© С. Красаускас. 1962 г.
Поэзия
Михаил Соловьёв
Родился в Санкт-Петербурге в 1986 году. С 2016 года живет в Москве. Работает в сфере рекламы – креативным директором в агентстве RED.
Стихи пишет с детского возраста. Ранее нигде не издавался и не публиковался. Поэзия была призванием «для души». За это время выработалась собственная стилистика письма, которая близка к свободному стиху. В поэзии вдохновляет образ человека и его судьбы, нравится создавать живые «портреты» героев и рассказывать их жизненные истории, что считает своей отличительной чертой.
С 2023 года посещает семинары Дмитрия Воденникова в Школе писательского мастерства «Пишем на крыше», неоднократно получал от мастера положительные отзывы и комментарии.
ФАНТОМНЫЕ БОЛИ
– У тебя болит душа.
А я чувствую, что не может этого быть,
не может болеть то, чего нет.
Ведь душа – это своего рода вопрос веры.
Способ оправдать, принять, простить.
А я слишком плотно в это свое тело врос
и знаю его плотскую смесь.
Ну нечему там болеть!
(А внутри продолжает саднить.)
Но в таком случае, только вдумайтесь,
получается, что внутри меня болит пустота —
дырочка в груди.
Биохимическая сингулярность:
физическая невозможность
и одновременно математическая красота,
каким-то образом воплотившиеся в реальность.
И вы, может быть, скажете, что дырочка —
это тоже вопрос веры.
Но для меня она настолько же настоящая,
как ваш прошедший на днях листопад,
как ваш выпитый кофе,
бешено выкуренная сигарета —
как любая другая бестактность.
Она покалывает на вдохе,
тянет на выдохе,
чешется,
требует от меня чего-то большего:
может вдохнуть полной грудью,
а может простить себя грешного.
А я не могу,
чувствую, будто бы я зажат
между двух невидимых стен,
прозрачных, как стеклышко,
и за ними видно – весна – все цветет,
а внутри этой рамы – тлен.
И вот также меж ребер, как на парад,
сердце стучит, гонит живую кровь,
но, вот…
Она стынет,
как стынут чувства: тепло, нежность, любовь —
внутри сквозит, как из старенького окошка,
в его иссохшейся, бесхитростной роли.
И я думаю,
так, может быть, моя дырочка
это и есть отсутствующая в ней душа?
– У тебя фантомные боли.
СПАСЕНИЕ
Жизнь одна, смерть одна
и лишь оно одно:
спа-`се-ни-е
может быть нам будет дано.
Вот прошел еще один год,
миновали три Спаса, и вновь зима:
Медовый Спас – по губам текло,
дикая пчела села под ребро
слушать сердца стук,
вдруг пронзили грудь
мимолетные мои боль-испуг
и ее уже не живая суть;
Яблочный был Спас – как недалеко
яблочко от яблоньки на бочок легло,
ветер шепчет листьями песню в колыбель,
павшие плоды источают гниль;
Хлебный Спас – похмельный Спас,
вместо хлеба квас
(доведен до крепости и бочонок – вот),
по усам не тек, попадал все в рот.
Три Спаса, все упущены,
ни одного нет спасения,
и без ковчега жизнь меня
уносит своим течением.
Как мне спасти себя?
Как одолеть поток?
Ответ: твое призвание —
гвозди и молоток.
Тебе нужна срочная
переквалификация в плотника.
Пора выполнить предназначение,
программа платная,
опыт не имеет значения:
посади дерево, сруби дерево,
построй дом – стены, крышу и пол
(в общем, какое-нибудь сносное помещение),
сколоти гроб и роди себе на замену
того, кто будет так же зол, голоден, гол
и полон отчаянья оттого, что нечаянно
в эту угасающую смыслом жизнь
и в это растущее тяжестью тело
вдруг однажды был помещен
сам себе в заключение,
сам себе во спасение.
Спа-`се-ни-е
(чувствуете иголочки?
слышите колокольчики?
понимаете ли значение?).
Видимо, спасение ждущего
дело рук самого живущего.
И все рассказы про то,
что каждой твари по паре,
возможно, значат одно:
ища – да найдешь,
спасая – спасешься,
следуй за страждущим,
держи на поверхности, толкай вперед,
тони сам, воду сплевывай и глотай,
и, может, с ним выплывешь,
может быть, доберешься.
Вдруг окажется, что берег-то – вот,
не где-то там за горами,
а святая земля – это то самое дно,
что уже сейчас под ногами.
Каждой твари по паре. Кто взойдет с тобой?
Бесстыжая ли Таисия, похмельный ли Стас,
кто будет следующий?
Кого бы ты спас?
ЛЕНИНГРАДСКИЙ РЕЦЕПТ
Цельнозерновая мука
(обойная),
овсяная мука,
подсолнечный жмых,
ящики со снарядами
и обоймами,
ощущение,
что нечего ждать,
нет дней иных,
соль, солод,
слезы, надежда,
не убежать,
не во что верить,
некого убеждать,
есть только сутки
и сто двадцать пять
крошечно-жутких
грамм,
отчаянная жажда жить,
голод до и после еды,
горячая вода и стакан,
но его не запить,
желудочный сок,
бульканье в животе,
мертвый сосед,
живая кошка,
соевая и кукурузная мука,
мороженый картофель,
гидроцеллюлоза
(химически обработанная
древесная крошка),
трескающийся лед,
ледяной пол, бетон, кафель,
замерзший водопровод,
судороги, обморок,
восьмичасовая смена,
пустая голова,
ночная очередь,
карточная система,
впалые глаза,
вздутый живот,
отказывающие ноги,
отказывающая закваска,
безотказные нервы,
санки, метель, холод,
дрожжи, спасенные на груди,
новые двести грамм
и все равно голод,
от которого не спастись,
мука из семян диких трав,
мука из коры березовых веток,
мясо-костная мука,
ежедневная мука
и страх —
накормить не себя,
а уходящую мать
и самое важное – деток
и ради них же
стоять, выстоять, устоять,
дождаться, на руки взять
ненаглядный комочек счастья,
не съесть – наглядеться бы,
вот она, его
влажная сторона,
ароматная сторона,
сторона с корочкой,
сторона наиболее опасная
при артобстреле,
воздушная тревога,
земная тревога,
на душе, на граните
следы от осколочных,
вокруг смерть-смерть-смерть,
но один никогда не черствый
черный-черный кусочек
на день подарит твердь,
пусть по сути своей
не былинный ломоть
и уже не тот настоящий,
а мертвый хлеб,
но он, как в старинных сказках,
под звериный вой снарядов летящих
из рук хищных и цепких
все же жизнь заберет,
а тот, кто окреп,
от судьбы уже не зависим
и, может быть, доживет.
Так составлен, записан
и рожден ленинградский рецепт.
Михаил Самойлов
Поэт и медиаменеджер. Родился в 1992 году в Нижнем Новгороде. Окончил Высшую школу экономики. Издатель и продюсер литературных изданий. Автор курсов лекций о русской культуре и литературе.
РАЙОН БОЛЬШОГО М.`
Бились за право ходить по моему району.
Танцевали до первой крови.
К две тысячи третьему сняли с себя корону,
Перестали смотреть исподлобья.
Купили билеты на выставку чертогов разума,
Но пропустили, засуетились.
Перепробовали столько всякого и столько разного,
Что чуть попа не слиплась.
Курсы валют были удобоваримые, невысокие:
Покупали невечное, разбивали.
Кроссы убили в подъезде кирпичной высотки
Под дешевое цинандали.
Завод был закрытый. Забыт и заброшен.
Пятиэтажки с рабочими обеднели.
Как в карикатурах из журнала «Безбожник»,
Стояли граждане на коленях.
Всё было такое. Не то чтобы из сериала —
Из серого-серого надземелья.
Свобода закрыта.
Она на жизнь опоздала.
Зато было веселье.
9 декабря 2023 года
* * *
стало темнеть. не раньше. просто стало темнеть.
стала глаза застилать метель, только медь.
стал больше терять. больше терять, чем иметь.
стал больше слышать, что надо перетерпеть.
кроличьи норы, белые ночи, нелегкие времена.
я называл их по имени, пока не забыл имена.
уже очень скоро взойдут закопанные семена,
а если придет тьма – то не моя вина.
я уже тут. здоров. более-менее налегке.
помню практически всё, что у меня в рюкзаке.
верю в железный капут, но впадаю в крутое пике.
время рисует вечерю. не как да винчи. как ге.
где бы я ни был – то бюрократия, то произвол.
всё остается записанным. где бы я ни был, что бы ни произвел.
я предупрежден, хотя не я совершил фол.
я предупрежден и вооружен. у меня есть ствол.
ты, так называемый зритель, внемли, читай и ешь.
в любом порядке есть хаос. в любой обороне – брешь.
закусишь бриошью винишко в обществе из невеж,
и ничего не останется на ногах. всё упадет меж.
каждый мой шаг, которых за сутки десятки тыщ,
делает самураем. метким и тихим, как мышь.
так дай мне возможность создать необратимый движ,
и мы побежим галопом по черепице крыш.
20 августа 2022 года
Ольга Лишина
Родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, литературный обозреватель. Соавтор текстов группы «Мельница». Автор и продюсер литературных проектов.
* * *
Бенуа пишет Сомову: голубчик мой, застрелись,
Завещай мне свое состояние, все равно ты здесь зря скучаешь,
А сложив капиталы, все какая-то выйдет жизнь,
Ты подумай, мой драгоценный, сразу не отвечай.
Чехов пишет жене: приснись мне, дуся! Но прежде, еще на «вы»:
Ольга, кланяюсь Вам, да низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего колодца…
Что там дальше, не слышно за шумом дождей и молвы,
Еще пара слов – что жена как луна, и ему не нужно яркого солнца.
Я пишу тебе ночь напролет, а потом нажимаю «удалить», «у всех удалить».
Чтобы лбом не касаться дна, которое мы уже пробивали не раз.
Чтобы не получать в ответ шутки, как без меня тебе станет свободно жить.
Хорошо, что никто не прочтет наших писем
И ничего никогда не узнает о нас.
Проза
Варвара Заборцева
Родилась в 1999 году в п. Пинега Архангельской области. Студентка Санкт-Петербургской академии художеств имени Ильи Репина. Публиковалась в журналах «Звезда», «Юность», «Урал», «Сибирские огни», «Наш современник», «Формаслов». Участник XX, XXI и XXII фо румов молодых писателей России, участник форума молодых писателей России, Казахстана и Киргизии (2021). Участник литературной школы журнала «Юность». Шорт-лист международного конкурса фантастического рассказа «Прыжок над бездной» (2022). Живет в Санкт-Петербурге.
Ильин день
Понесло же меня в Кучкас накануне Ильина.
Других дней, что ли, нет. Знала, что дожди зарядят, знала. На Иван день поливало, на Петров день поливало. Народные приметы – это не прогноз погоды, веками выверено, так бабушка говорила. Сколько сама наблюдаю, все сходится.
Первое утро августа. Белые ночи позади. Темные дожди собираются.
Говорят, сколько света успел запасти, так и будешь зимовать. А я ничего не успела.
Как-то рассказывали о месте, где время может замедляться. И не где-то там, а у нас, на Севере. Кучкас называется. Самая дремучая деревня Пинежья. Леса глухие, деревья огромные, ветки высоко-высоко тянутся. Время под самыми облаками плывет, иначе затеряется. Бывает, ветки все равно дотянутся и заденут минутку-другую.
Тогда время замедлится.
Никто не знает, где уроненные минуты осядут. Реки быстрые, озера глубокие – если на воду упали, концов не найти. А если на мох, если на белый… тоже нечего голову ломать, выдумки это.
– Мне билет до Кучкаса, пожалуйста.
Думала, пазиков не осталось на этом свете, а нет, один подъезжает.
Сказали, мне до конечной.
Полный автобус, еле местечко нашла, в самом конце. Наверное, в лес едут. Может, черника особенно крупная в тех краях. А может, пансионат какой. Весь автобус – пожилые женщины. Каждая вторая с палочкой сидит, какие тут ягоды. Сначала мне стало любопытно, потом как-то не по себе… Женщины вовсе не сухонькие, но будто силы в руках и ногах не осталось. Будто была она – крепкая, вековая – да вся вышла.
Ясно одно – точно неслучайно едут. Должны что-то знать про Кучкас.
– Кучкас – нора, в небо дыра.
– Дальше-то не суйся, никто не хаживал.
– В Кучкасе побывашь, дак и помирать можно.
За окном показалась река.
Вьется вдоль дороги, извивается, нет бы прямо течь. Дорога была бы короче и легче. Думаю, река часто выходит из берегов – с таким характером разве удержишь.
Начались пинежские леса.
Теперь понятно, почему дорога долго держалась реки: лес до того густой, вглубь уходить опасаешься. Пойма реки все же открытая, доверия больше, куда-то да выведет.
Сначала ехали слишком тихо. Будто сам пазик слушал гладкую дорогу.
Она быстро закончилась. Дожди, видимо, идут впереди нас – грунтовку размыло. На каждой яме заново зубы собираем, но я даже вздремнуть умудрилась. Дурной сон увидела – как раз про зубы. Падают и падают, обратно не собираются.
Проснулась от голоса. Точнее, от голосов – один за другим сплетались в протяжную песню. Я много слышала о песнях с Верховья Пинежья. Кто-то говорит, заунывные, кто-то ни слова разобрать не может и тут же теряется в распевах, а я только успевала за повторами. С ухаба на ухаб – до чего стойкая песня. Взберется на вершину – и обратно. Спускается потихоньку, словно и не хочет спускаться:
На мне век тоска да не бывала,
Мне вецор тоска да нападала.
Мне вецор тоска да нападала,
Во всю ноць молода да не сыпала.
Слово за слово крепко держится, не расцепишь. Поначалу бередило меня цоканье, а потом ждать его стала. Хотелось еще какое-нибудь знакомое словецко иначе расслышать, не только «вечер» да «ночь».
Автобус доверху набился песнями. Казалось, молчу только я. Сама дорога пела с женоцками – так они друг к дружке обращались:
– Женоцки, цего ишшо запоем-то?
И тут стало не до песен. Дальше дороги не было. Дождями размыло ручей.
– Женоцки, живо стемнет, цего делать-то?
Вдруг из леса выходит какой-то мужик и прямо на наших глазах ставит мост.
Так и проехали.
– О, это Морозов услужил.
– Да который Морозов-то? В Кучкасе Морозовых, что комаров летом.
– Да кака разница-то, главно, дальше едем.
Ехали дальше.
Женоцки поперешептывались о том, что с Ильина дня ночи темные, картошка растет в голову, а в воде всякая нечисть водится. И снова начали песню.
В северном просторе
Лесоф темных много,
Лесоф темных много,
Рек, озер глубоких.
А во том, во лесе
Зверя-птицы много,
Во реках, озерах
Рыбы того боле.
И правду пели-то! Проезжаем озеро, а над ним рыба плещется – одна за другой, прямо над водой как выпрыгнет – и обратно. И по десять штук скачет, и побольше. Видимо, столько рыбы в озере, что не вмещается, вот и выныривает. Бояться-то некого – разве много рыбаков в этих краях, только медведи.
Много ли медведей, не знаю, но волка сама видела.
Стоит на железной дороге, никуда не спешит. Поезд один раз в день. Остальное время ходи по рельсам сколько угодно.
Но волк стоял.
Железные пути шли выше нашей дороги. Волк доставал носом до неба, которое вдруг на закате очистилось, – небо выглянуло горящее, алое, дикое, будто выкрик перед концом белых ночей. А волк был спокоен и нисколько не боялся, что светлые дни уходят. Может, он был обычный, небольшой, но я запомню его внушительным. Впервые увидела волка. И он увидел нас и долго смотрел вослед.
Кажется, не завыл. Не стал сбивать наших песен, а она и не думала сбиваться.
И тут я расслышала один мужской голос. В автобусе оказался парень, кажется, молодой, несильно младше меня и несильно старше. И голос до того уверенный, как я раньше его не разобрала. Теперь песни будто на нем и держались. А может, женоцки подустали, такая дорога всю душу вынет, а голос тем более.
– Если бы не Илья-то, мы бы давно пропали.
– Наша-то память худа, слова-то, быват, забывам, а Илюша у нас молодец, все песни знат лучче нас.
– Без песни-то разве доедем куда. С песней-то быстрее дома будем.
Последние слова звучали мужским голосом. И тут я засомневалась, какого же возраста этот парень. Говорил он обычными словами, но, как женоцки, с угора на угор катал предложения. Может, вырос в этих местах, вот и говорит по-местному. Вряд ли молодой парень останется в такой глуши.
Имя узнала, но лица не разглядеть, сколько ни щурилась. Парень сидел где-то впереди, да и совсем темно стало. Встретили мы дожди сильнее прежнего.
– Не дорога у нас, направление. Застрянем как пить дать.
И застряли. Сидим в луже, пыхтим, не поем. Ночи пошли холодные, наглые – щелями залезали в дырявый пазик, двери мы даже не думали открывать. Ждали не знаю чего.
– Илья-пророк два часа уволок, женоцки.
Поверю на слово. Может, и правда пару часов просидели в луже, похоже на то. Когда-некогда то ли вода отпустила колеса, то ли водитель вышел да вытолкнул нас.
Что я только не передумала за это время. Бездонные два часа или сколько их там прошло. Сколько бы ни было, в темноте они прошли, разве заметишь их. Это не белые ночи, когда каждый комар на виду. Были где-то недалеко от границы границ – так сказали, и я опять готова поверить.
Знать бы примерно, как выглядит этот Кучкас. Не представляю, что высматривать за окном, вот и мерещится что ни попадя: мельница, и еще одна, кони подальше, коровы. Чего они ночью-то ходят. Спрашиваю, а мне:
– Были-были да сплыли.
И снова заладили петь. Видно, слишком много мне песен для первого раза. Аж голова кружится, и забывать стала, зачем поехала, но куда денешься, слушаю.
Куда мил ни пойде,
Миня ни обойде.
Куды ни поеде,
Мимо ни проеде.
В саноцки посадит,
По городу прокатит.
Горот ни деревня,
Орхангильска губерния.
В Кучкас приехала – пустой автобус.
Укачали меня песнями, видимо, а сами раньше вышли. Да разве заметишь, «эка темень», как женоцки всю дорогу говорили. Так и слышу их, так и слышу.
Света подожду. Там и ясно будет, куда попала.
Утро вечера мудренее.
Сергей Лебеденко
Родился в 1993 году в Краснодаре, там же и вырос.
Учился в МГИМО и магистратуре «Литературное мастерство» НИУ ВШЭ.
Работает редактором в медиа. Автор романа «(не)свобода» (АСТ, 2022) и рассказов в сборниках «Бу! Леденящие сказки про буллинг» (2022) и «Сообщники» (2022).
Однажды мы снова никогда
Сейчас она больше всего хочет превратиться в кота.
– Мы опоздали, – повторяет она так, чтобы до него уже дошло. – Ничего не поделаешь, надо просить бронь на следующий рейс.
Она видит, как он готовится с ней спорить – щеки краснеют, губы превращаются в двух извивающихся мармеладных червей, – и она повторяет:
– Опоздали, опоздали, опоздали, опоздали. – Она сама не знает, хочет ли оказаться правой или поддразнивает его.
– Мы пришли вовремя! – Наконец он находит окошко в ее повторах и врывается, словно в поисках воздуха. – Вот билеты! Вот расписание! Мы не опоздали! Самолет должен быть здесь! Тут! Тут!
Он размахивает руками в разных направлениях, выхватывая из аэропортовой лиминальности то стойки регистрации, то висящие на стене большие экраны. Рисует фигуры в воздухе. Словно тут сам самолет и должен стоять, настоящий. С крыльями, фюзеляжем, хвостом, ящиками с герметичными пакетами с холодными макаронами и сырыми сосисками, переваренной курицей, пропахшими озоном туалетами, заевшими откидными столиками и улыбающимися щелкунчиками-пилотами и стюардессами. Ну, и всем таким.
Но самолета нет, рейса на экране регистрации нет, Пашу отводит в сторону иранец с бритыми висками – chill, dude, – а Жене нестерпимо хочется курить, хотя она бросила курить два года назад по причине «чтобы Жене не надышалось». Она вообще любит кота больше, чем себя, даром что его зовут так же. Она сидит на скамейке, прислонившись к серому столбу и положив ноги в джинсах и синих кедах на двадцатилитровый синий чемодан. Слишком много синего. Синий – цвет смерти, и она размышляет, не специально ли она надела его в полет: в ней же правда что-то умерло, прямо там, когда в нее вперились серые с желтком глаза пограничницы и начали сверлить, словно хотели докопаться до мозга.
Да, она умерла, а бешенство Паши, перебегающего от стойки регистрации к табло и обратно, – ее предсмертные судороги. Паша-Паша.
Женя разблокирует телефон и начинает снимать. Паша повторяет свой маршрут, затем останавливается у группы туристов – русый мужчина с девушкой моложе, наверное, женой, и еще двумя мужчинами в помятом полетном, – и о чем-то спорит, после чего озабоченно возвращается к стойке регистрации. И так два раза. Камера следует за ним. Выхватывает крупным планом Пашины мешки под глазами. У Жени дергаются руки. Наконец Паша замечает Женю с камерой и хмурится:
– Да что смешного?
Жене не смешно, но тут она начинает смеяться, придерживая пальцами щеки, смеяться тем сильнее, чем сильнее она зажимает себе рот, смеяться с выражения лица Паши, которое выражает сочетание фрустрации и потерянности. Она сама не понимает, почему смеется, но остановиться не может. К ним подходит сотрудница аэропорта – красный галстук, как у пионерки, морщинки от недосыпа и неправильного питания, глаза добрые и какие-то грустные. У нее маникюр с иероглифами, и Женя сразу понимает, что они могли бы быть хорошими подругами. Пашин хороший английский пробивается сквозь туманный англо-турецкий, который течет из подведенных бордовой помадой губ сотрудницы, и узнает, к какому окошку ему стоит подойти. Женя следует за Пашей, с облегчением чувствуя, как внутри нее затухает волна би-паники.
– Мы не опоздали, – зло повторяет Паша.
У него дергается левое плечо – не так, чтобы заметно, но достаточно, чтобы Женя это видела. Она не уверена, что Паша сам в курсе.
– Что тебе даст знание того, что ты прав? – устало спрашивает Женя.
– Отвянь, у меня уже есть один терапевт.
Женя, что в переноске, съеживается.
– То, что ты сказал, немного обидно.
– А мне обидно, что никто не знает, где наш долбаный самолет. Давай лучше об этом думать.
Аэропорт большой. Слишком большой. В нем много воздуха, но совершенно нечем дышать. Сквозь большие панорамные окна пробивается солнце-обличитель. Оно делает все запахи горячими: пот, протертая кожа, смуглая кожа туристок-индианок, собачья шерсть.
Конечно, они опоздали. Они потратили минут десять на пограничном контроле, потом еще доставали переноску Жени из камеры особых грузов, потому что комната была одна и ключ к ней был один, а работник с ключом был на обеде, а когда вернулся, долго отказывался пускать Женю с Пашей внутрь, потому что мало ли кто они такие, эти странные русские, свалившиеся как снег на голову в количествах, не виданных даже здесь.
Паша же бормотал, что нет, на самолет они все равно должны были успеть. И все-таки самолета не было, и теперь нужно было искать офис компании, название которой – как выяснилось – никто никогда не слышал. Как будто ее никогда и не существовало. Или она – компания – умерла, разложилась, не дав Паше и двум Женям границы пересечь, и теперь ее призрак обирает пассажиров, крадет их время, словно часовщик из сказки, чтобы потом улететь со своей добычей.
Девушка на стойке информации с нехитрым мейком, который должен скрыть ранние морщины, пытается выглядеть сочувствующей – и Жене ее жаль, потому что та хочет скрыть свою усталость и старается улыбаться. Возможно, она когда-то помогала такому же вот бедовому Паше, а потом устроилась работать в аэропорт. И теперь направляет таких вот бедовых персонажей, как Паша и двое Жень, по аэропортовой розе ветров. Налево пойдешь – туалет найдешь, направо пойдешь – «Старбакс» найдешь, прямо пойдешь – смерть свою найдешь. В этом духе. Но Паша распаляется, и Женя уже ждет, что он ударит кулаком – да, конечно, он ударит кулаком по стойке. Она видит его красные пальцы и вспоминает моменты, когда эти пальцы были – какими? Аккуратно проходящими над ее волосами, да, именно так, не касаясь, словно у нее не волосы – змеи. Она еще тогда прыснула и сказала ему, что она не Медуза Горгона, не укусит и в камень не обратит. Он сказал, что та начиталась своего Куна. Она сказала, что ее интересует не Кун, а похожее слово из тех же букв. Дальше – туман.
Ну а вот теперь она видит эти краснеющие пальцы, собирающиеся в кулак, и все тогдашнее ей кажется случившимся не с ними. Как, впрочем, и многое другое.
Но удара не происходит, из аэропорта их никто не выведет, и в конце концов балансирующий на грани взрыва Паша добивается номера окошка, где должен сидеть оператор авиакомпании. Девушка на стойке о ней слышала – практически будто о полузабытой легенде. Летучий голландец версии 2020-х. У компании всего два рейса в день, и оба – в Черногорию. В Черногории – Будва. Будва как Анапа из Жениного детства: солнце, густой соленый пот, от которого никак не избавиться, цветастые палатки с пережаренными пирожками, китайскими игрушками и плавками на резинке и громкая музыка до пяти утра. Желтое на синем, цвета сезона. В Будве у Паши работа, а у Жени – попытка слезть с кетамина.
– Я иду за билетами на «Турецкие линии», – говорит Паша.
– У нас нет денег, – говорит Женя.
– У тебя же есть, – немного обиженно говорит Паша.
Женя вспыхивает.
– Мы говорили об этом, Паша.
– Ну у тебя зарплата когда была, десять дней назад? Тебе жалко, что ли?
– Паш, ты же знаешь, что я трачу почти все на… Почему бы тебе не попросить у родителей?
– Нет, – говорит Паша.
Она внимательно смотрит на Пашу. В такие моменты она мысленно меняет ударение – не Па́ша, а Паша́, подходит времени и месту и кретинскому кретинизму кретина, с которым она стала зачем-то встречаться. У Паши высокий белый лоб и интеллигентный взгляд из-под круглых стекол очков. Он был бы похож на Гарри Поттера, если бы был чуть плотнее, имел шрам в виде молнии, ну и если бы его играл Редклифф. На первом свидании она предложила ему оседлать метлу и полетать. Паша ответил, что не против был бы оседлать ее саму. Женя обиделась и хотела его заблокировать. Но потом Паша подарил ей гриффиндорскую мантию, купленную на «Амазоне», и они вроде как помирились. Потом они все-таки полетали на метлах, но в какой-то онлайн-игре.
Метлы сейчас не помешали бы, конечно.
Но в этом мире нет магии, как нет и маны, вместо маны – нефть. Нефть позволяет владельцу делать что угодно. Как и магия. Родители Паши нефтью не владеют, но помогают ее добывать. Поэтому у Паши есть деньги. Но тратить он их не хочет: грязные деньги не интересуют больших мальчиков, они их тратят на книжки Дэвида Гребера и билеты на философские лекции, чтобы вроде как отмыть. Так, по крайней мере, он сам объясняет. Но шаг у Паши все равно короткий и степенный, как у восточного принца.
Они ищут окошко авиакомпании. На его месте они находят только точку одного арабского перевозчика, на стекле – огромными красными буквами на русском «НА ЕГИПЕТ БИЛЕТОВ НЕТ». Агент поднимает на них глаза, полные ницшеанской бездны, но быстро просыпается, как только понимает, что речь идет не о билетах в Египет. И все равно он им помочь не может: об их авиакомпании он даже не слышал.
– Паша, где ты покупал билеты?
– Там же, где и все…
– А ты внимательно смотрел, на какой сайт редиректил покупать билеты тот самый сайт? Точно-точно?
Паша не понимает. Женя вздыхает. Тот, что в переноске. Но та, что не в переноске, с ним солидарна.
Еще они находят книжный магазин. Он уставлен биографиями Эрдогана, вечными Стивеном Кингом и Артуром Хейли, для тиктокеров – Колин Хувер, и Женя уже почти готова купить «Аэропорт», чтобы искать там ответы. На вопрос, например, что делать, если твоего перевозчика не существует в природе. Или он умер, а самолет улетел без него. Или что делать, если твой парень стрессует из-за переезда, но пытается скрыть это плохой игрой в мужикастого мужика. Или как слезть с кетамина, причем так, чтобы у тебя посреди дня не дрожали руки в стаккато синдрома отмены. Так много вопросов, так мало ответов, так хочется руководство на тему «Как быть с Пашей» или долгожданный сиквел «Как быть Женей». В переноске мяукает Кото-Женя, и Женя вспоминает, что не кормила его с самого утра, когда они влетали на заднее сиденье такси, а Паша торговался с таксистом по поводу цены, словно они не опаздывали на регистрацию. Бедные, бедные голодные Жени. Женя (та, что не в переноске) предлагает перекусить, раз поиски компании не увенчались успехом. Она знает, что Паша будет отнекиваться – он, конечно, тоже голоден, просто хочет и сейчас оказаться правым, мол, вот он точно знает, где найти агента авиакомпании, как найти проклятый самолет, и поедят они уже на борту. Бедный Паша.
Так и происходит. Паша спрашивает дорогу у стойки с кофе и булочками. Булочки издевательски сильно пахнут сдобой, джемом и плавленым сыром. Женя понимает, что она такими темпами тоже превратится в голодного кота. Стойка отправляет их через несколько рядов окон регистрации, где они находят только туалеты. Женя обнаруживает у себя давно подавленное кетамином желание заплакать, но вместо плача из нее вдруг вырывается, что слезть с кетамина было преждевременным решением. Паша смотрит на нее недоуменно и ничего не говорит. Женя злится на Пашу, хотя он вот точно тут был ни при чем: слезть с кетамина было ее и только ее решение. Кажется.
Наконец после поиска стойки агентства у зоны вылета Паша капитулирует. Они купят новые билеты, он заплатит, говорит он так, словно эта блестящая идея пришла ему в голову только что. У Жени в голове только Нелли Фуртадо. Почему все хорошее заканчивается. В самом деле, почему.
В начале была Женя. Потом у Жени появился Женя. Женя появился после того, как у Жени появился молодой человек (нет, его не звали Женей). Молодой человек решил порадовать Женю и на день рождения подарил ей котенка. Котенок был грязный, с гноящимися глазами, и все время кричал. Потом Женя узнала, что молодой человек забрал котенка на улице у какой-то кошки, и долго плакала. Молодой человек пытался ее успокаивать, потом забил и ушел играть в плейстейшен. Котенка назвала Женей, хотя молодой человек предлагал назвать Монстром. Сам ты Монстр, сказала Женя, и кот стал Женей. В конце концов, глаза у него были голубые, как у нее.
Как звали молодого человека, она уже не помнила. Макс? Миша? Монстр? Пожалуй, пусть будет Монстр.
Пока Жени грызут куриные стрипсы, Паша уходит искать туалет. И не найдет, думает Женя, чувствуя, как к ней снова возвращается головная боль. Потом в руке у нее оказывается блистер с таблетками. Она слегка удивляется, потому что блистер был запакован в пакет на случай дотошного досмотра, и как он переместился из багажа к ней рюкзак, а потом ей в руку – загадка дыры. Она распаковывает таблетки, словно лопает пупырки на оберточном полиэтилене, хотя зарекалась это делать, хотя, плача, просила психиатра назначить что-нибудь другое, и та назначила другое, безопасное, более надежное, не такое болюче-хаотическое. Но потому оно и не работало, по крайней мере – не работало в маленькой «двушке» в Замоскворечье с Пашей и Кото-Женей, не работало с оседающим на листьях платана за окном первым снегом, который холодно таял на ладони, когда она сгребала его с карниза.
– Жень?.. – окликают ее откуда-то далеко.
– Мяу.
Он не сразу понимает, кто из двух Жень это сказал. Он протягивает руку к опрокинутой копне длинных волос, держит в нерешительности и убирает. Будто боится, что его укусят.
Она поднимает голову.
– Ты искал билеты?
– Их не будет.
Он садится напротив, мрачно уставившись на коробку стрипсов, словно это были дождевые черви. Стрипсы душисто дымятся, дымок ей хочется поймать рукой, чтобы он совсем не улетел, спрятать, зажать в кулаке. Ей зябко.
– Ты спрашивал, будут они или нет, или уверен, что их нет?
Он закатывает глаза и откидывается на спинку дивана. На фоне его бежевого свитера диван кричаще красный. Почему в этом аэропорту все красное?
– Что?
– Квоту для животных сложно найти, если не бронировать за неделю или там две вперед. Ты же в курсе.
– Откуда мне знать. Может, кто-нибудь с собакой не полетел и сдал билеты. Или опоздает на рейс, как мы, и квоту…
– Мы не опоздали, – оборвал Паша, выпрямившись.
Потом молчит, как бы оглушенный собственной резкостью, и добавляет, аккуратно обходя опасно близкую пропасть: