© С. Красаускас. 1962 г.
На 1-й странице обложки рисунок Екатерины Горбачёвой «туман»
Поэзия
Александра Шалашова
Родилась в Череповце, работает частным преподавателем русского языка и литературы. Выпускница Литературного института имени Горького (творческий семинар А. Е. Рекемчука, проза). Дважды лауреат премии «Лицей» (2019, 2020) в номинации «Поэзия». Автор поэтического сборника «Предприятие связи» (2020), романов «Выключить мое видео» (2021), «Салюты на той стороне» (2023).
ДЕВЯТЬ ПИСЕМ К А. Л.
I
и вот дали сердце —
чувствительное ко всякому шороху
прыжку синичьему
писку ласточки
ласковые руки
расположенные к тонкой работе
биению струны
трепетанию ивы
течению ветра
и как же выходит что ни к чему
не приспособлю и не прилажу
плывут в конце долгого дня
изломанные
ветви реки
утки реки
трупы реки
нигде ожидая меня
II
звучащая внутренняя речь
неостановимый монолог:
не оставь меня Господи
когда скворцы расклюют
сердца
бузины паслена и переступня
не доверив мне ни
единой вишенки
ни одной капельки крови
посади меня в Твою горько-прохладную землю
полную белых корней
косточек птиц и полевок
и полей
наш перемешанный прах
серебристой росой
ибо мама всегда называла так слезы Твои
III
в неназванных переулках
время велосипедных покрышек
солнечных бликов
воды без сиропа
неумолкающих голосов одноклассников
до сих спорящих:
а выйдет ли таня
а будет ли таня
в светло-желтом кримпленовом платье
или так и останется в окнах первого этажа
в зелени пятен ветрянки
мареве ртути?..
и почти сорок лет не выходит таня
но всякий раз
стоя в пробке у арбатских ворот
невольно поворачиваешь голову:
вдруг да пройдет
в золотой короне
первых апрельских купальниц?..
IV
всенощное бдение
неслышно разливается по вагону
подчеркивает обстоятельства
три точки три тире три точки
нет перепутала
исправила
красной капиллярной ручкой
с лица стерла
выступившую
капиллярную кровь
– что за узор на платке:
мережка нежности
шелковые кресты памяти?
V
десять лет слушаешь
и лампа не горит —
и вроде волосы отросли
исчезли ямочки на щеках
и в глазах не дрожащее стекло ледяного трамвая а —
но вслушиваешься
роса светлого дня
в рот течет
на языке разгорается сладким
молочным сахаром
что делала бабушка на сковородке
он горел-горел
он белел-белел
под потолком кухни запах долго стоял
возвращался сном —
вот тогда
обжигаешь язык
выговариваешь
слово
VI
неостановимые слезы
произросли
проистекли
из маленьких острых букв
вонзившихся глубоко в глазницы —
с каждым всхлипом
чернильная черная строчка
на щеках стынет
проступает больничным штампиком на подушке
VII
на руках аленькие цветочки
следы ожогов от тонких вишневых приторных:
приходят жуки-пожарники
собираются пеночки
клевать веточки
говорят —
вот сейчас затопчем пламя потушим
подуем на душу
залижем ссадины на коленках
вытащим голубые венки
что тревожат-болят
растащим по улицам-закоулкам
нового города
и тогда ничего не будет
ничего не останется
ни боли ни крови
ни обжигающего дыхания
непривычного узким ладоням
VIII
переходя людную площадь
услышать проще
эхо сердца
сжатого ребрами
стиснутого
кровоточащей
совестью
горькой виной
– так ничья собака
почувствовав
тепло ладоней на холке
бежит следом
не отстает долго
в надежде
что ласка повторится
когда-нибудь
не сейчас
может быть за углом этого дома
в конце бульваре
на пешеходном переходе
а она лохматая такая
большая
ну что ей сказать такого
чтобы разуверились и отстала
IX
начинается так:
вспыхивает на кончике указательного пальца левой руки
потом продолжается
доходит до сердца
там промельк отсвет свист
листик серебристого тополя
найдя в оборках
выходного платья
сразу видишь
и летний дождь
и церковь на новом арбате
проведи ладонью по белой стене
потом прижми к лицу оставив живые блики на ресницах и под глазами
выходи на божий свет
любовь славить
величальные петь
говорить маленькими словами
Ксения Буржская
Писатель, журналист, поэт, AI-тренер голосового помощника Алисы в «Яндексе». Родилась в Ленинграде, с 2007 года живет в Москве. Публиковалась в журналах «Сноб», Cosmopolitan, GEO, «Большой город», L'Officiel Voyage, Interview Russia и др. В разные годы номинировалась на премии «Нос», «Национальный бестселлер», «Медиаменеджер России», «Премия читателей», «Сноб. Сделано в России», «Выбор читателей Livelib» и др. Финалист The Blueprint 100. Автор романов «Мой белый», «Зверобой», «Пути сообщения» и поэтического сборника «Шлюзы».
* * *
там, за мостом, у заводи хмурый дым
дождь из рогатки по окнам постреливает
не надо пугаться заповедей и заметать следы
он указал на тебя – я в тебя всмотрелась
там золотое дно, голубые льды,
хрупкое и фарфоровое
то, что я гость незваный – то полбеды
хуже, что – вор.
может, не так уж страшно, что я – вор?
ты же впустишь меня – на рассвете
едва различимую;
я войду и возьму это все:
постоялый двор,
твоих шумных собак
и твое янтарное имя
* * *
Как же ты в этой тьме непроглядной
с застывшим ртом
пробираешься дезертиром в такие сны
где мы едем в замерзшем троллейбусе
до метро
из какой-то далекой планеты, другой весны
Ничего не имеет значения в этом сне —
мы вне времени, времени года, времени суток
никакой безопасности и никаких ремней —
я держу тебя за руку и не могу проснуться
Ты в моей голове стоишь поперек всего:
пустоты войны, собачьего этого ада
И весна началась как будто всему назло —
так тебе и надо
* * *
Стеклянный решетчатый вырез —
в солнце.
сквозь стекла очков – глаза
рысьи.
Твой голос – закладка
наркоторговца:
изящная выделка.
гибельный тизер.
Вечер размыт дождя
истерикой.
дороги не высохли —
аспидным мажут.
Ветер заправил рубашку
воздушную
в хрущевские шорты
пятиэтажек.
Жостовская ночь: туман
и неон.
но-шпа луны и волчий акцент
дворняг.
Твой голос пряный —
и только он —
просит меня:
ляг
* * *
длинные руки зимы обнимают мосты
лед неустойчив, его третий день лихорадит
есть одно правило – вот мы с тобой на «ты»
и этого хватит, я говорю себе: этого хватит
я говорю себе: ну же, не в первый раз
лбом упираюсь в холодную линзу прицела
есть одно правило – ждать от тебя звонка
только по делу, я говорю себе: только по делу
некуда спрятаться, даже во сне боюсь,
в горле слова застревают, картавит воздух,
есть одно правило – если в тебя влюблюсь…
уже поздно для «если», я говорю себе: поздно
* * *
быть твоей птицей
как будто бы быть огнем —
негаснущим
невероятным сном
внутри меня вырос
дом
ты поселишься в нем
я буду кормить тебя
нежностью
и вином
ты такой уникальный крой.
самый первый сорт
и любить тебя можно только
как сорок тысяч братьев
и когда ты утром едешь
в аэропорт
или ночью гладишь свои
неприличные платья
я смотрю во сне
твои губы.
а между прочим.
между прочим:
нет прекраснее губ твоих —
я вот о чем —
как на пачках с лекарством пишут
советоваться с врачом —
бесполезно, если знаешь.
что обречен.
остается одно – ждать тебя.
и прижаться к тебе плечом
жаркой обитаемой ночью.
Анна Долгарева
Родилась в 1988 году в г. Харькове (СССР). Детство прошло в Белгородской области. Окончила Харьковский национальный университет по специальности «неорганическая химия», Луганский государственный университет имени В. Н. Даля по специальности «политология». Институт прикладной психологии в социальной сфере по специальности «практический психолог». Журналист. Лауреат Григорьевской премии (2019), Волошинского конкурса (2022), VIII Международного литературного фестиваля-конкурса «Русский Гофман – 2023», победитель VIII Всероссийского фестиваля молодой поэзии имени Леонида Филатова «Филатов Фест» (2022), лауреат Международной премии имени А. И. Левитова (2021), победитель VII Международного поэтического конкурса «45-й калибр» (2019). Член Союза писателей России.
* * *
Это желтым тревожным закатом
Наполняется отсвет и звук.
Я жила между «здесь» и «когда-то».
А теперь я нигде не живу.
Только в Ладоги белых ладонях.
Что округлые камни таят.
Только в черных обломках придонных
Невеселая доля моя.
Человек, что спускается в сумрак.
Оставляет фамилию, тень,
Паспорт, обувь, дорожную сумку
И становится пыль и метель.
Это страшное чувство свободы
Под сиянием первой звезды,
Леденящие темные воды,
Бесконечные русские льды.
И теперь я безмолвна, подледна,
Словно рыба, что дремлет у дна,
Обеззвучена и первородна,
Недвижима, гладка и черна.
* * *
в русском поле растет одолень-трава,
одолень-трава.
постели мне постель, спой мне песню про ямщика.
уложи меня спать-забывать.
грудь в крестах, в кустах – голова,
мертвой воды налей в граненый стакан.
в русском поле растет одолень-трава,
выше пояса плещется одолень-трава.
ничего не страшно отныне мне;
на губах моих – ржа, я дую в дуду,
по земле раскисшей иду-пойду;
много белых грибов уродилось в этом году,
говорила бабка, – это к войне.
в русском поле растет одолень-трава,
хорони меня в одолень-траве,
мертвая вода течет в головах,
черноземом становится человек,
забывай меня, забывай меня, забывай,
в русском поле растет одолень-трава.
* * *
А на Сретенье снег полетел волною,
Да такой пушистый, такой огромный,
Словно не решает ничто земное,
Словно кошка тянется спинкой томной,
Словно мне четыре, в тяжелой шубе
Я смотрю на лучи фонаря живые,
Словно бабушка еще живая и любит
Поиграть в лото, посмотреть «Марию».
Я стою без шапки в России где-то,
Например вот, где-нибудь под Рязанью,
И лохмотья снега в столбиках света
Медленно спускаются осознаньем.
И как будто я все сейчас понимаю,
И как будто смерть отвернула морду,
И как будто смеется бабушка Майя,
Потому что Бог живых, а не мертвых.
* * *
А птица летела, и под кожей у нее текли реки.
Черная река, Гремячая река, да прочие безо счета.
Да пятна озер проступали на крыльях пегих,
Да холмы и долины, как те, что под сенью ее полета.
Летела она, да так она говорила:
«Пой, мое горло, молчавшее от беды горло,
Пойте, синие ели, пойте, дворы да могилы,
Пой, опрокинутый в озеро город».
Проступали вереск да черника у нее в перьях,
Оживали деревни под ее полетом.
Старик выходил на крыльцо, хлопнув тяжелой дверью,
Смотрел высоко, напевал забытое что-то.
И пела-говорила птица на языке поднебесном,
И были заросшие малиной дорожки – ее жилы.
И больше никогда не кончилась ее песня.
Слово-то какое – никогда – вовсе непостижимо.
Проза
Наталья Колмогорова
Родилась в 1963 году в Куйбышевской области (станция Клявлино). В шесть лет написала первое стихотворение, посвященное маме. После окончания Куйбышевского педагогического училища вернулась в родное село. Запоем читала Блока, Есенина, Цветаеву, Ахматову… Вновь за перо взялась уже в зрелом возрасте, когда исполнилось пятьдесят
В репертуаре автора есть и детская, и взрослая лирика, а также произведения в жанре «Проза».
Член Союза профессиональных литераторов (г. Самара).
На стихи Натальи Колмогоровой написано несколько песен.
Лёнчик
Публикация в рампах совместного проекта журнала с Ассоциацией союзов писателей и издателей России (АСПИР).
1
Лёнчик держится за широкую бабкину юбку и старается не отставать.
Сколько помнит, бабка всегда надевает одно и то же: длинная, почти до щиколоток, кринолиновая юбка; темный платок и белая, в цветочек, кофта.
Даже в жару бабка носит шерстяные носки с калошами.
– Артрит, окаянный, – вздыхает бабка Домна.
Кто такой «артрит», бабка не уточняет.
Лёнчик крепко держится за подол, чтобы не отстать.
Баба Домна, словно огромная баржа, плывет по привокзальной площади, взяв на буксир тощего полусонного мальчишку.
Если бы не авоськи в ее руках, Лёнька вложил бы в пухлую бабкину руку свою прохладную ладонь.
Он явственно чувствует аромат, доносящийся из бабкиной авоськи, – тот, словно дразня мальчишку, специально сочится сквозь крупные ячейки.
И Лёнька незаметно сглатывает слюну.
– Пирожки… горячие пирожки… с капустой, с картошкой, с ливером, – низким глубоким голосом зазывает Домна покупателей.
– Почем пирожки?
– С картошкой – три копейки, с яйцом и луком – по пять, с ливером – четыре.
– Один с ливером, один – с картошкой…
Лёнчик переминается с ноги на ногу и терпеливо ждет своей очереди.
– Накось, милай, позавтракай!
Обернув горячий пирожок газетой, баба Домна протягивает внуку пирожок.
Лёнчик надкусывает хрустящую корочку и жмурится от удовольствия…
* * *
– Внимание, внимание! Граждане провожающие! Поезд номер… отправляется с третьего пути. Провожающих просим покинуть вагоны…
Пока бабка переговаривается с соседкой-товаркой, Лёнчик ковыряет в носу.
А после, найдя подходящий камешек, чертит на асфальте печатные буквы. Лёнчику почти пять лет, и он знает буквы наизусть.
Азбуке Лёнчика научил отец.
Не так давно батька устроился на работу – путевым обходчиком. Ему выдали специальную одежду, инструмент и даже сигнальный рожок!
Сегодня отец на смене, и оставить Лёнчика дома не с кем.
– Мамка с небушка на тебя глядит и радуется. – Бабка Домна гладит внука по голове.
Волосы у Лёнчика мягкие, светлые – как у мамки.
Мамку Лёнчик почти не помнит, а бабка говорит, что «Бог ее к рукам прибрал».
Лёнчик задирает голову вверх и среди легких облаков пытается разглядеть если не мамку, то хотя бы ангела…
* * *
Несмотря на раннее утро, нещадное крымское солнце жарит вовсю. Лёнька оглядывается по сторонам – тут все знакомо до мелочей! Беленый известью железнодорожный вокзал, кусты жасмина и акации, пестрая толпа убывающих и прибывающих.
– На-ко копеечку, сходи за квасом. – Бабка кладет три копейки внуку в ладонь.
Лёнчик ковыляет к бочке с надписью «Квас».
Тетенька в белом халате наливает напиток до самых краев, с пенкой.
– Пей, Лёнчик!
Лёньке здесь нравится: можно смотреть на проходящие поезда, можно кормить прожорливых голубей, а можно подбежать к какой-нибудь незнакомой, вновь прибывшей девочке, и показать язык. А потом убежать и спрятаться – дескать, поймай!
Иногда попадались девочки как девочки – или язык в ответ покажут, или побегут догонять.
А некоторые – ужас! – спрячутся за мамку и таращат глупые глазищи. Недотепы!
Рядом с Лёнькой, заслонив солнце, вдруг вырастает долговязая фигура милиционера Потапова.
Лёнчик знает наперед: милиционер Потапов покинул свой душный кабинет ненадолго, чтобы, обойдя по периметру привокзальную площадь, создать видимость работы. А потом вновь спрятаться в темное душное помещение.
Так или иначе, преступников в округе – раз-два и обчелся. Это пьяница и попрошайка Чека, а еще тетка непонятной, но веселой наружности по имени Циля. Циля всегда под хмельком, к тому же остра на язык. Да, «трудная» у Потапова работа!
Обнаружив где-нибудь в кустах пьяного спящего Чеку и сведя густые брови на переносице, Потапов цедит сквозь зубы:
– А ну, пшел вон, гнида! Порядок мне тут не порть.
Чека в ответ оскалит крупные желтые зубы:
– Что, гражданин милиционер, выслуживаешься?
– Пшел вон, я сказал!
Чека поскребет грязными пальцами небритый подбородок:
– Ладно, Потапыч, ухожу. Аривидерчи, так сказать.
Дядька Чека страшен, как черт: лицо изуродовано шрамами, а одна рука – культяпая.
– Баба, а почему у Чеки руки наполовину нету?
– На войне потерял. Граната, говорят, в руке взорвалась.
– Ба, а он за наших воевал или за немцев?
– А як же шь! Конечно, за наших.
Лёнчик пытается представить Чеку в форме советского солдата, но у него ничего не получается.
Однажды Лёнчик услыхал, как баба Домна говорила соседке, торгующей семечками:
– Хороший раньше Чека мужик был, правильный. А война вон как хребет переломила.
– Значит, хребет слабый был, – отвечала товарка.
– Ить, легко говорить, когда сам не испытал! На тебя бы посмотреть, когда всех близких схоронишь. Не дай-то Бог!
– Так у Степки Гришковца тоже всех поубивали – и ничего. Степка какой был, такой вроде и остался.
– Не сравнивай, Груня. Одни от горя будто костенеют, в кусок мрамора превращаются, а другие – всю жизнь плачут, а слезы водкой запивают.
– И правда твоя, Домна – разные мы все, человеки-то…
Бабка поворачивается к Лёньке и говорит, что до прибытия следующего поезда – почти час, поэтому внучек может идти погулять. Как будто Лёнька не знает! Он запомнил расписание поездов каким-то своим, внутренним чувством.
Лёнчик отправляется к киоску «Вино-воды» – обычно оттуда начинает свой день сухая и тонкая, как жердь, неунывающая Циля. Чем она нравится Лёнчику, объяснить он и сам не может.
Циля работает посудомойкой в привокзальном кафе. Ее давно бы выгнали с работы за постоянные попойки, но держат за веселый, легкий нрав и ответственность в работе.
Дымя беломориной, Циля не брезгует заглянуть в мусорный бак и выудить оттуда пустые бутылки, чтобы при случае сдать в ларек «Прием стеклотары»…
Лёнчик пересекает привокзальную площадь, заглядывает в кафе, минует небольшой сквер – Цили нигде не видно.
Циля добрая!
После покупки вина и папирос, если остаются деньги, она покупает Лёнчику петушка на палочке.
Лёнчик сначала смотрит на солнце сквозь леденец и любуется игрой света и только потом наслаждается вкусом.
Иногда Циля грустно смотрит на Лёньку и вздыхает:
– И у меня сыночек был, а теперь вот нету.
И Лёнька видит, как по лицу Цили бегут, не останавливаясь, пьяные слёзы…
2
Однажды, завидев Цилю, бабка Домна крикнула вслед:
– Рядом с моим сыном чтоб не шорохалась!
Циля в ответ засмеялась, кокетливо откинула со лба вьющийся локон:
– Задаром не нужон!
А как-то раз Лёнчик не спал и слышал, как бабка выговаривает отцу:
– Мыкола, тебе баб, что ли, мало? Люди талдычут, с Цилей тебя видали вечор.
– Нехай брешут!
Бабка, видать, не на шутку осерчала и ка-ак жахнет кулаком по столу:
– Гляди, ирод! Не позорь мать, охламон стоеросовый!
– А вы не стращайте, мамо! Вырос я давно, годов двадцать тому назад.
Бабка горько качает головой, вздыхает, но усугублять ситуацию не смеет.
Лёнчик обошел окрестности вдоль и поперек – Цили нигде не было видно. Он уже собрался было уходить, как вдруг среди густых зарослей акации увидел рыжий Цилин башмак. Башмак давным-давно просил каши, но менять старую обувь на новую Циля почему-то не спешила. Лёнчик раздвинул кусты, подошел поближе и замер от увиденной картины: на выжженной солнцем траве, раскинув руки, точно раненая птица, лежала Циля. Черный локон, насквозь пропитавшись бурой кровью, намертво прилип к правому виску. Проглотив рвущийся из горла крик, Лёнчик припустил в сторону вокзала…
Бабка Домна в это время, завернув очередной пирожок в газету, протягивала его покупателю:
– Кушайте на здоровье!
Торговля шла бойко, и Лёнчик не захотел путаться у бабушки под ногами.
Он сделал было шаг в сторону здания вокзала, где над дверью красовалась табличка «Милиция», но потом передумал и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, побежал искать Чеку. Лёнька нашел его сидящим по-турецки в тени раскидистого ореха. Перед попрошайкой на земле лежал видавший виды картуз. Картуз пока еще был пустым, но это ненадолго: какой-нибудь сердобольный прохожий обязательно опустит туда пару монет.
Голова Чеки безвольно свисала на грудь – видимо, он спал.
– Дяденька! – позвал Лёнька. – Эй!
Чека и ухом не повел.
Лёнька подошел поближе и тронул спящего за плечо.
– Дяденька Чека, вставайте!
– А-а, Лёнчик! Чего тебе?
– Там, в кустах, Циля мертвая лежит.
– Ты чего мелешь, дурачок?
– Ей-богу! – Лёнька чуть не заплакал от того, что ему не верят.
– А ну, веди до Цили…
Над Цилей уже кружились жирные привокзальные мухи.
Чека наклонился над женщиной, приложил ухо к ее худой груди:
– Слава богу, дышит… Беги скорее до бабки!
Лёнчик будто только этого и ждал – сорвался с места, словно скорый поезд.
– Баба, баба, – зашептал он в ухо бабе Домне.
– Пирожки, горячие пирожки… Чего тебе, Лёнька?
– Ба, там Цилю убили.
– Ой… Окстись! Как убили?
Бабка выронила из рук пирожок и уставилась на Лёнчика.
– Фи-и! – возмутилась солидная дама, которой предназначался пирожок.
Бабка подняла оброненный товар, машинально вложила даме в руку:
– Я быстро, одна нога тут, другая – там!
Домна схватила внука за руку:
– А ну, геть до Цили!..
* * *
Лёнчик только однажды в жизни почувствовал присутствие смерти – это было тогда, когда хоронили мамку.
Сколько он ни пытался, но вспомнить похороны не мог. Только ощущение чего-то непостижимого, неуловимого, а потому и страшного навсегда въелось в детскую душу. После похорон бабка Домна чаще, чем прежде, сажала Лёнчика к себе на колени и целовала, целовала, целовала… Лёнька соскальзывал с бабкиных колен и падал в подол широкой юбки. Баба Домна двигала ногами туда-сюда, и казалось, будто Лёнька качается в люльке…
– Божечки мои! – причитала бабка над Цилей. – Кто ж тебя так, девонька?
– Да не причитай ты так – живая она, – успокоил бабку Чека отрезвевшим голосом.
– Так чего ты стоишь остолопом? Беги за помочью…
И Чека, словно послушный мальчишка, побежал звать на помощь…
– Так-так, – важно произнес Потапов, вытирая кипенно-белым платком бегущий по лицу пот.
– Что видели, граждане-товарищи, что знаете? Так-так, будем составлять протокол…
Чека, ссутулившись, сидел напротив лейтенанта и разглядывал свою грязную, покрытую рыжими волосами руку.
Бабка Домна, сложив могучие руки на груди, отрешенно глядела в открытое окно.
Лёнька сидел на самом краешке табурета, и со стороны казалось, что еще чуть-чуть – и он вылетит в окно, точно испуганный воробышек.
– Шо молчим, граждане-тунеядцы? – обратился Потапов к Чеке.
Чека оскалился желтыми зубами:
– Я все сказал, гражданин начальник, и добавить мне больше нечего.
– Сознавайся, гнида – твоих рук дело? – прищурился Потапов. – Чего не поделили с Цилей? Вина не хватило? А может, не дала?
Потапов грязно рассмеялся.
– Не шейте дело, гражданин Потапов, – сверкнул глазами Чека. – Я ведь гордый, могу и обидеться. А кулак у меня тяжелый… Мы с Цилей – друзья закадычные, сам знаешь, на кой мне ее обижать?
– Ты мне тут не дур куй!
Потапов зыркнул глазами на Лёнчика:
– Детям на допросе находиться не положено. А ну, брысь за дверь!
И вновь промокнул лоб белым платком…
Лёнчик вопросительно взглянул на бабушку, не зная, на что решиться.
Бабка Домна покраснела всем лицом и крикнула зычным басом на весь кабинет:
– Цыц, сучья твоя душонка!
От ее крика жалобно звякнули граненые стаканы, стоявшие на столе.
Домна легко оторвала от табурета свои сто пятьдесят килограмм и, скрутив дулю, подлетела к Потапову:
– А вот это ты видал, аспид поганый?
Потапов от неожиданности отпрянул, но быстро совладал с собою:
– Вы что себе позволяете, Домна Галактионовна?!
Лёнчик впервые в жизни видел бабушку, охваченную таким порывом ярости. От страха он втянул голову в плечи и постарался стать совсем-совсем неприметным.
– Шо, гнида? Раскрываемости захотел? Премию от начальства захотел? Получай раскрываемость!
Домна схватила лежащие на столе папки с бумагами и швырнула в красное от злости лицо милиционера…
– Уважаемые пассажиры! Поезд… прибывает на первый путь. Нумерация вагонов – с головы поезда… Будьте осторожны!
3
Лёнчик, насупившись, лежит на кровати и ковыряет ногтем известь на стене. Известь осыпается белой мукой, обнажая старые слои побелки.
Лёнчик прекрасно знает, что ему сильно попадет от бабушки, но ничего с собой поделать не может.
Рядом, за цветастой занавеской, буквально в двух шагах, третий день лежит Циля. Голова ее перебинтована, и смуглая кожа резко контрастирует с белоснежными бинтами.
Циля сутки напролет спит, а если, случается, не спит, то смотрит на окружающих удивленными глазами и при этом глупо улыбается.
Накануне появления Цили в доме Лёнчик слышал, как отец и бабушка сильно повздорили.
– Конечно, ребенку нужна мать! Только не такая, как Циля!
– Шо вы про нее знаете, мамо?
– Не знаю и знать не хочу!
– Циля – еврейка, так шо? Она с Киева, во время эвакуации мужа потеряла и сына. Голодала, тиф перенесла… Выжила!
– Помогли человеку, чем могли, – и будя! Нехай теперь сама, как може… Ищи себе другую бабу!
– Эх, мамо, – горько вздыхает отец, – думал я, любите вы меня, уважаете…
Домна долго-долго молчит, а после, словно взвешивая каждое слово, спрашивает:
– И шо… шибко Циля нравицца?
– Шибко! – горячо говорит отец.
Да, батька у Лёньки – весь в мать, такой же упрямый, с характером!
Хоть и ростом невысок, зато широкоплеч, а руки у него – золотые.
Лёнчик слышит, как бабка всхлипывает, потом говорит отцу:
– Гляди мне! Лёньку, кровиночку мою, в обиду не дам!
И у Лёньки по щеке сбегает скупая мужская слеза…
Лёнчик лежит с закрытыми глазами и притворяется спящим. Он слышит, как сердито шкварчит масло на сковороде, как закипает на плите чайник, как о стекло бьется муха…
Бабушка Домна, не скрывая плохого настроения, гремит на кухне посудой. Лёнька знает наверняка причину плохого бабушкиного настроения, и причину эту зовут «Циля».
Циля за эти дни похудела так, что напоминает узницу концентрационного лагеря. Кажется, дунь на нее крымский ветер – и улетит Циля на небушко, вслед за Лёнькиной мамкой… И все-таки, несмотря ни на что, она идет на поправку!
Лёнчик, отодвинув занавеску, осторожно выглядывает в окно, наблюдая, как Циля идет в сад. Циля садится на скамью подле винограда и закуривает папиросу. Тонкие длинные пальцы ее дрожат, а кашель не дает вдохнуть полной грудью. Циля комкает в руках папиросу и бросает в рыжую сухую траву.
Кажется, Лёнька понимает, почему Циля не хочет оставаться в доме: рядом с бабкой Домной Циле некомфортно.
С Лёнчиком Циля тоже говорит мало и лишь по острой нужде:
– Принеси водички… кушать хоцца…
Где-то совсем рядом бродит осень, и Лёнчик чувствует ее необратимое приближение.
Бабушка варит компоты из яблок и айвы, солит помидоры на зиму.
Однажды Лёнчик заметил, как Циля что-то прячет под подушкой. Выбрав момент, когда женщины не было в комнате, он нашел то, что искал, – пожелтевшую от времени и потрескавшуюся на углах старую фотографию. Лёнька присмотрелся: с фотоснимка на него пристально смотрел незнакомый мужчина. Рядом, притулившись, сидел мальчишка. Малыша за руку держала молодая женщина с копной черных вьющихся волос. Лёнчик с трудом узнал в женщине Цилю – так сильно она изменилась. Была Циля и моложе прежней, и красивее…
– А ну, поклади, где взял!
Лёнчик вздрогнул и обернулся – прислонившись к косяку, в дверях стояла Циля…
Потом Лёнчик так и не смог объяснить самому себе, почему поступил так, а не иначе. Мальчишка бросил фотографию Циле в лицо и, прокричав «дура», выскочил вон. Он и сам не мог понять, что с ним такое случилось. В эту минуту он ненавидел и отца, и Цилю, и себя, и даже… бабушку.
Лёнька плакал так безутешно, как не плакал никогда в жизни, даже на похоронах мамки. Он чувствовал себя чужим и никому не нужным ни в этом доме, ни в этом саду… Охватив колени руками и вздрагивая худым телом, Лёнчик с головой погрузился в собственное горе.
Будто дуновение легкого ветерка коснулось Лёнькиных волос – он замер, прислушиваясь… Тонкие нежные пальцы, перебирая мягкие пряди волос, приятно щекотали Лёнькину макушку. А теперь эти пальцы легко спустились вниз, по тонкой Лёнькиной шее, пробежали по спине между лопатками, точно капли летнего дождя – по стеклу. Лёнька боялся пошевелиться и не смел поднять головы. Близко-близко от своего лица он ощутил знакомый горьковатый запах табака. Лёнька задохнулся…
Вдруг неведомая сила бросила его в объятия той, что была рядом. Он обвил руками Цилю за шею и всем трясущимся тельцем прижался к ее груди. Циля, обняв Лёньку, закачалась так, будто хотела убаюкать. Женщина тихо приговаривала:
– Тшш, все хорошо, мальчик мой, все хорошо…
И тогда Лёнчик наконец осмелился поднять на Цилю глаза: женщина плакала, но взгляд ее был светел…
– Не забирай у меня Лёньку, слышишь? Сына ты уже забрала.
Лёнька слышал, как бабка шмыгает носом и громко сморкается.
– Ну шо вы такое говорите, Домна Галактионовна!
Циля старалась подобрать нужные слова, но не находила. Хлопнув дверью, она, раздосадованная, уходила в сад…
4
По улице, переваливаясь, словно утка, шла бабка Домна, за ней – Лёнчик. Замыкала процессию Циля. До прибытия поезда оставалось пятнадцать-двадцать минут, поэтому нужно было торопиться.
– Шибче поспешайте! – торопила Домна.
– Циля, можно с вами немного побалакать?
К Циле подступил незнакомый прыщавый мужичок.
Лёнька заметил, как побледнела Циля, как проступила испарина на ее высоком, обрамленном черными волосами лбу.
Бабушка Домна обернулась и недовольно пробурчала:
– Чего от Цили надо, соколик?
Мужичок заулыбался, ощупав цепким взглядом и ту и другую. Во рту незнакомца блеснула золотая фикса.
– Не бойтесь, мамаша, пару слов – и все дела! Вашу цыпу отпустим на все четыре стороны.
Домна, развернув тело-баржу, сделала шаг в сторону прыщавого:
– Таки шо вы хотели перетереть с чужой жинкой?.. Циля, ты знаешь этого мелкого паскудника?
В лице Цили – ни кровинки.
– Всего-то на два слова, тет-а-тет, – не унимался мужичок.
– Я твои «теты-атеты» знаешь где видала?.. Во где!
Бабка Домна сложила фигу, «снялась с якоря» и пошла на мужика с таким видом, словно дрессировщица – в клетку с тигром.
– Да пошла ты, карга старая. – Мужичок смачно сплюнул под ноги…
Лёнчик вначале ничего не понял – слишком быстро все случилось. Мальчишка услышал звонкий короткий щелчок. Такой Лёнька слышит почти каждый день, когда сосед, пощелкивая кнутом, выгоняет корову Зорьку на пастбище.
Лёнька увидел, как прыщавый схватился за ухо и гадко выругался:
– Ах ты, старая ведьма!
А потом что было силы ударил бабушку Домну кулаком в грудь. Домна охнула, схватилась за сердце и покачнулась, еле удержавшись на ногах.
– Ба-ба-а! – заорал Лёнька и повис на руке, занесенной для следующего удара…
Мужика чуть не забили насмерть: Циля вцепилась в жидкую шевелюру прыщавого, Домна скрутила руки так, что послышался хруст суставов.
Вокруг собралась толпа, кто-то истошно кричал:
– Милиция! Милиция!
Лёнька вдруг сразу как-то устал и опустился на грязный асфальт. Вокруг него, источая ароматы, валялись пирожки – с капустой, с картошкой… Лёнька подобрал лежащий рядом пирожок, сжал в кулачке и горько заплакал.
– Где болит, мальчик?
– Где милиция?
– Где этот чертов Потапов?
И никто не догадался, что плачет Лёнька не от боли, а от того, что не смог защитить бабушку и спасти ее вкусные пирожки…
* * *
– Мамо, может, куриного бульону хотите? – Циля в десятый раз спрашивает об этом свекровь.
Домна второй день лежит среди высоких взбитых подушек и встает только по нужде.
Потапов, не дождавшись приглашения, сам явился в гости. Не снимая грязной обуви, он бесцеремонно ступил на разноцветный самотканый половичок, лежащий у порога. Лейтенант, не скрывая любопытства, обвел глазами комнату:
– Так-так, пристроилась, значит… к хорошим людям – под крылышко?
Потапов нехорошо улыбнулся. Циля выдержала его наглый и цепкий взгляд.
– Никшни, Потапов! – крикнула из-за занавески Домна. – Не смей забижать Цилю!
Потапов недовольно крякнул и опустился на табурет:
– Давай, Циля, рассказывай, что ты видела в тот день, а вернее – ночью.
Циля молчала.
– Хорошо, я тебе помогу… Ты видела кражу гастронома – ведь так?
Циля недоверчиво кивнула.
– Вот за это тебя как свидетеля и хотели убить, – удовлетворенно, будто и сам об этом давно мечтал, сказал Потапов.