000
ОтложитьЧитал
© Андрей Хуснутдинов, 2024
ISBN 978-5-4474-5071-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
***
– Думаешь: ангел, так всё – предел разрешения, тело без органов? – говорил «бедовый» Михайлов, физик-недоучка, друг детства Марьи Александровны. – Ну, да – предел. Но какой? Их отличие от нас не то, что они с крыльями, или бесполые, ну, там, без этого… или вообще кастраты, а что ангел – изотропен. Свойства его не меняются, с какой стороны ни подойди. И сколько ни дели, все одно, как режешь голограмму или гидру, получишь ангела.
– А мы? – растерялась Марья Александровна, не понявшая ничего. – Люди – что же?
Михайлов захлопнул альбом с фотографией петропавловского шпиля, из-за которого и шел сыр-бор.
– А мы – анизотропны. Человек – пирамида, пирог. И тут чего только не понасовано – здоровье, деньги, квартира, даже клумба под балконом. Так вот вытащи что-то одно – и всё, тю-тю, нет человека. Был и сплыл.
– А что есть?
– А то и есть – скот или протоплазма.
Марья Александровна, чья учительская память походя отсеивала заумь, на время напрочь забыла о разговоре, но вспомнила его до последнего слова, когда два года спустя тот же «бедовый», дыша перегаром, пряча глаза и путая слова, сказал ей, что Вовка пропал с семьей в Германии.
Да: по страшном известии она сначала вспомнила о пирамидальном устройстве человека. Мысль, что из мира могли куда-то деться ее единственные сын, внук и, пусть нелюбимая, стоявшая ближе к остальному человеческому классу невестка, – эту мысль ее вышколенная глухота к немыслимому было тоже отправила в долгий ящик. Другая мысль – что ничего из перечисленного Михайловым не исчезло, включая разбитый ею палисадничек у подъезда, – наоборот, захватила. Марья Александровна как бы замерла. Всем своим рассудком, еще не дававшим сбоев, она налегла на человеческую пирамиду. Так, не восприняв сразу значения новости, она и осталась в здравом уме. Рассудок, хотя и обманом, подобно тому как завлекают колбасной шкуркой собаку, удержал ее при себе. Михайлов продолжал что-то говорить, она что-то спрашивала, а потом откуда ни возьмись явилась знакомая врачиха из скорой, мать прошлогодней выпускницы, засверкали шприцы, заклацали пузырьки, и гостиная, будто ящик, стала переворачиваться с пола на восточную стену. От этого дикого времени, прошедшего на уколах до получения визы, в памяти задержался только черно-белый сон – что она больше не Марья Александровна, а полая статуя, покрытая изнутри копотью сожженных внутренностей, тело без органов.
***
Михайловскую пирамиду со временем заменила «штука» – мобильник, который сын подарил в том году, в будний день, с бухты-барахты, заскочив в школу между уроками. На вопрос Марьи Александровны: «Зачем?» – сперва отмахнулся, но взглянул на часы, вывел ее под локоть из учительской и посреди грома и гвалта большой перемены все объяснил. Верней, отбарабанил в отцовой манере, заводясь с полвопроса и сбиваясь на казарменные словечки, оттого что Марья Александровна не понимала «простых вещей». Они чуть не поругались в тот раз. Марья Александровна тянулась к сыну, пробуя не то приласкать, не то ущипнуть его, а он, пятясь, только сильней раздражался. Наконец она встала, смиренно опустила руки и, поглядывая вокруг, молча слушала. Суть подарка, «симки с секретом», заключалась в том, что это был какой-то «защищенный, невидимый канал», звонить «отсюда» можно было кому угодно, кроме Вовки, а звонить «сюда» мог только Вовка, в крайнем случае – Наташа (невестка), ну, или, если доберется, Ромка (внук), секрет же был в полной «автономности карты», то есть Марья Александровна могла пользоваться номером «хоть на Луне» и не заботиться по-полнением счета. Было это накануне командировки сына в Ливан, отчего беспокойство Марьи Александровны возрастало, но из Ливана Вовка стал названивать как ни в чем не бывало, она успокоилась и даже, если звонки слишком частили, пеняла ему за расточительность. В Питер он вернулся нежданно-негаданно, сильно раньше срока, почерневший от солнца, высохший от дизентерии и запершийся в себе. Разговорить тогда Марье Александровне не удалось ни его, ни Наташу. О лютом случае в Бейруте, когда выкрали кого-то из наших посольских, и были переговоры, и заявление МИДа, и пленников отпустили только после того, как захватчики получили в коробке ампутированное достоинство кого-то из своих – обо всем этом Марья Александровна знала из вторых рук и так и не могла разобрать, что тут правда и что нет. «Бедовый» Михайлов, с университета околачивавшийся в органах и намагнитивший туда Вовку, на расспросы отзывался невпопад, налегал на то, что волноваться не о чем, так как дорога на Ближний Восток Вовке была заказана, но теперь, когда земля плыла под ногами Марьи Александровны, сам как в воду канул – не появлялся, не отвечал на звонки. Недолго думая, Марья Александровна позвонила другому Михайлову, тоже старому другу, тоже работавшему в органах, но на такой командной высоте, что вряд ли догадывался о существовании подначального однофамильца. Разговор не задался с самого начала. Михайлов говорил нехотя, выбирал слова, точно сверялся с бумажкой, и все время просил прощения, отвлекаясь на кого-то в кабинете или в машине. Учительское чутье сразу подсказало Марье Александровне, откуда дует ветер.
– Если ты думаешь… – сказала она, скатываясь по слогам, как по ледяному желобу, в шепот, чтобы не задохнуться, – если вы думаете, что Вовка… что он переметнулся, то он все равно позвонил бы мне.
– Мы ничего такого не думаем, Маша, – вздохнул Михайлов. – Бог с тобой. Мы делаем все, что можем.
– И что вы делаете?
– Ждем.
– Михайлов, ты знаешь, с какого номера я звоню?
– Знаю, Маша.
– И знаешь, что будет, когда Вовка позвонит?
– Да. Ты только не волнуйся.
– Нет! – вскричала она в сердцах, чувствуя, что будто летит куда-то вниз головой. – Ничего вы не знаете! Это будет значить, что он жив! Что он и Ромка – живы! Вот и все!
Бросив трубку, она ходила по дому и, как если бы Михайлов еще слушал ее, повторяла, что они не знают Вовку. Через несколько дней после похорон мужа она проснулась ночью оттого что девятилетний сын стоял в дверях спальни и глядел на нее. «Что ты?» – сказала она. «Ты не умрешь?» – спросил он. И это была мýка, конечно. Марья Александровна, повидавшая маменькиных сынков и старавшаяся держать на расстоянии, не приклеивать к себе Вовку, чувствовала, что в те дни между ними как бы завязывается новая, невидимая, полнокровная пуповина. Вовка сам потянулся к ней, и как могла она оттолкнуть его? Он и в органы определился, потому что вылетел с медицинского, не прошел «мясные ряды», то есть, поняв, что не станет ей защитником от болезней, решил сделаться защитником как таковым. И до чего, наверное, у него скребли кошки на душе, если в своих командировках он не мог звонить ей, когда хотел. И что другое еще была эта его «штука», телефон, как не возможность в любое время встать в ее дверях: «Ты не умрешь?» И как это мог делать предатель?
Марья Александровна подобрала трубку, прижалась к ней губами, сморгнула слезы и таращилась на уровень заряда батареи – после проклятого известия «бедового» она стала бояться, что из-за севшей батарейки телефон отключится в самый ответственный момент, и Вовка не дозвонится. Теперь она носила трубку с собой всюду, подзаряжала ее, стоило погаснуть первой засечке на шкале, и оставляла на ночь возле будильника. Телефон молчал, так что подчас она сравнивала его с самим Вовкой, замыкавшимся в себе по пустякам, начинала тревожиться, не разладилось ли что, звонила с него на свою обычную трубку, потом на домашний номер, потом набирала знакомых, которые отвечали настороженно, так как номер не определялся, а оттого что он не определялся, было нельзя проверить главного – работала ли карта на прием. Просить о помощи кого-то сведущего в этой машинерии Марья Александровна опасалась, мало ли что там можно было сбить ненароком, да и Вовка требовал помалкивать об их секрете. Номер, помимо него, вероятно, знал еще Михайлов, но отныне Михайлов перестал для нее существовать, навсегда растворился в своем поднебесье. Услышать заветную трель и почувствовать в руке одуряющую, как озноб, вибрацию звонка она могла только, если переключала что-нибудь в настройках сигнала, и, бывало, просиживала за этим до тех пор, пока не замечала щербинку на шкале, не откладывала трубку и не бралась за голову.