиками. Возле загородок мерзли два милиционера в валенках с галошами и офицерик внутренних войск в щегольских сапожках.

– Куда следуете, молодые люди? – помнится, весело, совсем не в соответствии с моментом, спросил один из румяных милиционеров.

– Домой идем, – так же весело, в тон, ответил Сенька.

– Куда домой?

– На Бронную.

– Ну идите, – махнул рукой милиционерик. Даже паспортов с пропиской не попросил предъявить.

Они миновали барьер и прошли еще метров двести – до подземного перехода у «Детского мира». Движение по проспекту Маркса было напрочь перекрыто. Проезжую часть заметало снежком. Железные барьерчики перегораживали тротуар и тянулись во всю ширину проспекта. В самой середине служивые, впрочем, оставили дыру – там как раз притормозила черная «Волга» с номером МОС. Гаишник, не проверяя документов, махнул ей палочкой: «Проезжай», – и «волжанка» понеслась вниз, к Большому театру. По белому снегу за ней тянулся черный след.

Внизу, за «Метрополем», у Большого театра, тоже виднелись выставленные во всю ширину проспекта барьеры. Там «Волгу» все-таки остановили, у водителя стали проверять документы.

Вполнакала светили желтые фонари – и ни души вокруг, ни единого прохожего. Лишь сияет почти всеми окнами ярко-желтый куб КГБ, да милиционеры и штатские прохаживаются вдоль барьерчиков…

– Засуетились, слуги народные, – пробормотал Арсений.

– Сенька, прекрати! – осадила его Настя.

– Ничего! Почуют теперь, почем фунт лиха! – проговорил Сеня еще тише.

…У «Детского мира» их через барьерчик не пропустили, хотя Настя, честь по чести, предъявила милиционеру паспорт с пропиской на Большой Бронной.

– Вы, ребята, здесь все равно не пройдете, – сказал чин в тулупе. – Обойдите по Кузнецкому, а потом по Петровке и по бульварам. Там не перекрыто. А лучше бы в метро сели, быстрее будет…

– Ладно, – ангельским голосом молвил Сеня. – Мы так и сделаем.

А потом вдруг двинулся быстрыми шагами вдоль барьерчика, вышел на проезжую часть. Дошел до середины. Милиционеры и один штатский с ленивым любопытством наблюдали за ним, но не останавливали.

Арсений остановился у дыры для проезда машин. Внимательно посмотрел вниз, в перспективу пустынного проспекта. Поднес к глазу руку, словно бы в видоискатель кинокамеры поглядел. Не спеша развернулся, не отрывая руки от лица. Посмотрел вверх, на железный памятник железному Феликсу и бессонное здание КГБ. Затем вернулся на тротуар, к Насте.

– Гражданин, не надо нарушать, – вяло сказал милиционер.

– Пошли! – Настя схватила Сеню под руку и повлекла к подземному переходу. – Ты чего? Хочешь, чтоб нас загребли?! Провинциал несчастный! Первый день в Москве, что ли?!

– Эх, Настька! – вздохнул тогда, помнится, Сеня (давая, впрочем, ей увлечь себя). – Да понимаешь ли ты, что сейчас происходит? Запомни, запомни этот день! Ты хоть врубаешься? Ведь сейчас – сегодня, завтра – заканчивается одна эпоха. Одна эра. И начинается совсем другая.

– Ох, какой же ты… – вздохнула тогда Настя.

– Какой?

– Фантазер. Философ. Умник, – произнесла она вслух. А про себя, помнится, подумала: «Какая там эпоха!.. Да разве это важно!.. Чушь какая: «Эпоха!..» Вот эти снежинки в темном воздухе – вот что важно. И твои, Сенька, длинные ресницы. И то, что ты держишь меня за руку, а ладонь у тебя крепкая и сильная…»

Они тогда перешли по абсолютно пустому подземному переходу к «Детскому миру».

Настя снова взяла его под руку. Круглые часы – «бочонок» – на столбе у перехода показывали двадцать минут десятого.

