Prolog
– Я помню ту мидсоммарскую ночь. Он соединял родинки на моей спине в созвездия. Одно – созвездие Персея, два других – мои собственные. Я помню его руки – бронзовые, как будто впитавшие в себя тепло ушедшего лета. Я не видела больше таких рук. Я помню его первый депрессивный эпизод. Помню, как крепко прижимала его к себе; помню, как мне казалось, что я защищу его от любых невзгод, отгорожу ото всех бед. Помню его слезы. Помню, как впервые осознала, что любви никогда не бывает достаточно.
Я помню Рим. Я помню его в Риме. Я никогда не видела человека счастливее, чем он… В Риме. Я помню его кровь и свои руки. Его отчаяние и свое бессилие. Я помню его стыд.
– Ты помнишь так много!
– Нет, я ничего не помню. Совсем ничего.
Из к/ф «Мой мальчик-хамелеон»[1]
Kapitel 1
Серебристое небо, коробившееся от свинцовых туч, словно плотно закрытая крышка, круглилось над городом. Каждый раз, когда гром рокотал вдали, оно вздрагивало, трескалось едва заметно от страшного, протяжного грохота. И дождь широкой косой стеной обрушивался на покатые крыши домов, с монотонным шумом ударялся о выложенные брусчаткой дороги.
В тот субботний вечер даже жители Истада[2], привыкшие к капризам шведской весенней погоды, остались в своих сухих гостиных смотреть телевизор или неспешно пить кофе, весело беседуя с друзьями. Однако не во всех домах звучали смех и разговоры. Почти в самом центре города, за дружелюбным цветным фасадом, разрывались бомбы упреков и оскорблений. За старинными дверьми угасали чьи-то несбывшиеся мечты, разматывались клубки чьих-то сожалений.
Йенни шла прочь из дому по опустелому бульвару. Она еще не знала, куда идет и зачем. Ей было известно лишь то, что идти нужно как можно дальше от папиных криков, от маминых угроз.
Шаги ее, сначала быстрые, решительные, только две улицы спустя замедлились, стихли. Влажными от слез глазами Йенни разглядывала плывущие в темноте фонари, позолоченные светом ветви деревьев, прислушивалась к шелесту дождя. Ей стало вдруг спокойно, легко. Даже мелкая дрожь, пробежавшая по спине от холода, не могла омрачить ее странного, непривычного спокойствия. Дождь будто бы смыл с нее чувство вины за родительские ссоры, смыл яд их глубокого несчастья.
На пересечении Tegnérgatan и Lembkegatan Йенни заметила мужскую фигуру – высокую и худощавую, кажущуюся невыносимо одинокой в сером потоке улицы. Йенни признала в юноше Акселя, своего одноклассника. Он несся в ее сторону, и под его ногами разбрызгивались лужи.
Аксель не обращал внимания ни на холодные капли дождя, хлеставшие его по коже, ни на сильные порывы ветра, срывающие с головы капюшон. Красивое, но бледное лицо его напоминало гипсовую маску. И в глазах-льдинках отражалась пустота – отчаянная, зимоподобная. Йенни насторожилась, уже открыла рот, чтобы поздороваться, спросить, что случилось, но Аксель прошел мимо, едва не задев ее плечом.
Она стояла на месте, глядела вслед удаляющемуся Акселю. Спустя четверть минуты он завернул за угол и растворился в синеве сгустившихся сумерек.
Дождь зашумел с новой силой, ветер стал пронзительнее, свирепее. Йенни вздрогнула и зарылась пальцами в черные вьющиеся от влаги волосы. Нахмурилась. Волнение вспыхнуло в ней ярко – точно пламя восковой свечи.
«В той стороне кладбище, – подумала Йенни, и губы ее – мокрые и холодные – сжались в линию. – Но и парк ведь тоже…»
Только Йенни знала, чувствовала, что не в парк несли его ртутные ручьи холодных безлюдных улиц.
Сначала она решила: стоит догнать Акселя, узнать, что случилось и не нужна ли ему помощь. Йенни даже развернулась и двинулась вслед за ним. Но прежде, чем она дошла до угла, за которым он исчез, ее посетила опустошающая, но правдивая мысль: «Я, наверное, последняя, с кем он решил бы поделиться проблемами». Йенни замерла, ее плечи поникли, руки, прежде сцепленные в замок, безвольно повисли. Она ему никто, и не было у нее никакого права вторгаться в его жизнь. Осознание этого тем не менее не заглушило тревоги за Акселя.
Постояв недолго посреди улицы, под одиноким мигающим фонарем, Йенни развернулась и устало зашагала домой. Ее пальцы сжимали рукава насквозь промокшей куртки, зубы громко стучали.
* * *
…Йенни сидела в душном кабинете истории, но вместо того, чтобы слушать рассказ об условиях Столбовского мира[3], она думала о происшествии почти двухнедельной давности. Когда через три дня после их с Акселем столкновения Йенни наконец отважилась спросить, все ли у него хорошо, Аксель лишь улыбнулся и сказал удивленно: «Да, конечно! Все супер. Просто я немного замотался на работе, поэтому выгляжу таким замотавшимся».
Она не верила его приветливой, но уставшей полуулыбке. С этой самой полуулыбкой Аксель появился в школе на следующий день после смерти отца. С этой полуулыбкой принимал соболезнования и после второй трагедии, обрушившейся на его семью. Йенни боялась этой полуулыбки – она ее ранила. Ведь семнадцатилетние мальчишки не должны так улыбаться.
Сейчас Йенни смотрела на Акселя, который откинулся на спинку стула и, глядя сосредоточенно на преподавателя, кратко записывал за ним в толстую тетрадь. Забравшись на стол, учитель энергично болтал ногами и с воодушевлением рассказывал об исторических предпосылках очередной войны с Россией. Йенни сидела в соседнем ряду, задумчиво рассматривая профиль Акселя: аккуратный, слегка вздернутый нос, четко очерченные губы, острые скулы. А затем ее взгляд остановился на перепачканных графитом пальцах, крепко сжимающих тетрадь. Ей показалось, это очень красиво. Она бы непременно вставила похожий кадр в один из своих фильмов.
Почувствовав на себе взгляд, Аксель приподнял голову и осмотрелся.
Йенни тут же уткнулась в учебник, и страницы суетливо зашуршали под ее пальцами. Мысли вновь унесли ее в тот холодный вечер – к пустым глазам-льдинкам, лужам на асфальте и одинокой до стеклянного звона в груди фигуре.
Луи, лучший друг Йенни, в шутку говорил, что она влюбилась в Акселя, и лишь поэтому его чувства и проблемы так ее волновали. Но на самом деле Йенни просто не могла пройти мимо человеческого страдания – она понимала, что надо бы отвернуться, как отворачиваются прохожие от тела сбитого на перекрестке ребенка, спрятать скорее глаза, но она так не умела. Ее всегда сокрушала мысль о нестерпимой, точно свежий ожог, боли, которую ощущает человек, в момент отчаяния осознавший свою покинутость.
Она слишком хорошо помнила это чувство – горькое, страшное, беспросветное. И потому непоколебимо верила в то, что его можно облегчить молчаливым участием и заботой хотя бы одного человека.
Общение же с Акселем со средней школы сводилось исключительно к выполнению совместных проектов по биологии, экономике и шведскому языку. Еще как-то раз, в начале второго курса, Йенни снимала короткометражку о буллинге на конкурс, и Аксель согласился сыграть одну из главных ролей. Впрочем, тогда в проекте участвовал почти что весь гимназиум – на съемках было весело, интересно, и это не требовало никаких усилий от «актеров».
Теперь Йенни подперла подбородок рукой и устремила взгляд в окно: на чистую лазурь, льющуюся на приземистые крыши домов, на синеющий вдали кусочек моря, на покачивающиеся изумрудные верхушки сосен… Неожиданно даже для самой себя Йенни вдохновилась на съемки новой короткометражки, замысел которой давно уже не давал ей покоя. Она принялась лихорадочно записывать в тетрадь по истории идею, отрывки диалогов между еще даже не существующими героями. За свои восемнадцать лет Йенни преуспела в том, чтобы виртуозно игнорировать реальный мир, спрятавшись от него за непробиваемыми стенами своей фантазии.
Но обратно на землю ее вернул скрипучий голос учителя, растягивающий слова на стокгольмский манер:
– Итак, Йенни, подведи, пожалуйста, итоги ингерманландской войны 1610–1617 годов.
Густав скрестил руки на груди и выжидательно уставился подслеповатыми серыми глазками на одну из своих самых прилежных учениц.
Йенни с неохотой поднялась с места. Она сглотнула, прикусив губу. Взгляды одноклассников были прикованы к ней – ребята глядели на Йенни с недоумением и любопытством: не могла ведь отличница прослушать все, о чем рассказывали на уроке! Внимая настойчивому голосу паники, она окончательно растерялась и склонила голову. Пунцовый румянец расползся по лицу.
– В результате заключения Столбовского мира Швеция получила выход к Балтийскому морю, – донесся до Йенни чей-то мягкий, осторожный шепот.
Она повернула голову и обнаружила, что ее спасителем оказался Аксель. Он, обернувшись, смотрел на Йенни и подбадривающе улыбался.
– Ну же, Йенни. Я говорил об этом две минуты назад!
– В результате заключения Столбовского мира Шведское королевство получило выход к Балтийскому морю, – тихо проговорила она, с благодарностью глядя на Акселя. Тот удовлетворенно кивнул в ответ.
– Хорошо. А при каком короле это произошло?
– Густав II Адольф и Карл… – только и успел прошептать Аксель. В этот раз преподаватель расслышал его слова.
– Аксель, если бы я хотел, чтобы ты ответил, то непременно спросил бы тебя. А так как я этого не сделал, то будь добр, молчи и не мешай отвечать другим. Йенни, садись! – недовольно пробулькал учитель и нетерпеливым жестом приказал Йенни сесть на место. Напоследок он смерил ученицу строгим взглядом, давая понять, что недоволен ею. – Прослушать такой материал! – воскликнул он, театрально вскинув руки к небу. – Это же надо умудриться!
В отличие от остальных учителей, Густав не только не терпел наплевательского отношения к своему предмету, но и воспринимал отсутствие у учеников интереса к истории едва ли не как личное оскорбление.
Йенни шумно упала на стул и вздохнула то ли от облегчения, то ли от жгучего стыда. Но испорченное настроение преподавателя волновало ее в последнюю очередь. Сейчас Йенни было совестно за то, что Акселю из-за нее влетело. Она виновато смотрела однокласснику в спину несколько минут, но он так и не обернулся к ней.
Поэтому, как только преподаватель объявил о конце урока, Йенни первым делом подошла к Акселю, который молча укладывал учебные принадлежности в рюкзак.
– Спасибо за то, что выручил, – переминаясь с ноги на ногу, произнесла она достаточно громко, чтобы Аксель услышал ее. Щеки Йенни пылали ярким январским заревом. – И прости за то, что тебя ругали из-за меня. Мне реально стыдно за это.
Аксель оторвался от своего занятия и перевел невозмутимый взгляд зелено-голубых глаз на Йенни.
– Ничего страшного. Забей, – ответил он, пожимая плечами.
Несмотря на довольно дружественные взаимоотношения, Аксель и Йенни все еще испытывали некоторую скованность при случайных встречах и разговорах. Они по-прежнему ничего практически друг о друге не знали – все равно что незнакомцы. Но Аксель умел скрывать легкую растерянность при виде Йенни и всегда вел себя естественно и раскрепощенно. Йенни же с трудом удавалось даже такое малозначительное притворство.
– Мне ужасно неудобно. И я понятия не имею, как себя в таких случаях вести. Обычно это я помогаю. По крайней мере, стараюсь.
– Помогаешь и при этом не палишься, – заметил Аксель. – Не то что я.
– Эх, годы практики, годы практики, – назидательно проговорила Йенни. Лицо ее снова осветила застенчивая улыбка. – Но все равно спасибо.
– Да ладно тебе. Я был в долгу за то, что ты спасла мне жизнь на прошлой неделе. Нет, серьезно, я бы никогда не понял, в чем смысл этой идиотской новеллы. И уж тем более не написал бы сочинение. Фактически, мы, конечно, написали его вместе… Еще и в половине двенадцатого ночи.
– Ой, забей, – сказала Йенни, склонив голову набок. – Я всегда рада помочь. Тем более идиотские новеллы, дебильные рассказы, странные стихи – это все по моей части.
– Знаешь, Йенни, ты забавная, – неожиданно заявил Аксель и по-доброму усмехнулся, закидывая рюкзак на спину.
В ответ на эту реплику Йенни округлила глаза, вскинула удивленно брови.
– Я? Что ж, тараканы в моей голове польщены. – Она сделала книксен, утрируя движения для пущей выразительности, и захихикала, хватаясь за подол воображаемого платья.
Аксель не мог сохранить серьезное выражение лица, видя, как забавно Йенни изображает поклон с приседанием. На долю мгновения стена неловкости и смущения, существовавшая между ними, растаяла, точно сахарная пудра на кончиках пальцев.
– Ой, тебе, наверное, пора идти, – спохватилась Йенни. Она улыбнулась и кивнула в сторону приоткрытой двери, откуда торчала макушка Оскара.
Аксель как будто бы слегка разочарованно посмотрел на друга, а затем повернулся к Йенни.
– Ладно, пока. Точнее, до завтра, – проговорил он быстрее, чем ему хотелось.
– Ага. Пока.
Йенни поджала губы и помахала однокласснику на прощанье. Аксель улыбнулся и, не произнеся больше ни слова, торопливо вышел в холл, где толпилось несколько десятков гимназистов.
Йенни небрежно смахнула свои вещи с парты в рюкзак цвета хаки и поплелась к двери. В коридоре ее уже ждал Луи.
Kapitel 2
Луи стоял, оперевшись спиной о белоснежную стену, и качал головой в такт музыке, игравшей в левом наушнике. Он был высоким и худощавым, по-мальчишески угловатым и неловким. Лицо его имело привлекательные, но нетипичные для шведов черты, которые он унаследовал от отца-француза. На персиковой коже, точно россыпь звезд, темнели крохотные родинки. Глаза Луи напоминали два крупных голубых агата – полупрозрачные, блестящие. Его медового цвета локоны всегда были зачесаны назад, но челка упрямо выбивалась из прически, сколько бы Луи ни пытался ее уложить.
Завидев друга, Йенни направилась в его сторону, лавируя между спешащими домой учениками. Луи цепким взглядом выловил ее белую футболку Guns’n’Roses в беспорядочно передвигающейся толпе задолго до того, как Йенни приблизилась к нему.
– Какие люди! – сказал он, когда подруга остановилась напротив. Луи раскинул руки в стороны в приветственном жесте.
– И тебе привет, – отозвалась Йенни. Она улыбнулась, схватила Луи под локоть и потащила его прочь из школы.
– Идем сегодня ко мне, да? – спросил Луи, когда здание гимназиума осталось алеть позади.
– Ну да, вроде. А что? Если у тебя нет других планов, конечно. – На последних словах она понизила голос, повела комедийно бровями.
Луи рассмеялся и пару раз покачал головой. Стоило ему немного улыбнуться, как на щеках у него прорисовывались ямочки. Йенни находила это особенно умилительным.
– Когда у меня в последний раз были какие-то планы?! И вообще, мы не решили, чем займемся. – Он с задумчивым видом приложил указательный палец к подбородку. – Можем досмотреть «Твин Пикс», устроить киномарафон, глянуть что-нибудь из «Золотой коллекции» или тупо рубиться в приставку до потери пульса. Я вчера наконец купил Flatout 4. Решил без тебя даже не прикасаться к ней.
– Как это мило с твоей стороны! – съехидничала Йенни. – Можем сделать хоть все сразу. У меня весь вечер свободен.
– У тебя, может, и свободен весь вечер, а мне огромное сочинение задали.
– Пф-ф, Луи, ты так говоришь, будто помнишь, когда в последний раз писал сочинения сам. Мы же оба знаем, что писать его придется мне. – Она картинно закатила глаза со скорбным видом.
– Ой, да брось, иногда мне приходится писать сочинения в школе, прямо на уроке. Там же ты мне не помогаешь!
– Да что ты такое говоришь! Напомнить, как на прошлой неделе ты писал сочинение на уроке? Кто ушел на математике в туалет и почти весь урок там проторчал, чтобы напечатать тебе сочинение и скинуть на почту?
– Ну… ты. Но это не значит, что я всегда злоупотребляю твоей помощью.
– Конечно, не значит!
– Ой, да ну тебя. Ты просто невыносима.
Луи махнул рукой, но не смог сдержать улыбки, обнажив белоснежный ряд зубов с немного выпирающими клыками.
Йенни вновь взяла друга под локоть, прижалась теплой щекой к его твердому плечу. Легкий апрельский ветер ласково обдувал лица друзей, безобидные лучи весеннего солнца, едва пробивающиеся сквозь светло-серую пелену неба, упорно тянулись к влажной после утреннего дождя земле. Остаток пути ребята шли в молчании.
Дом Луи находился в нескольких кварталах от школы, точно лесной великан, покрытый густой изумрудной лозой, он стоял на краю улицы. В такое время дома никого не было. Родители Луи еще не вернулись с работы, а Ингрид, его младшая сестра, пропадала в центре города со своими подругами.
Зато каждый день с обожанием, на какое способны только собаки, друзей встречала Марта, старый золотистый ретривер, подаренный Луи на тринадцатилетие. Она всегда послушно ждала хозяев у самой двери, со скучающим видом грызла расходящуюся по швам кроссовку Луи. Но стоило кому-то из семьи переступить порог, как Марта стремительно вскакивала с места и запрыгивала на него или нее, энергично виляя пушистым хвостом.
Вот и сегодня не успели друзья войти в прихожую, как собака кинулась к ногам Луи, упираясь мордой ему в колено.
– Привет, красавица! – Он присел на корточки, чтобы Марта смогла лизнуть его в лицо.
Йенни стояла рядом, улыбалась растроганно, глядя на эту привычную, но умилительную сцену. Правда, спустя несколько мгновений Марта дала понять, что Луи ей надоел, и, обойдя его стороной, стала требовать внимания от гостьи. Йенни опустилась на колени, потрепала собаку по шее и по голове, не забыв поцеловать в холодный и влажный нос.
– По-моему, она любит тебя больше, чем меня, – с наигранно-ревнивым видом произнес Луи и принялся торопливо стягивать с ног потертые черные кеды.
– Не неси бред. Больше тебя она любит только твою маму. Да, Марта? – Йенни еще раз чмокнула собаку, а затем подняла голову и с улыбкой посмотрела на друга, который стоял теперь в ярко-желтых носках «Убить Билла», облокотившись о дверной косяк.
– Ну с этим не поспоришь, – согласился Луи. – Ты проголодалась? Папа вчера приготовил свою фирменную лазанью. Почти такая же, как мы ели в Италии. Будешь?
– Еще спрашиваешь? – усмехнулась Йенни, поднимаясь с колен. – Я умираю, как хочу есть.
– Хорошо. Тогда можешь идти наверх, а я принесу туда лазанью, Mountain Dew и что-нибудь вредное, чтобы есть, пока будем смотреть кино. Пойдет?
– Да, отлично. Я сейчас разуюсь и помогу тебе.
* * *
Спустя полчаса друзья уже сидели в комнате Луи, располагавшейся на втором этаже. Они уплетали вегетарианскую лазанью, болтали о повседневных хлопотах вроде домашнего задания и стремительно приближающихся контрольных.
Комната Луи напоминала фотогалерею. Повсюду были развешаны совместные снимки Луи и Йенни, привезенные из многочисленных поездок, дорогие сердцу семейные фото, навевающие ностальгию по детству; также нашлось место для постеров с любимыми музыкальными группами и для винтажных киноафиш. Светло-серые стены были едва различимы сквозь зазоры между краями полароидных снимков и плакатов.
Покончив с лазаньей, Йенни отложила тарелку на прикроватную тумбу и снова плюхнулась на помятую постель, согнув ноги в коленях. Луи последовал ее примеру. Еще несколько минут друзья лежали без дела, разглядывая фотографии.
Йенни приковала задумчивый взор к снимку, который ребята сделали во Флоренции в прошлом году. На нем был запечатлен тот день, когда они поднялись на купол собора Санта-Мария-дель-Фьоре, откуда открывался вид на город с высоты птичьего полета: карминовые и оранжевые крыши домов, купола готических соборов, песчаные стены зданий. И все это великолепие резко контрастировало с ослепительно-лазурным небом, что было очерчено сочной зеленью холмов и темно-синими силуэтами гор. В том маленьком квадрате фотографии жила, развертывалась яркая, нестареющая флорентийская душа.
В правом углу снимка стояли Луи и Йенни. Они широко улыбались, и в блестящих глазах их бурлило столько радости, что невозможно было оторвать взгляда от лиц друзей. Казалось, эти двое знали нечто такое, что неизвестно никому больше во всем мире, – и это загадочное знание делало их столь счастливыми.
– О чем думаешь? – раздался голос друга, вырвавший Йенни из нескончаемой вереницы воспоминаний.
Луи не сводил с нее глаз. Она казалась ему необыкновенной в те моменты, когда бурный поток мыслей уносил ее прочь из реальности. На лице Йенни застывало выражение одухотворенности, полнейшей отрешенности от всего земного.
– Думаю о том, как сильно хочу вернуться во Флоренцию… и еще о том, чем же я все это заслужила, – не поворачивая головы в сторону Луи, проговорила Йенни. – Чем я лучше, например, Нудар? У нее не было таких возможностей в, ну не знаю, шестнадцать. Она никогда не была во Флоренции. Зато в шестнадцать видела и смерть, и голод, и всевозможные зверства. И до сих пор живет в страхе и надеется, что сможет забрать сюда свою младшую сестренку. Если сестра, конечно, жива. – Глаза Йенни поблекли, словно выгоревшая на солнце ткань. Ее ладони, прежде неподвижно лежавшие на животе, сжались в кулаки. – Нудар не произносит этого вслух. Но я просто знаю, что в конце разговоров о ее сестре всегда остается… это самое чудовищное в мире «если».
– Погоди, ты про Нудар из книжного?
– Да, мы с ней столкнулись в городе вчера, – кивнула Йенни. – Я чувствую какую-то… странную вину за то, как сильно отличается моя жизнь от жизней миллионов других детей и подростков. Как будто я незаслуженно занимаю место кого-то, кто достоин всего этого больше меня.
– Йенни, мы уже говорили об этом, – вздохнул Луи. – Ни ты, ни я не виноваты в том, что родились в благополучной стране. И тем более не виноваты в том, что разное дерьмо происходит в других странах. От того, что ты чувствуешь себя виноватой, ничего не поменяется. Невозможно спасти всех.
– Я это понимаю, – согласилась Йенни. Она оторвала взор от стены с фотографиями, перевернулась на живот и подперла голову руками. Теперь она смотрела на Луи сверху вниз. – Но периодически эти мысли возвращаются. Как будто мне снова одиннадцать, и я впервые узнаю о том, что не все живут так, как я. Только чем старше я становлюсь, тем громче мой внутренний голос кричит мне, что я гребаная лицемерка, которая ничего не делает.
– Знаешь, вот что ты реально можешь сделать, так это достигнуть своих целей, с умом воспользовавшись всеми возможностями, которые тебе даны. И потом… ну знаешь, влияние, популярность, деньги и творчество – мощные инструменты, которые могут помочь сделать мир хоть немного лучше. – После короткого молчания Луи добавил с улыбкой: – Я же знаю, какая ты талантливая и целеустремленная. У тебя точно получится.
– Хотелось бы верить… я стараюсь… Эм-м… Просто иногда это кажется таким призрачным и далеким по сравнению с тем, что творится здесь и сейчас. Особенно после теракта[4]… Я постоянно думаю о том, что все эти ужасные вещи для кого-то – часть повседневной жизни, а не трагедия государственного масштаба. Это страшно, понимаешь? Миллионы невинных людей. И все оставлены где-то на задворках цивилизации… Совсем никому ненужные. Покинутые.
Луи хмыкнул, уселся по-турецки, привалившись спиной к стене. Он вспомнил, как Йенни позвонила ему в день теракта, – ее голос дрожал, непривычно звонкий и напуганный. У нее не было никого в Стокгольме, ей не из-за кого было так переживать. Но она просидела в его комнате до глубокой ночи, и ледяные руки ее тряслись, щеки блестели от слез. Она говорила, что до сих пор слышит крики с записи – в ее голове они гремели, точно перезвон церковных колоколов. Луи глядел на Йенни с сожалением. Он уже знал, что мир благоволит лишь тем, кто ничего не слышит.
– Да, это ужасно. Но не в наших силах помочь всем. Это…
– Утопия, – закончила за него Йенни. – Я знаю. Но мне хочется хотя бы говорить об этом с тобой, раз пока сделать я ничего не могу. Даже если ты не видишь тут смысла. Когда-нибудь, конечно, я обязательно преобразую эти мысли во что-то полезное. Как минимум, после школы я хочу подать заявку, чтобы отправиться куда-то волонтером от «ООН-молодежь». Посмотрим, ответят ли мне. А пока тебе, видимо, придется мужественно выносить мое бесполезное нытье.
– Ты же выносишь мое еще более бесполезное нытье о французской политике, – ответил Луи, и лицо его украсила широкая и теплая улыбка.
Тишина сгребла комнату в неуклюжие объятия. Она не казалась неловкой или напряженной. Друзья смотрели друг на друга с пониманием, и оба осознавали теперь, что тема окончательно закрыта.
– Господи, я чуть не забыл! Ты готова услышать офигительную новость? – Луи выдержал паузу и вопросительно приподнял одну бровь.
У Йенни из груди вырвался короткий смешок:
– Конечно. Что это за новость такая?
Луи выставил перед собой указательный палец, как бы прося подождать. Он наспех выудил из кармана телефон, стал искать там что-то с увлеченным видом. Тем временем Йенни подсела к нему поближе, ее мягкие белые руки обвились вокруг коленок.
– Вот! – воскликнул Луи. – Но прежде, чем я тебе все расскажу, ответь мне – ты помнишь Ребекку Хёльстрем?
Йенни задумалась, перебирая в голове всех знакомых. Она покачала головой.
– В средней школе Ребекка училась в нашем потоке, а после девятого класса переехала и перешла в другой гимназиум. Мы еще вместе на гандбол ходили.
– Ах да, точно! Я ее помню! – оживленно закивала Йенни. – А при чем здесь Ребекка?
– Короче, где-то в начале марта мы начали с ней переписываться. Как-то прям суперспонтанно все произошло. Она попросила в сторис в «Инсте» скинуть ей крутой музыки, я скинул несколько песен, а потом мы до утра говорили о любимых группах и концертах, на которые хотим сходить. Ну и с тех пор каждый день почти переписываемся.
– То есть вот в чем причина твоего слишком хорошего настроения в последние недели? – в шутку поинтересовалась Йенни. – А почему ты ничего мне не рассказывал?
– Не знаю… – Луи выпятил нижнюю губу и задумчиво пожал плечами. – А что? Ревнуешь?
– Ага, размечтался. – Йенни улыбнулась, по-дружески стукнув Луи по плечу. Веснушки бледно-желтыми каплями выделялись на ее раскрасневшихся, как будто присыпанных розовой пудрой, щеках.
– Вообще, я сначала не думал, что она реально заинтересована во мне и не особо верил, что мы с ней встретимся вживую. Но буквально вчера она написала, что возвращается в Истад в пятницу ночью! Представляешь? И еще сказала, что ей очень нравится общаться со мной, что она хотела бы со мной увидеться… Короче, в субботу мы идем на фику[5]! – Он говорил восторженно и торопливо, глядя как будто бы сквозь подругу. – Прикинь, я и Ребекка?
Йенни широко распахнула глаза, холодными пальцами вцепилась в плечи Луи:
– Черт, поздравляю! Я… Я просто в шоке. Но я очень рада. Она, кажется, нравилась тебе классе в седьмом, да? И как ты вообще мог скрывать от меня то, что переписываешься с девчонкой своей мечты, мелкий ты засранец? Тоже мне, друг называется!
– Да я даже не думал, что у нас может что-то выйти. Ребекка такая классная… Слишком классная. Она веселая, очень, ну просто до неприличия красивая и довольно неглупая. А еще она любит абсолютно всю ту же музыку, что люблю я, играет в те же игры, в которые играю я, и даже книги нам нравятся одинаковые! – Луи прикрыл глаза и закинул голову назад, безмятежно улыбаясь. – Боже, а ее шуточки – это что-то с чем-то. Если хочешь, я могу даже показать тебе кое-что из нашей переписки.
– Не думаю, что ей бы это понравилось, – безапелляционно отчеканила Йенни, скользнув ладонями вниз по рукам друга. Затем чуть более снисходительно добавила: – Это должно оставаться только между вами двумя. Я бы жутко расстроилась, если бы мою переписку с кем-то читали чужие люди. Давай лучше досмотрим сезон «Твин Пикс»?
И она тут же подорвалась с места, чтобы перенести ноутбук Луи с рабочего стола на постель.
– Эм-м, ладно, – хмыкнул он и убрал телефон в карман толстовки. – Я как-то не подумал об этом.
– Всему тебя нужно учить, – усмехнулась Йенни, водя курсором по экрану. Непослушные темные пряди выбивались из-за уха, щекотали щеку.
Но сосредоточиться на сериале Йенни так и не смогла. Она постоянно возвращалась к мыслям о Ребекке, о ее скором приезде. Незаметно косилась на то и дело улыбающегося Луи, который отвлекался от сериала, отвечая на сообщения – вероятно, от Бекки. В уголках губ Йенни появилась нежная добродушная улыбка, и неведомое ей прежде тепло медленно растеклось внутри. Она задумалась о том, что никогда еще не видела тех трепещущих ослепительно-ярких огоньков, какие дрожали теперь в глазах Луи.
* * *
Остаток вечера ребята играли в видеоигры, развалившись на кожаном диване в гостиной, который по форме напоминал букву L.
Пикантности вечеру придавал ни на секунду не замолкающий провокатор в лице Луи. Йенни чувствовала, как в ней вскипает кровь, когда они, отыгрывая очередной матч в FIFA, заводили буйный спор об истории, литературе или кино. В этот раз Луи умудрился посягнуть на святое – режиссуру Луиса Бунюэля. Пару резких, неосторожных фраз в сторону «Виридианы», и мысль о том, чтобы сломать игровую консоль о голову друга, стала казаться Йенни не такой уж и дикой. Прийти к компромиссу они, конечно, не сумели – слово «уступать» напрочь отсутствовало в лексиконе обоих. Но внезапный звонок в дверь прервал ожесточенную словесную баталию между друзьями.
– Это, наверное, родители, – сказал Луи, поднимаясь с дивана. – Пойду открою. Но учти, мы не закончили.
Он предупреждающее погрозил Йенни указательным пальцем, а затем кинул в нее джойстик.
– Пересмотри сначала «Виридиану»[6] внимательно, тогда и поговорим. Иди уже, твои родители сейчас сломают звонок.
Луи обреченно покачал головой и зашагал в сторону двери.
– И нечего бросаться джойстиками! Ты уже две штуки сломал!
Сначала в прихожей раздался звонкий смех Сесилии – мамы Луи, а затем и голос Адриана— его отца.
– Йенни, милая, здравствуй! Как дела? – защебетала Сесилия, когда все трое показались на пороге комнаты. Гостья вскочила на ноги и крепко обнялась с матерью Луи.
Йенни прикрыла глаза, с наслаждением вдыхая аромат, исходящий от Сесилии. Она пахла лавандовым мылом, корицей и пекарской ванилью.
– Все в порядке, спасибо. А ты как?
– Хорошо, милая, очень хорошо.
– Привет, Йенни, – проговорил Адриан бодро и заключил ее в объятия. – Давно не виделись.
– Вообще-то я оставалась на ужин в прошлое воскресенье. Не так уж и давно.
Бернар-старший пожал плечами и улыбнулся. Йенни не помнила, чтобы Адриан смотрел на нее без этой ласковой отеческой улыбки.
– Ты уже, считай, член семьи. Даже неделя без тебя кажется месяцем.
Йенни робко приподняла кончики губ. То, с каким добросердечием относились к ней родители Луи, всегда ее трогало.
– Вы хоть чем-нибудь перекусили нормальным, или лакрица с газировкой – единственное, что вы ели после школы? – спросила Сисси, переведя строгий взгляд с Йенни и Луи на пустую упаковку от конфет и две ярко-красные жестяные банки из-под кока-колы. Ее красивые полные руки лежали на талии мужа.