Моя исповедь. Невероятная история рок-легенды из Judas Priest

Confess: The Autobiography

Rob Halford with Ian Gittins

© С. Ткачук, перевод на русский язык, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Вступительное слово от переводчика

Приветствую тебя, дорогой читатель!

Неважно, являешься ты поклонником хеви-метала или же у тебя просто возник интерес почитать очередную автобиографию музыканта – эта книга не оставит тебя равнодушным!

Новость о том, что мой любимый вокалист в хеви-метале, Роб Хэлфорд, выпустит автобиографию, я воспринял с большим энтузиазмом. Этот человек является для меня олицетворением тяжелого металла и одним из истинных первопроходцев жанра, голосом целого поколения. Сможете назвать еще хоть одного вокалиста с похожей манерой пения? Сомневаюсь.

Являясь в первую очередь преданным фанатом тяжелой музыки (уже 24 года) – а потом только профессиональным переводчиком, – я не мог упустить возможность взяться за перевод этой замечательной книги, потому что очень хорошо знаком с творчеством группы Judas Priest и испытываю огромное уважение к Робу Хэлфорду. Разумеется, такая книга должна быть у каждого уважающего себя металхеда, и наша страна не стала исключением. Далеко не все знают английский язык, но хотят прочитать про увлекательную жизнь одного из величайших фронтменов современности. Теперь же появилась такая возможность!

Книга будет интересна не только поклонникам творчества музыканта, но и тем, кого интересует жизнь Хэлфорда вне сцены, его переживания, борьба с демонами и искрометный британский юмор. Несмотря на то что в книге есть несколько пикантных и откровенных моментов, грязи вы здесь не найдете – Роб повествует в приятной дружеской манере. Ощущение, что сидишь с ним на кухне и за чашкой чая он рассказывает тебе о своей жизни. Искренне сопереживаешь ему, вместе с ним смеешься, грустишь, радуешься и плачешь – целая палитра чувств и эмоций. Словно смотришь многосерийный фильм о жизни человека.

Именно так я себя и ощущал, проведя за книгой несколько месяцев, периодически забывая про сон и мир вокруг, поскольку книга невероятно затягивает и оторваться действительно невозможно. Каждое слово и предложение я пропускал через себя и переживал вместе с Робом, поскольку знал, что перевод столь монументальной автобиографии не должен уступать оригиналу. В процессе работы я пересмотрел десятки интервью Роба, снова перечитал для полноты картины еще две книги про группу и старался мысленно присутствовать при всех описанных событиях.

Могу без преувеличения сказать, что это лучшая автобиография, которую я читал, а их наберется несколько десятков. Очень рад и выражаю огромную благодарность издательству, что книга попала в руки именно мне. За последние 10 лет я перевел около 3000 статей про различных музыкантов, группы и брал интервью для ведущих российских рок-журналов, поэтому опыт работы в этой тематике, безусловно, имеется, отчего перевод в конечном итоге только выигрывает.

У Хэлфорда получилась действительно откровенная биография, без прикрас. Лично мне очень понравилось минимальное описание процесса создания альбомов, о чем можно почитать в сотнях рок-журналов и статей о группе.

Название «Моя исповедь», которое выбрал Роб, идеально описывает книгу – бог металла действительно исповедуется и выворачивает перед читателем душу наизнанку. Когда видишь его на сцене, кажется, что он – мировая рок-звезда огромной величины. Так и есть. Но, прочитав книгу, понимаешь, что Роб – обычный живой человек со своими переживаниями и израненной душой, который мало чем отличается от нас с вами Long.

live Judas Priest!

Станислав Ткачук,

переводчик и научный редактор книги

В своих мемуарах я предельно откровенен.

Это моя святая истина, но других

обнажать душу я просить не вправе.

Некоторые имена и детали в книге изменены,

Чтобы не почувствовал вину тот, кто виновен.

Вступление. Задыхаюсь!

Начало 1960-х. Будний день. На часах половина девятого утра. Пора в школу. Говорю маме: «Бывай» – и незаметно ускользаю на улицу. Выхожу через ворота, иду до конца улицы, поворачиваю налево на Дарвин-роуд. Прохожу немного вперед, направо, делаю глубокий вдох… и перехожу канал.

Со стороны канала стоял огромный литейный завод имени братьев Томас^[1], напоминавший преисподнюю. Благодаря таким заводам Черная страна^[2] в период промышленной революции получила свое название: ужасный, тошнотворный и вонючий свинарник, в котором проводили будни местные работяги из Уолсолла^[3].

В годы моего детства он гудел, громыхал и сутками напролет источал зловещую вонь. Потребовалось бы слишком много времени и огромные затраты, чтобы остановить гигантские доменные печи, а утром запустить заново, поэтому завод никогда не прекращал свою работу. Отходы и токсины, которые он изрыгал, были просто невыносимыми.

Эти металлургические заводы оказали огромное влияние на обстановку в городе, где я жил, и на то, как я жил. В день стирки мама вывешивала наши белоснежные простыни на веревку, а заносила испачканными серо-черной сажей и копотью. Я сидел и писал за школьной партой, которая вибрировала под ритмы гигантского парового гладильного пресса на заводе, расположенном через дорогу:

БУМ! БУМ! БУМ!

Иногда по дороге в школу я видел силуэты местных работяг, выливающих содержимое гигантских доменных печей из котла в бункер для песка. Расплавленный металл вытекал, словно лава, и тут же затвердевал, превращаясь в огромные слитки чугуна.

Чугун. Какое мерзкое и безобразное слово!

Ежедневный путь в школу был настоящим испытанием на выносливость, и я не всегда был уверен, что выживу. Удушающая гарь, которая клубилась вокруг завода и над каналом, была ужасно токсичной. Если ветер дул не в том направлении – а казалось, так всегда и было, – мелкие песчинки, попавшие в смог, летели прямо в глаза и оставались там несколько дней. Боль была невыносимой.

Я всегда говорил, что почувствовал запах и вкус тяжелого металла еще до того, как изобрели эту музыку…

В общем, я делал глубокий вдох, прижимал к себе портфель и как можно быстрее пробегал через мост. В дни, когда смог с примесью гари был настолько густым, что казалось, его можно разрезать, мозг охватывала паника, и он бунтовал против сурового испытания:

«Я задыхаюсь!»

Но я почему-то ни разу не задохнулся и всегда перебегал на другую сторону, даже если кашлял и захлебывался гарью. Затем, когда шел домой после обеда, предстояло сделать то же самое еще раз. Я привык. Такой была жизнь в Черной стране…

За жизнь было немало ситуаций, когда я чувствовал, что задыхаюсь. Годы клаустрофобии, отчаянья – долгие годы! – когда я чувствовал себя в заточении: я – вокалист одной из величайших хеви-метал-групп на планете, но все же слишком боялся признаться миру в том, что я – гей. Лежал всю ночь, не смыкая глаз, беспокоясь и мучаясь вопросом:

А что бы случилось, если бы я признался?

Все наши фанаты отвернулись бы от нас?

Judas Priest настал бы конец?

Страх и тревога чуть не довели меня до ручки. Было тяжело дышать, когда я погряз в этой помойной яме алкоголизма и наркозависимости. Было тяжело дышать, когда я разрывался между отношениями с двумя мужчинами, которые оказались натуралами. Но самый тяжелый день был, когда мой многострадальный парень обнял меня на прощание… а через несколько минут после моего ухода поднес пистолет к виску. И нажал на спусковой крючок.

Когда задыхаешься, можно закончить именно так, если наплевать на себя, а я был на грани: деструктивный образ жизни чуть не угробил меня. Я даже пытался покончить с собой. Но выжил. Увидел свет в конце тоннеля. Сделал глубокий вдох и перебежал этот мост через канал.

Сегодня я чист, трезв, влюблен, счастлив… и мне неведом страх. Я честен перед самим собой, а это значит, что ничто и никто не сможет сделать мне больно. Я напоминаю себе рок-версию своего очень загадочного кумира детства: Квентина Криспа (он появится в книге позже). Я – величавый гомик хеви-метала.

Я придумал идеальное название для своих мемуаров: «Моя исповедь». Как нельзя кстати. Потому что, поверьте мне, этот продажный «священник» грешил, грешил и снова грешил, но теперь настало время исповедоваться… и может быть, даже получить ваше благословение.

Так давайте же помолимся.

Исповедь – это история о том, как я снова научился дышать.

1. Лети, мой корабль…

Жили мы в доме на Бичдэйл Эстейт^[4].

И там было хорошо.

После Второй мировой войны британцы отплатили Уинстону Черчиллю за его старания, дав пендаль под зад и выбрав правительство лейбористов. И власти быстренько разработали масштабную социалистическую программу по постройке сотни тысяч новых государственных домов, чтобы компенсировать послевоенную нехватку жилья.

Под руководством премьер-министра Клемента Эттли и министра здравоохранения Эньюрина Бивена по всей стране начали появляться районы массовой застройки, чтобы заменить разрушенные во время войны дома и обеспечить британские семьи рабочего класса хоть каким-то жильем. И самой типичной застройкой был район Джипси-Лейн Эстейт в Уолсолле, который вскоре переименовали в Бичдэйл.

Бичдэйл был построен в пятнадцати минутах ходьбы от центра Уолсолла и 16 километрах к северу от Бирмингема. Этот новый залитый светом район в начале 1950-х находился на заброшенной промышленной территории. Первые двадцать лет жизни место это было для меня суровым испытанием; средоточием моего мира, надежд, мечтаний, страхов, триумфов и провалов. Но, как это ни странно, родился я не там.

После того как в марте 1950-го мои родители, Джоан и Барри Хэлфорд, поженились, они жили с родителями мамы в Бёрчиллс, Уолсолл. Это был крошечный домик, и когда мама забеременела мной, они с моим отцом перебрались к ее сестре Глэдис. Глэдис с мужем Джеком жили в Саттон-Колдфилде, по дороге в Брум (как называют Бирмингем жители Черной страны).

Я родился 25 августа 1951 года, и меня нарекли Робертом Джоном Артуром Хэлфордом. Имя Артур передавалось в нашей семье по наследству: это было отчество отца и имя деда (отчество у деда было – Флэйвел; рад, что не унаследовал его!).

Сестренка Сью родилась на год позже, и родителям дали муниципальное жилье на Личфилд-роуд в Уолсолле. Затем, в 1953-м, семья переехала на Кевин-роуд, 38, в дом на Бичдэйл Эстейт.

Крепкие, из красного кирпича дома рядовой застройки и сдвоенные дома были самыми обычными, какими и должны быть британские муниципальные жилые дома, но, как и во многих жилых помещениях эры Бивена, в них присутствовал некий идеализм. Они были больше минимального размера, положенного по государственному законодательству, и рядом даже был свой палисадник и задний дворик.

Управа Уолсолла, несомненно, предусматривала, чтобы рядом с домами были милые лужайки и декоративные сады… но на деле все было не так. В послевоенные годы всё еще жили по карточкам, поэтому семьи из Бичдэйла свободное место возле дома отводили под небольшой огород, где выращивали картофель и другие овощи. Фактически ты выходил из дома и сразу оказывался на грядках.

До сих пор помню планировку дома на Келвин-роуд, 38. Гостиная, кухня, а внизу – крошечная каморка. На втором этаже – туалет, крошечная ванная комната, комната родителей, кладовая и комната, в которой жили мы с сестренкой Сью. Моя кровать стояла возле окна.

Бичдэйл был добрососедским, и здесь чувствовался дух коллективизма. Все постоянно ходили друг к другу в гости. Некоторые жильцы считали наш район суровым, но я так не думал. Мама^[5] запрещала ходить на некоторые улицы: «Делайте что угодно, но только не ходите туда!» – но максимум, кого я мог увидеть – это несколько замшелых старых чудаков в садах. До Горбалс^[6] было далеко.

Как и все работяги Черной страны, мой отец вкалывал на сталелитейном заводе. Начинал инженером в фирме Helliwells по изготовлению самолетных запчастей, которые находились на ныне не существующем уолсоллском аэродроме.

Работа отцу нравилась, поскольку он всегда испытывал страсть к самолетам. Он числился в запасе королевских ВВС (военно-воздушных сил), и, когда настало время отдать долг родине, он стремился к тому, чтобы его призвали в военно-воздушный флот. Вместо этого его отправили в армию, и Вторую мировую войну он провел на равнине Солсбери.

Страсть отца к самолетам передалась и мне, и мы вместе собирали модельки самолетов Airfix – бомбардировщиков «Летающая крепость», истребителей «Вулкан» и «Ураган». Он забирал меня на аэродром, и я наблюдал, как взлетают планеры, и пару раз мы ездили в лондонский аэропорт Хитроу – смотреть, как взлетают самолеты. Было здорово.

После Helliwells отец устроился на завод по производству стальных труб. Один из его коллег ушел и открыл свою компанию «Трубоотрезные станки», и отец пришел к нему. Он оставил производство и стал закупщиком, и мы перестали выращивать картошку в саду. Вместо этого мы получили чудесную лужайку с тропинкой. Еще купили машину. Это было особенное чувство. Пусть это был всего лишь «Форд Префект», ничего крутого и напыщенного, но было ощущение, что мы повысили свой статус. Кататься на машине мне нравилось гораздо больше, чем трястись в автобусе.

Когда мы с сестрой были совсем детьми, мама, как и многие женщины того времени, не работала, весь день убиралась и содержала дом в идеальном порядке и чистоте. Она глубоко верила, что «чистота – залог здоровья». В любое время дня и ночи наш дом выглядел, как выставочный зал.

У нас была печка с углем, и мама вечно капала на мозги одному из наших дальних родственников, Джеку, когда тот привозил огромный мешок угля. Я наблюдал в окно, как он поднимает мешок с грузовика и, весь в саже, заходит к нам на участок, проходит мимо отцовского мотоцикла и бросает уголь в сарай.

– Харош те пылить, Джек! – ругалась на него мама.

– Это уголь, детка! – смеялся в ответ Джек. – А ты че ожидала?

Будущее явилось в наш дом в виде кипятильника. Чтобы сэкономить деньги, мама разрешала опускать его только на пятнадцать минут перед принятием ванны, и мы сидели в слегка теплой воде глубиной не больше трех сантиметров. А если мы забывали оплатить счетчики, могли и свет отключить.

Родители опускали монетки в специальный приемник в щитке, который стоял в гостиной. Он был настолько холодным, что мама ставила туда холодец схватиться. Приходил инспектор, забирал оплату, и оставалось пять-шесть пенсов. И если повезет, мама давала нам с сестрой парочку монет.

Зимними ночами дом на Келвин-роуд, 38, напоминал Сибирь. Я укутывался в одеяло и видел, как снаружи леденеет окно. На полу в нашей комнате лежал линолеум. Чтобы сходить ночью в туалет, приходилось пробегать по ледяному полу.

Сам туалет был крошечным, и места хватало, лишь чтобы сесть на толчок, а коленями приходилось упираться в стены. Отец дымил как паровоз и мог на час засесть в туалете с газетой и попыхивать.

Когда он шел в туалет, мама его предупреждала: «Эй! Окно открыть не забудь!» Но зимой он никогда его не открывал. Папа выходил, и приходилось ждать минут пять, пока рассеется дым. И не только.

Каждый вечер пятницы отец клал на стол получку, и всеми финансами распоряжалась мама. Еда была самой обычной: мясо с овощами, рыба с картошкой фри из местного магазинчика или фургончика, который каждую пятницу разъезжал по району, и вкусный местный деликатес – педики^[7] с горохом.

Настало время первый раз идти в школу. В первый день мне было очень страшно идти в начальную школу Бичдэйла. Я держал маму за руку, пока мы продирались через грязь – район еще достраивался. Школа была всего через две улицы от дома, но казалось, что до нее километров 160.

Ужас, ужас! Когда мы пришли туда и мама обняла меня на детской площадке, сказав мне это непонятное местное: «Ну, бывай, Роб!» – и ушла… я испугался и запаниковал. Меня бросили! Я выл и ревел.

Первые несколько дней в школе были тревожными, но затем я подружился с роскошной учительницей, которая, как мне казалось в пять лет, выглядела точно кинозвезда. Каждое утро я хватался за ее юбку. Если эта женщина здесь, школы можно не бояться!

Учительница была моим ангелом и спасением. Как же жаль, что я не помню ее имени! На самом деле я мало что помню из начальной школы, помимо того первого ужасного впечатления – и сильной боли во время рождественской пьесы.

Когда наступило Рождество, я был одним из Трех Королей. До сих пор помню свои слова: «Мы узрели его звезду на востоке!» Проблема была в том, что мне, как и подобает всем хорошим королям, пришлось надеть корону.

Корона была из картона, а зажим сзади больно впивался в голову. Как только учительница надела мне на голову корону, было ощущение, будто булавка буравит мне в черепе дырку. Я постоянно двигал корону, и учительницу это жутко раздражало:

– Роберт Хэлфорд, перестань двигать корону!

– Но, мисс, мне же больно! Ай!

– Сейчас перестанет!

Не перестало. И на протяжении всего нашего детского спектакля про чудо рождения Господа нашего Христа эта чертова булавка впивалась мне в череп, пока не начала раскалываться голова.

Родителей мамы я никогда не видел, поскольку они умерли, когда я был еще ребенком, но я обожал предков отца, Артура и Сисси, и часто пропадал у них на выходных – они жили в трех километрах от нас. Отец привозил меня в пятницу вечером, а в воскресенье после обеда забирал домой.

Туалет у них был на улице, поэтому ходить ночью в их доме было еще хуже, чем у нас. Я психологически настраивался, чтобы открыть дверь в кухню и быстро прошмыгнуть в темноте в их маленький кирпичный домик на заднем дворе. Зимой сиденье туалета было настолько холодным, что мне казалось, будто я к нему примерз.

Да и в пользу туалетной бумаги дед не сильно верил «Нечего деньги тратить! – говорил он. – Газета ничем не хуже! На войне как-то ведь выжили!» И я сидел в семь лет в этом саду в кромешной тьме, стуча зубами, и подтирался местной газетенкой.

Бабушка с дедом баловали меня замечательными историями. Рассказывали, как во время войны бежали в бомбоубежище, смотря, как нацистские бомбардировщики бороздят ночное небо на пути к городку Ковентри, который собирались разрушить. До сих пор помню их похожие на лотерейные билеты оранжево-коричневые картонные карточки на молоко и сахар.

Дедушка воевал в Первой мировой войне в битве на Сомме, но, как и большинство тех, кто пережил ужас войны, никогда об этом не рассказывал. Однажды я шарил у них по дому и наткнулся на удивительное открытие.

Бабушка придумала, как сделать мне небольшую кроватку у них в комнате: сдвигала два стула и клала на них несколько подушек. Это была самая комфортная кровать в мире. Рядом находился небольшой чулан, завешенный шторой, и однажды я отдернул ее и обнаружил сундук.

Меня разбирало любопытство, и я открыл сундук… Он был набит различными реликвиями Второй мировой. Там был пистолет Люгера, противогаз и куча значков с немецкой униформы. Но больше всего меня поразил настоящий старый шлем генерала Герберта Китченера с острием на макушке.

Я надел шлем и поспешил найти бабушку с дедом. Маленькая голова болталась под тяжестью шлема. «Дедушка, что это?» – спросил я. Увидев меня, он разозлился и с криком велел снять… Но дед с бабушкой были очень отходчивыми.

В любом случае мне все больше и больше хотелось проводить выходные с ними – потому что дома мама с папой грызлись как собаки.

В присутствии нас они никогда не ругались, но, когда мы с сестрой ложились спать, родители начинали выяснять отношения. Кричали и не щадили друг друга. Мы с сестрой не знали, из-за чего весь скандал, и, лежа в кровати, слушали и вздрагивали.

Начинались выяснения отношений, голоса становились все громче – и иногда отец поднимал на маму руку. Не часто, но мы слышали крики и ПОЩЕЧИНУ! Мама плакала. Нет в мире звука ужаснее, когда ты еще совсем ребенок.

Время от времени они кричали друг на друга и угрожали уходом. В один прекрасный день отец так и сделал. Мы с сестрой сидели в гостиной, и на кухне началась ссора. Мы слышали, как папа кричит: «С меня довольно – я ухожу!»

Отец побежал на второй этаж, собрал чемодан, вышел и захлопнул за собой дверь. Раскрыв рот, я глазел из окна, как он постепенно исчезает в сумраке, и думал, что сердце мое разбито: «Он ушел! Папа ушел! Никогда больше его не увижу!»

Он дошел до конца улицы и вернулся. Но те несколько секунд я думал, что мир рухнул… и лишь став взрослым, я полностью осознал, насколько глубокий отпечаток оставили во мне бесконечные ссоры родителей.

Однако «Исповедь» – это не грустные мемуары. Напротив! Ссоры родителей оказали на меня огромное влияние, но, когда мы с сестрой подросли, все забылось. Родители любили нас и заботились, и я бы не посмел сказать, что у меня было трудное и несчастливое детство.

Мама была очень спокойной и уравновешенной женщиной, стеной, которая нужна каждому ребенку. Когда мы проводили время всей семьей, я практически ни разу не видел, как она выходит из себя… кроме того дня, когда мы пошли на реслинг.

Я все еще был ребенком, но помню, будто это случилось вчера. Мы приехали в Дом культуры Уолсолла и достали классные места, возле ринга Сели, начался первый бой, и у мамы сдали нервы.

Один из реслеров применил подлый прием, и мама тут же вскочила и принялась орать на этого парня: «Ты, мерзкий обманщик, так делать запрещено! Реф! Реф! Дисквалифицируй его!» Мама была вне себя от ярости. Я еще никогда не видел ее такой!

Я был ошарашен, да и отец сгорал от стыда «Сядь, женщина! – шипел он на маму. – Ты нас позоришь!»

Мама села, но кипела от негодования: «Да его за такое с ринга надо вышвырнуть!»

Она не закончила. Этот злодей на ринге применил еще один подлый прием, и мама вскочила и побежала к рингу, словно под ногами горела земля. Она принялась колошматить бойца сумочкой, свешиваясь через канаты. Бух!

До сих пор помню выражение папиного лица. Больше семья Хэлфордов никогда не ходила на реслинг.

Я любил ездить в город. Мне нравилась суета Уолсолла. Мы с мамой и Сью садились на троллейбус возле паба «Трое в лодке»^[8] и ехали на рынок, который находился на холме возле церкви Святого Матфея.

Мы с сестрой побирались на главной улице, Парк-стрит, чтобы наскрести на супермаркет и побаловать себя сладостями. Однажды в магазине я не на шутку запаниковал. Объявили, что магазин закрывается, и я чуть с катушек не слетел.

«Мам! – кричал я. – Мы должны выбираться! Скорее! Они закрываются!» Я был до ужаса напуган, представив, как на ночь закрывается супермаркет. А потом подумал: «О, подожди-ка, так здесь же полно вкуснейших конфет! На такое я согласен…»

Иногда утром по выходным мама отвозила нас с сестрой на мультики в местный кинотеатр «Савой». Мы смотрели фильмы и «Малыша Сиско». Ничего не было слышно – вокруг носилась детвора и устраивала настоящий бедлам, заправившись детской газировкой.

В 1957 году в Уолсолл пожаловала королева. Я поехал посмотреть на нее в местный городской парк и живописное место, в Дендрарий. Меня переполняли эмоции: «Это же сама королева! Из телика!» На ней было очень яркое пальто. Когда она помахала толпе, я представлял, что она машет только мне.

Позже я узнал, что в Уолсолле королеве изготавливают седла, и я стал гордиться собой еще больше. Уолсолл известен кожевенной промышленностью; однажды мы со школой ездили на кожгалантерейную фабрику, я и увидел, как изготавливают кожаные цепи, хлысты и заклепки. Поездка действительно запала в душу, поскольку, спустя 60 лет, я до сих пор все это ношу. Ведь если вдуматься, эти мемуары вполне можно было назвать «Кожаные цепи, хлысты и заклепки»!

На Рождество Уолсолл превращался в сказку, людные улицы покрывались снегом. Мужик, похожий на бомжа, нелегально продавал горячую картошку с жареными каштанами. Руки у него были черные от печи, но меня это не смущало: «Мам, можно мне картошечку, пожалуйста?»

Мужик протягивал мне в клочке газеты картошку, слегка посыпанную солью. Картошка казалась очень необычной, а на вкус напоминала икру – только я понятия не имел, какой вкус у икры! Честно говоря, до сих пор не знаю.

Мальчишеское Рождество было каждый раз одинаковым. Всю ночь я лежал в кровати не смыкая глаз, и мне не терпелось дождаться восьми утра, чтобы распаковать подарки. Мне дарили несколько коробок конфет – «Кит-Кат», фруктовую пастилу, глазированные шоколадные конфеты «Смартис», – и так проходил весь день:

– Мам, можно мне «Кит-Кат»?

– Нет, я запекаю индейку! Испортишь аппетит перед ужином!

– Ну маааам! А можно тогда шоколадную конфетку?

– Да, возьми, только одну!

– Спасибо, мам!

Спустя десять минут:

– Мам, можно мне «Кит-Кат»?

И так продолжалось снова и снова, пока по телевизору не начинала выступать королева, а потом я продолжал клянчить…

Однажды папа вручил мне очень классный подарок. Это был небольшой паровозик с топкой, куда заливался метиловый спирт, а потом его надо было поджечь. Фиолетовое пламя попадало в небольшой котелок, куда потом заливалась вода, и колеса начинали вращаться. Чудо инженерной мысли.

В 1958 году я перешел в младшую школу Бичдэйла, прямо по соседству с малышами. Уроки стали гораздо интереснее, и пришлось научиться писать… перьевой ручкой! Да, было и такое.

Научившись читать, я не на шутку увлекся комиксами. Каждую неделю мне привозили «Бино» и «Дэнди». Их просовывали в дверь прямо перед моим уходом в школу, и все утро я сидел в классе и страдал – не мог дождаться обеда, чтобы вернуться домой и засесть за комиксы.

Мне нравились рассказы в картинках – Грозный Деннис, Кот Корки, Дерзкая Минни, – но сомневаюсь, что они несли добрый посыл. Помню, персонаж Бино, Мелкая Слива, говорил: «Я курить трубка миру», и британские дети росли и думали, что коренные американцы действительно так разговаривают!

Ну, в 1950-е в Британии было не до политкорректности. В доме у бабушки с дедом была металлическая копилка в виде губастого негра. Кладешь ему в руку старый крупный пенни, нажимаешь на плечо, и рука поднимается и забрасывает монету в рот Знаете, как называется эта чудесная игрушка? «Черный Самбо».

Сегодня бы такое не прокатило…

Мне нравился телик, и в обед после уроков я летел домой, чтобы посмотреть детские передачи. Нравился черно-белый анимационный сериал Джерри и Сильвии Андерсон «Приключения Твизла» – о мальчике с длинными руками и ногами. У «Фитилька – лампового паренька» на голове была лампочка. «Четыре пера» был о шерифе с волшебным пистолетом и говорящей лошадью.

Когда Андерсоны стали придумывать более современное кино, они выпустили сериалы «Метеор XL5», «Стингрей» и «Тандербёрды». Мне все они нравились, а еще передачи вроде «Ослика Маффина» – элегантная женщина сидит за пианино и поет серенады танцующему игрушечному ослику – и «Деревяшки», про дурацкую семейку марионеток.

Поэтому в конце 1950-х я был обычным ребенком и делал то же, что и другие дети… А потом произошло нечто странное. Это ведь называют озарением, да? Когда чувствуешь, что жизнь – и судьба – приобретает смысл?

Случилось именно так.

Я был в школе на уроке музыки, и учительница набирала детей в школьный хор. Сидела перед нами, играла на фортепиано, а мы с ребятами должны были по очереди вставать и петь.

Учительница играла шотландскую колыбельную о красавчике принце Чарли под названием «Песня о корабле, идущем на остров Скай». Я знал эту песню, потому что мы уже пели ее в классе, и когда настала моя очередь, я подошел к учительнице и спел:

 
Лети, мой корабль, как, взмахнув крылом,
Уносится чайка вдаль!
Неси рожденного быть королем
За море – на остров Скай.
 

Песня мне нравилась, поэтому я спел от души. Учительница сидела за фортепиано и пристально посмотрела на меня. Поначалу ничего не сказала, а потом выдала:

– Спой-ка для нас еще разок.

– Да, мисс.

Она повернулась к классу и сказала: «Отложите все ваши дела, помолчите и послушайте Роберта!»

Я не совсем понимал, что происходит, но она сыграла песню еще раз, и я снова постарался. И в этот раз в конце случилось нечто странное: весь класс вдруг начал мне аплодировать.

«Пойдем со мной», – обратилась ко мне учительница и отвела в соседний класс. Мы вошли, она сказала что-то своей коллеге, а та кивнула.

«Класс, я хочу, чтобы вы послушали, как Роберт поет эту песню», – сказала она.

Теперь я СОВСЕМ ничего не понимал.

Я снова спел песенку про корабль – на этот раз а капелла, без музыки. После чего мне стал аплодировать и этот класс. Я стоял, смотрел на детей и наслаждался аплодисментами.

Мне чертовски понравилось!

Знаю, каждому ребенку приятно, когда его любят, и он жаждет внимания, но для меня это было гораздо больше. Стоя там, я впервые подумал: «Пожалуй, именно этим я и хочу заниматься!» Замечательное было чувство, и, возможно, я не шучу, говоря, что в тот день началась моя карьера в шоу-бизнесе. Ведь во многом так и было.

В конце младшей школы я сдавал экзамен «11+»^[9], который показывал, достаточно ли ты мозговит и можешь ли пойти в гимназию^[10] или же тебя запихнут в общеобразовательную школу. Я успешно сдал экзамен, но не хотел уходить от друзей, поэтому в гимназию идти отказался.

В любом случае голова к тому времени была забита совсем другим.

Потому что, приближаясь к пубертатному периоду, я стал осознавать, что совсем не такой, как остальные мальчишки.