Тянулся, подходил к концу воскресный день – четырнадцатое ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

На завтра были назначены похороны Брежнева…

– …Мама! – возмущенно дернул ее за локоть – нет, не Арсений! – а Николенька.

Она очнулась от своих воспоминаний.

– Мама! Ну куда ты опять улетела! – гневно выговорил ей сын. – Я же тебя просил рассказывать. Вслух! А ты вспоминаешь. Про себя! Это разные вещи, чтоб ты знала!

Господи, улыбнулась она. Откуда у него такая снисходительность по отношению к матери! И этот важный тон… Выговаривает мне. «Это разные вещи, чтоб ты знала…»

– Но, Николенька, – она попыталась, слабо улыбаясь, защититься, – я же не могу рассказать тебе, если сначала сама об этом не вспомню!

– Вот и вспоминай – вслух, – упрямо проговорил сын.

– Да слишком много всего происходило в моей жизни, – попыталась она отбиться от подростка. – Надо же мне как-то эти воспоминания рассортировать. Упорядочить.

– Не надо ничего порядочить! – почти выкрикнул он. – Ты что, сама себе цензором будешь, что ли? Передо мной станешь базар фильтровать?

– Хорошо-хорошо, – поспешила она успокоить Николеньку. – Я все тебе расскажу. Все подряд. И без всякой самоцензуры.

Но при этом подумала: «Фигушки я тебе расскажу все. Никогда ты, сынуля, я надеюсь, не узнаешь всего. Слишком многое со мной за эти годы случилось. Слишком многое я узнала: и любовь, и настоящую страсть, и разлуку, и измену, и жизнь без любви… И кровавое убийство, и неправедный приговор, и предательство самых близких… И бедность я узнала, и богатство, и самые черные чувства испытала, и самые светлые… Слишком тяжело мне обо всем об этом будет рассказывать. И всего обо мне никогда и никто не узнает… Даже ты не узнаешь, мой сын».

– Ну, давай, давай же, мама! Рассказывай! – задергал за рукав ее шубки Николенька.

Часть I
Белый танец

Глава 1
НАСТЯ

1982 год, июнь

У Насти Капитоновой было все.

Кроме счастья.

Однажды она попыталась определить – одним словом! – чего же ей не хватает в жизни. Денег, шмоток, деликатесов? Все есть в избытке. Внимания? Тоже достаточно. И одноклассники к ней кадрятся, даже красавчик Мишка из десятого «А». А родичи со своим вниманием просто прохода не дают.

Может, развлечений ей мало? Да нет, пожалуйста, на любой вкус. Дед по первому свистку достает билеты на любые спектакли и концерты, приглашения на модные премьеры и закрытые просмотры в Дом кино и ЦДЛ… И карманных денег хватает…

Но почему же она никогда не чувствует себя счастливой?

И Настя наконец подобрала слово: ей неуютно. Неуютно там, где она проводит две трети жизни. Неуютно дома, в семье.

Квартира у них такая, что полкласса (да не простого, элитного!) завидует. Пятикомнатные апартаменты на Большой Бронной, окна в тихий двор. Мебель – не какое-нибудь ДСП и советская рогожка, а благородное дерево и натуральная кожа. Ковры, хрусталь, картины по стенам. В общем, дорогая, красивая декорация. Театр. Но… Но на домашней театральной сцене вечно происходит что-нибудь неприятное…

Сегодня за вечерним чаем Насте снова указали на ее место. А место ее в семействе – последнее. Как говорит один придурок из класса, «у параши». И все из-за этой Болгарии…

Болгария намечалась в июле. Турпоездку, разумеется, пробил дед.

– В соцстрану нас отправить для него не проблема, – гордо сказала Настина бабушка. А мама вздохнула: «Курица не птица, Болгария не заграница. Я бы лучше в Югославию поехала, там обувь шикарная. И мужчины красивые».

Мама всегда чем-то недовольна, Настя уже привыкла. А по ней – Болгария так Болгария, тоже неплохо.

Собирались ехать втроем: Настя, мама и бабушка. Дед путешествовать с ними отказался: он никогда не изменял любимому Сочи.

Настя тщательно готовилась к поездке: нужно выглядеть в этой Болгарии не хуже других, все-таки почти что Европа! Еще в мае она выпросила у деда новые джинсы.

Самолично отстояла в ЦУМе трехчасовую очередь за югославским купальником.

Выменяла у подруги красивейшие пляжные шлепки с разноцветными перепонками и бисерными завязками. Купила у спекулей яркие резиночки для волос… А вот книжки про Болгарию, как советовала мама, читать не стала – чего зря голову забивать, приедет и сама все увидит. И без того по программе постоянно читать приходится.

Мама с бабушкой тоже готовились к поездке. И тоже демонстрировали деду, Егору Ильичу, новые наряды. А сегодня за ужином мама похвасталась:

– Я три «Зенита» купила! По одному на каждого!

– Молодец, – немедленно откликнулась бабушка.

Настя ничего не поняла. Какие «Зениты»? Зачем?

А дед аж голос от возмущения потерял. Просипел:

– Да вы что, бабоньки? Обалдели? Вы что, спекулянтки?!

Мама отмахнулась:

– Какая спекуляция? Так, небольшой товарообмен.

– Позориться я вам запрещаю, – ледяным тоном заявил дед. – И страну позорить!.. Вы, извините, за границу не от липецкой швейной фабрики едете!

– Да кто там будет позориться! – отмахнулась мама. – Горничные сами подходят и предлагают: один «Зенит» – пятьдесят левов.

А бабушка мягко добавила:

– Там дубленки очень красивые. И мне нужна, и Ирише… А в твоей сотой секции дубленок в прошлый раз не было.

Дедовы глаза заметали молнии.

– Тряпичницы, – пригвоздил он. – Да у вас от шмоток шкафы уже ломятся! И все мало!

Бабушка вспыхнула. Мама молча опустила глаза.

Назревала ссора. А когда родные кричали друг на друга, Насте казалось, что у нее останавливается сердце: так и кололо, так и ныло… И она кинулась на выручку – привыкла уже работать буфером. Чем бы их отвлечь? Настя спросила:

– А на каком она море, эта Болгария? На Адриатическом? На Красном?

За столом дружно замолчали, переглянулись… Первым очнулся дед. Молнии из его глаз исчезли.

– На Белом море, Настя, на Белом. А на берегу – тюлени, пингвины…

Настя растерянно заморгала: кажется, она снова ляпнула что-то не то.

– Настенька! Карта мира у деда в кабинете висит. Сходила бы хоть посмотрела, куда ехать собираешься, – жалостливо вздохнула бабушка.

Упрек прозвучал необидно. Настя в ответ улыбнулась:

– Мне ж географию в университет не сдавать…

А вот мама уколола ее по-настоящему больно:

– Пэтэушница! Думай, прежде чем рот разевать!

Сердце прыгнуло, трепыхнулось. Глаза защипало. Не хватало только при них при всех разреветься! Настя быстро встала и выбежала из-за стола. Закрывая за собой дверь, услышала, как дед выговорил матери:

– Ну зачем ты так, Ирина?!

…Настя обожала маму. Всегда считала, что мамуля у нее – лучшая в мире. Самая красивая, самая умная, самая молодая. Но боже, как же она ее боялась! И ничего не могла с этим поделать.

Настя хорошо помнила давнюю, со времен раннего детства, историю.

Детский садик у нее, разумеется, был продвинутый, с улицы не попасть: вкусные пудинги, огромная игровая и даже бассейн-лягушатник… Воспитательница в их группе тоже оказалась непростой – взрослые говорили, что не только с высшим образованием, а настоящий психолог с дипломом кандидата наук. Маленькая Настя однажды подслушала, как мама хвасталась подруге: «Ни разу не видела, чтобы в моем саду дети просто играли . С ними постоянно занимаются – по особой развивающей системе». Настя тогда не поняла, что это за система такая, но рисовать по заданию воспитательницы свои мысли и лепить из пластилина свой внутренний мир ей нравилось. А однажды той взбрело в голову: стала требовать от малышей, чтобы они рассказали, чего они боятся. Ну, группа много чего боялась – и давай рассказывать.

Толстый Петька сказал, что боится собаку овчарку, Настина подруга Милка призналась, что ей страшно спать в темноте. Остальные жаловались, что опасаются всяких там ведьм и Бабок Ежек. А Настя сказала так: «Бабы Яги нет. И собак я не боюсь, и темноты тоже не боюсь. И вообще не боюсь ничего. Даже войны».

Но воспитательница не успокоилась. Долго приставала с дополнительными вопросами и наконец выудила: войны Настя действительно не боится, а вот родную маму… ну, не то чтобы очень боится… так, слегка.

Вся группа вытаращилась на нее как на чумную. Подруга Милка (она обожала Настину маму и даже тщетно пыталась копировать ее царственную походку) прошипела: «Ну ты дурында!..» А воспитательша, психологиня чертова, в тот же вечер заложила Настю маме.

Настя хорошо запомнила этот вечер.

Дедова «Волга», ушки-на-макушке шофер и маман в распахнутой шубке: слушает смущенный лепет воспитательницы и хмурится.

– Ты, наверное, так пошутила, да? – спросила мама по дороге домой.

Настя ссутулилась на заднем сиденье и промычала:

– Да-а…

– Тоже мне, Чарли Чаплин! – хохотнул шофер.

Шофер, дядя Илья Валентинов, работал у Капитоновых уже не один год и считал себя почти что членом семьи. Обычно Капитоновы не возражали. Но в тот раз Ирина Егоровна пресекла излишнюю фамильярность. Она грубо оборвала водителя:

– За дорогой следи! – И продолжала допытываться: – Или это не шутка?

Мама обернулась со своего переднего сиденья. В глазах ее сверкало искреннее недоумение. И досада: из-за того, что не может влезть в голову дочери и прочесть ее мысли…

Настя молчала. Шофер притворялся, что наблюдает за движением.

– Значит, правда боишься, – подытожила мама. И удивленно спросила: – Но почему? Я тебя что, ставлю в угол? Запираю в чулане? Лишаю конфет? Или, – ее голос набирал обороты, – может быть, бью?

Отвечать было нечего. Мамуля действительно никогда ее и пальцем не тронула. И, разумеется, никаких темных чуланов или гороха в углу в семье не практиковалось. А с конфетами Настя даже перебарщивала – бывало, аллергия разыгрывалась.

Но все равно: маму она боялась. Боялась ее взгляда, сверкания двух синих льдинок. Ее округлых, гневно расправленных плеч. Ее голоса, хлещущего порой похуже любого ремня.

Настя рано поняла, что вносит в мамину жизнь сплошной хаос. Доставляет ей неудобства. Мама так молода, ее жизнь только набирает обороты, у нее карьера, и визиты, и приемы, и театры, и бассейн, и косметолог – а тут под ногами путается постоянный нарушитель покоя, малый ребенок. И с этим ребенком одни неприятности. То куклу, привезенную из-за границы, ломает, то дорогое платье рвет, то разбивает антикварную сахарницу… А рисунки на обоях, а потерянные ключи, а неудачные кулинарные эксперименты, когда приходилось выбрасывать дорогие инвалютные сковородки? И еще болезни, с капризами и плачем…

Нет, мама никогда не кричала и тем более не била дочь. Но от ее презрительного: «Безрукая!» – Насте хотелось раствориться, исчезнуть, превратиться в невидимую пылинку.

Настя очень, очень мечтала, чтобы у нее тоже все выходило легко, как у мамы.

Чтобы непринужденно говорить по-английски. Чтобы одежда носилась так же, как мамина, – когда на костюме ни складочки. Настя мечтала научиться всему, что так блестяще умела мама: делать себе красивые прически, и считать в уме без всякого калькулятора, и готовить вкусные салаты – например, гордость на всю Москву: из ананасов с креветками…

Но, увы, не получалось. Одно из двух: или природа действительно решила на ней отдохнуть. Или, как Настя однажды подслушала, папашкины гены подмешались.

Папашка (Настей никогда не виденный) считался в семье Капитоновых образцом бездарности и сволочизма. О нем старались не вспоминать. Будто не было его – и все.

Мама с раннего детства пыталась выявить в Насте какие-нибудь таланты. Ну, пусть не таланты – способности. Или хотя бы склонности. Настю швыряли то на гимнастику, то на фигурное катание, то в музыкалку, то в художественную школу… И везде она оказывалась в середнячках. В твердой, надежной и скучной серой массе.

Пейзажи ее были забавны, но их никогда не брали на выставки.

Учительница музыки ставила ей «твердые четверки с переходом в пятерки», но никогда не приглашала выступить даже на общешкольном концерте, не говоря уже о мероприятиях в Доме композиторов или в консерватории… В фигурном катании ее максимальным достижением стала массовочная роль снежинки на новогоднем утреннике. Тренер по гимнастике гладила ее по голове и ласково приговаривала: «Настенька – мое живое полено…»

Только классу к седьмому маме надоели эксперименты, и Настю наконец оставили в покое.

– Хотя бы в школе учись без троек, – досадливо напутствовала она бесталанную дочь.

И пару лет Настя была почти счастлива. Только уроки, и никаких дополнительных школ-секций-курсов. Появилось время поболтаться во дворе, походить по киношкам, почитать внепрограммные книги, освоить краткий курс первых поцелуев в подъездах и на пустынных детских площадках… (Если бы еще только вахтер из их дома за ней не шпионил и не докладывал потом деду: «А ваша Настя сегодня опять с каким-то длинным целовалась!»)

Мама безропотно подписывала дочкин четверочный дневник и лишь изредка досадовала, что Настю никогда не посылают на межшкольные олимпиады – даже районные, даже по литературе… А Насте – ей безумно нравилось, что больше не надо ни с кем соревноваться и не нужно часами долбить непонятные науки или искусства и страдать из-за того, что ты – хуже других…

В девятом классе пришло время заикнуться о шубке. (Почти все девчонки из их спецкласса щеголяли в мехах, на худой конец в дубленках, и только две-три, Настя в том числе, донашивали детские пальтишки.)

Мамуля фыркнула:

– Шубку? Это вряд ли!

– Но почему? Можно пошить очень недорого… Если скорняк знакомый…

– Нет, Настя, – твердо сказала мама. – Мы и так на тебя каждый месяц деньги откладываем.

– Какие деньги? – не поняла Настя.

Мама вздохнула, сказала раздельно и четко, как глупенькому ребенку:

– Ты в институт-то поступать собираешься? Или как, в ПТУ пойдем?

Настя пока всерьез не думала об институте. Но пришлось покорно кивнуть:

– Конечно, собираюсь.

– Поди, в иняз намылилась? Или в МГИМО?

– Нет, в МГУ, наверно. На филологический. Или на философский. А можно и на факультет журналистики.

– Понятно… – протянула мама. – Предпочитаешь говорильню.

– Почему это говорильню? – ощетинилась Настя.

– Потому что книжки читать проще, чем доказывать теоремы и решать задачки. А трудностей ты боишься.

– Ничего я не боюсь! – воскликнула Настя. – Просто не люблю я ни математику, ни физику!

– Не любишь и не понимаешь, – последнее слово все-таки осталось за мамой. – Ладно. Что туда, в МГУ, сдавать будешь, уже выяснила?

– Сдавать?.. – Разумеется, этого Настя не знала. Пришлось импровизировать: – Ну, сочинение. Английский, наверно… Обществоведение. Все гуманитарное, ничего сложного.

Мама вздохнула:

– Значит, говоришь, ничего сложного… И ты думаешь, что поступишь сама? И денег никаких не надо?

– А при чем тут деньги? Пишу я хорошо. Мое сочинение даже в классе однажды читали. По инглишу у меня в году, наверно, пятерка будет. А в десятом классе еще подналягу. По всем гуманитарным предметам на пятерки вытяну.

Мамуля злорадно улыбнулась и выстрелила английской фразой. Фраза прозвучала красивой и непонятной музыкой. Настя поняла из нее единственное слово: предлог if. Или это не предлог – а союз?..

Вид у Насти был весьма озадаченный, и мама сжалилась, объяснила:

– Это на сленге… Дословно переводить не буду, там не совсем прилично… Но смысл такой: «Хочешь поступить – гони деньги». А эти твои разговоры: «Пишу хорошо, да пятерка в аттестате…» – детский лепет, и только.

Но Настя все равно не понимала. Девчонки из класса говорили о своем обучении, да в престижных вузах, как о чем-то само собой разумеющемся. В разговорах порой подразумевалось, что за поступление родителям придется уплатить взятку, но о ее размерах речи не заходило. И тут мама наконец прояснила:

– Знаешь, как сейчас говорят? Меняю ключи от машины на студенческий билет. А машина семь тысяч стоит, если не знаешь. Неужели подружки тебя еще не просветили?

Настя не поверила:

– Машина? Целая ма-ши-на?

– А мальчикам даже дороже выходит, – добавила мама. И объяснила: – Им поступить важнее, потому что иначе – армия.

– И что, все наши… в смысле родители всех наших… будут платить? – поинтересовалась Настя.

Мама пожала плечами:

– Милкина мама, может быть, и нет.

(Настя однажды сдуру проболталась, что подруга заняла первое место на московской олимпиаде.)

– Ей и нечем платить, – пробурчала Настя. – У нее зарплата сто сорок.

– Зато у Милы способности не в пример твоим, – приложила ее мама. – Так что одно из двух, Настя: или – большой талант, или – большие деньги. А с талантами у тебя, прямо скажем, не очень…

– Но они – ну, те, кто принимает экзамены, – не сдавалась дочь, – обязаны спрашивать нас только по школьной программе! А ты со мной на каком-то сленге разговариваешь. Даже переводить неприлично! И еще сердишься, что я не понимаю! Школьники сленг знать не обязаны!

– Наивное ты создание… – вздохнула мама. – На сленге не поймают, так на грамматике завалят. Про МГУ твой точно не знаю, а в Мориса Тореза в прошлом году был конкурс семнадцать человек на место. А ты, – не удержалась мама, – все развлекаешься, по кино бегаешь. Хотя давно уже пора в институт готовиться, к преподавателям ходить…

Настя покачала головой:

– Все равно я не понимаю… Ты же сама говорила: у деда такие связи! Что он, у нас последний человек? Да он наверняка с самим ректором МГУ знаком! И не просто знаком, а ректор у него чего-нибудь просит. Кирпичи там или фонды какие-нибудь… Неужели дед не замолвит за меня словечко?

«Что-то я разошлась, – отметила она про себя. – Кажется, перебарщиваю».

Но мама не стала ей выговаривать, только отмахнулась досадливо:

– Ты же знаешь, как дед болезненно относится ко всякого рода проявлениям блата! Но ради тебя он, конечно, мог бы сделать исключение… С дедом мы этот вопрос обсуждали. Технические вузы у него практически все схвачены. Куда хочешь: в МВТУ, МИФИ, МЭИ, МИСИ… Возьмут, и экзамены – просто формальность. А вот с гуманитаркой у него проблемы. Плехановский он тебе еще может устроить, но ты же туда не хочешь?

– Не хочу, – кивнула Настя.

И нарвалась на очередную мамину оплеушку:

– Да уж, с твоей математикой только в экономисты идти.

Настя молчала. Мама спросила – вопрос, впрочем, прозвучал скорее как утверждение: