Ведьмачка

Нина

В районной Боровичевской больнице пришлось жить на техническом этаже.

Условия оказались непростыми. После деревни с ее просторами в доме-пятистенке, где из окна открывался вид на поля и дальние перелески, сидеть в комнатушке без окон, с двухъярусными кроватями было элементарно душно.

Иногда Нина оставалась в своем отделении на диванчике склада АХО, где пахло стиранным постельным бельем, а из окна были видны окна соседних зданий. Здесь же медсёстры пили чай три раза в день и сплетничали. К новенькой, Ниночке, сёстры относились хорошо, но уж очень была большая разница в возрасте.

Вот именно там, через полгода работы, когда она, вышла на внеочередное дежурство, с нею и случилось «это».

Так если бы хоть «этим» был врач или студент медицинского института, а то достался пациент лет сорока с совершенно средними внешними данными, который, находясь две недели в неврологическом отделении, осчастливил ее шоколадкой и двумя апельсинами.

– Я тебе, Ниночка, отплачу, – пообещал он. – Тебе понравиться.

Лежал пациент с ишиасом и, как только его отпустило, затащил Нину в комнату сестры-хозяйки и на стопах свежевыстиранных простыней, не особо потратившись на ласки, лишил ее девственности.

Почти не сопротивляясь, Нина, только отталкивалась, говоря: «Нет, не надо» и удерживала за подбородок голову мужчины, чтобы тот не смог её поцеловать. Отвалив от себя тяжелое тело, Ниночка одернула полы юбки и халата и, теребя в руках трусики, тихо заплакала. Простыня под нею была в мелких пятнах крови.

– Чего, не понравилось? – удивился ишиасник.

Хлюпнув влажным от слез носом, Нина закашлялась и отвернулась от неприятного в своей полунаготе мужчины.

– Нет, я думала, что это как-то по-другому будет, в первый раз-то.

– Что?

Пациент готов был возмутиться и объявить лозунг сомневающихся в себе мужиков, что все женщины шлюхи, и что она притворяется. Но, наблюдая за Ниной почти каждый день, он уже знал, что она из тех, кто никогда не врет.

– Что же ты до тридцати лет в девках сидишь?

– Мне двадцать. – Нина сняла с пачки простыней верхнюю и задумалась, как незаметно отнести ее в бак с грязным бельем. – Просто я крупная. Вы идите в палату, я никому не скажу… И берегите здоровье.

Стыдливо поправляя на себе пижамные штаны, мужчина только теперь, вглядевшись в наивное Нинкино широкое лицо, осознал, что случилось.

Лежа на больничной кровати спиной кверху, он видел Нинкину фигуру от кроссовок до пояса и, разглядывая красивые полные ноги и аппетитный круглый задок, решил, конечно, что принадлежит все это опытной женщине. А на самом деле медсестричка-то совсем еще молоденькая.

Засунув трусики в карман халата, Нина стояла с запачканной простыней в руках и ждала, когда пациент выйдет.

– Вас, баб, не поймёшь, – сказал мужчина и тихо закрыл за собой дверь кладовки.

* * *

К вечеру у пациента вспухла нижняя челюсть и между зубов стала сочиться кровь. Он выл и пил болеутоляющие таблетки, но они мало помогали. Передавая их и стаканчик воды для запивки, Ниночка тихо сказала: «Пока вы меня видите – будете мучиться. И в следующий раз всё-таки спрашивайте у женщины согласие».

– Ведьма, – прошептал мужчина, брызгаясь кровью.

На следующий день он выписался из больницы, сославшись на неприятности в семье.

Нина уволилась через месяц.

* * *

Приехала Нина в деревню зимой. Зима выдалась снежной и очень для нее тошнотной.

Устроилась участковой медсестрой и заведовала единственной на три деревни аптекой.

На Новый год у бабки Полины «гульбанили» три подружки возраста «за семьдесят». Телевизор их раздражал молодёжным истеризмом, и они веселились под радио «Маяк».

На столе было все, что не пожалели выдать патриархальным родственницам их внучки и внуки: салаты, куры, нарезка дорогой рыбы, сыры, икра. То есть всего по чуть-чуть, а праздничный стол оказался самым богатым в деревне.

Нина посидела у бабушки с полчасика. Перед ее уходом баба Поля вышла в сени.

– Ты не бойся, теперь за безмужних детей стёкла бить не будут, все приывыкшие. – сказала она тихо и добавила: – Мальчик будет.

– Я знаю, – так же тихо ответила Нина. – Через неделю почувствовала.

– Ты того придурочного, что сделал тебе ребёнка не сильно покалечила? – полюбопытничала бабушка.

– Нет… – без эмоций ответила Ниночка. – Только предупредила на будущее.

– Ну, и с Богом. – Старуха поцеловала Нину в лоб. Они были примерно одного роста, только внучка в два раза весомее.

Бывшая подружка Валентина родив в законном браке дочку Машеньку, как и большинство односельчанок, со злобным осуждением косилась на растущий живот Нины. Довольная своей удавшейся супружеской жизнью, она не простила Нину за отказ помочь приворожить любимого и при редких встречах, здоровалась с нею насмешливо.

– И бабка ей не помогла, хоть и ведьмачка, – говорила она в местном магазине и многие с ней соглашались.

– А ты, Валька, курва, оставила без отца Зинкиного пацана… Но это я так, – опомнилась Оксана. – Никого осуждать нельзя!

ЧЕРЕЗ ПОЛТОРА ГОДА

Стояла жара начала мая. Сиреневые длинные колосья-хвосты иван-чая отдельными островками цвели среди травы, дрожали от звона цикад и таяли в мареве своего запаха.

Посередине желтой дороги, в пыли, у старой детской коляски сидела Нина, в коротком сарафане на лямках, и стучала велосипедным гаечным ключом по скособоченному колесу. В коляске, среди свертков и подушек, лежал, мусоля сушку, жизнерадостный толстый Сашка. Он слушал голос мамы. А Нина разговаривала с небом, изредка поднимая взгляд от колеса коляски вверх.

– Я тебя очень прошу. Пусть она доедет. Пускай она потом развалится во дворе навсегда, но пусть доедет. Сынуля у меня толстый, и я его не дотащу со всеми тряпками. Помоги мне, пожалуйста.

Перекрестившись, Нина еще несколько секунд посмотрела в облака и перевела взгляд на землю. Встав и стукнув по колесу, Нина кинула гаечный ключ в сумку и потащила за собой коляску. Скрип от нее заглушал пение птиц и цикад.

Мальчишка довольно жмурился под широкой панамой и, выкинув первую сушку, засунул в рот с молочными зубами следующую.

* * *

Нина буквально затащила коляску во двор бабушкиного дома. Огород в этом году был засажен только наполовину и запущен, зато разноцветными букетами повсюду пестрели полевые цветы и сорняки. Особенно густо разрослась аптечная ромашка.

Мать вышла на крыльцо старой избы, нагнулась несколько раз в стороны, разминая поясницу. На ней был надет когда-то «выходной» костюм китайского производства. Темно-пестрый, не мнущийся – то, что надо.

Она с улыбкой рассматривала дочь и внука.

– Вы чё так долго?

– Мама, это не коляска, это недоразумение какое-то. – Нина показала руки, испачканные в машинном масле. – Я её везла на себе.

– Ну, скажешь тоже, – мать поправила русые волосы с проступающей сединой. – Ее всего-то шесть человек до тебя таскали, проходи в дом.

Отгородив себя от крыльца коляской, Нина упрямо забубнила:

– Не хочу. Не-пой-ду.

Мама перестала улыбаться, спустилась с крыльца. Не глядя на дочь, раздражившись от ее упрямства, заворчала, поправляя на внуке панамку:

– Чего это «не пойду»? Не слушай ты соседей, предрассудки всё это. Раз уж пришла, заходи. Бабка тебя, который день ждет – помереть не может.

Сдерживая забурлившую злость, Нина старалась не повышать голоса и говорила сквозь зубы:

– Я сюда, мама, по жаре тащилась, чтобы бабуля правнука перед смертью увидела, ты же меня упрашивала. Вот иди и сама показывай, только в руки не давай. А я в дом не войду!

Мать не хотела, чтобы свекровь померла. У бабы Полины, как у заслуженного работника сельского и медицинского хозяйства, по деревенским масштабам о-го-го какая пенсия. Все-таки пятьдесят лет Полина Анатольевна отпахала фельдшером. А теперь пенсии не будет, крутись только на свои.

Мимо заборчика бабушкиного участка, откровенно заглядывая во двор, прошла пожилая соседка Роза, остановилась.

– Ну, как там баба Полина-то, а, Сергевна?

Похожая на молодую, лет шестидесяти, бабу-ягу, Роза стояла в полуметре от забора и ближе подходить явно не собиралась.

Мать живо обернулась к соседке, надеясь разговорами сгладить напряженную и неприятную ситуацию.

– Да нормально все, надеюсь, недолго осталось, вот дочка привезла внука. Ты б зашла, Розочка, чайку попили бы.

– Ой, нет. – Соседка обернулась в сторону своего дома. – Идти надо, мой ругаться будет.

И она быстро засеменила, перекрестившись на ходу три раза и тихо повторяя: «Свят, свят, свят…»

Сплюнув ей вслед, мать вытащила из коляски засидевшегося внука, посадила на сгиб левой руки, поправила костюмчик, оглядела дочь.

– Все боятся. Вот родственницу тебе Бог дал. – Она поднялась на крыльцо. – Ладно, стой здесь.

– Мам… – Нина качнулась вперед.

– Не волнуйся, не дам я его ей.

Подождав немного, Нина прошла на огород, и, чтоб не сильно нервничать, привычно прополола грядку с морковью. Разогнувшись, прислушалась. Тишина.

Она обошла дом, заглянула в открытое окно.

Бабуля сидела за столом, облаченная в длинное вылинявшее сатиновое платье, разговаривала с матерью. Сашка ленился ходить и ползал по чистому солнечному полу.

– Мам, смотри, Саша ползёт к бабушке.

Мать не слышала Нину, заворожено смотря на свекровь, монотонно рассказывающей невестке о погоде в шестидесятом забытом году, когда она, тогда еще просто Полина, наконец-то, в сорок с лишним лет, смогла родить сына Сергея. Нина забеспокоилась, постучала по подоконнику.

– Мам, прими Сашку-то. Ма-ам!

Мать на её слова не реагировала.

Ветер сильно прошелся за окном, зашумели кусты сирени и шиповника. Нина видела, что бабка заговорила мать и Сашка ползет прямо к ней.

Выругавшись, Нина влезла в окно.

Она подхватила сына у самого старухиного подола. Бабке было тяжело шевелиться, тем более нагибаться, но она вцепилась в руку внучки. Нину шибануло от ее прикосновения непонятной силой. Старая рука держала крепко.

– От судьбы, детка не уйдешь. Передаю от себя к тебе наследственный дар.

Нина посмотрела на очень старое лицо, в мутные, когда-то зеленые глаза.

– Бабушка, ну зачем ты так? Не хочу я, чтобы меня всю жизнь ведьмой дразнили.

– Не ведьма, а ведьмачка. Разные вещи. Нина, это в тебе с рождения было, просто я должна умереть. Я очень старая и очень устала. А Сашка тоже в нашу породу, тоже русо-рыжий и глаз хитрый.

– Бабушка, – Нина невольно заплакала. – Что же мне, как тебе или прабабке моей, так и оставаться незамужней? Теперь же меня никто не возьмет.

– Ой, не могу. – Бабушка мелко захохотала, тряся худыми плечами под старым платьем. – Тоже мне проблема. Без мужиков не останешься. Через вот этот самый дар, который в тебе, и найдешь не просто мужа, а любимого человека.

И лицо бабушки стало настолько серьезным, что Нина ей поверила.

Мать очнулась и тихо смотрела на них. Бабушка похлопала старой рукой по коленке невестки.

– Ну что, Аннушка, сведи меня к постеле, ослабла я.

Встав, Анна поддержала свекровь, помогла ей лечь на высокую кровать. Нина спустила на пол сына, потянулась и впервые улыбнулась бабушке.

– Ну, раз уж это случилось, значит, не надо опять по этой жаре обратно плестись. Чего, мам, у бабули осталось из запасов? На поминки-то хватит?

Вместо матери ответила Полина:

– На полдеревни должно хватить. Самогон я в дровяном сарае спрятала. Специально подальше, чтобы мне лень туда идти было… не баловалась. В подполе какая-никакая закуска. Да не боись! Подружки плакать придут – всего нанесут, а те, кто смерти ведьмачки обрадуется, так те еще больше гостинцев притащат.

Сидя на горшке, Сашка старательно кряхтел. Нина пила травяной чай и рассматривала комнату. В старом шкафу-горке, за стеклом сверкала хрустальная посуда, выставленная на показ. На стене, над кроватью, висел, как и у них, портрет отца в форме десантника-дембеля, со всеми наградами и белыми аксельбантами, торжественно свисавшими с плеча на грудь.

В трёх полках, плотно стояли книги – «Справочник медика», «Особенности работы сельского фельдшера», «Принимаем роды дома» и еще два десятка томов со скучными, привычными ей названиями.

– Ба, а что за книги на третьей полке? Не вижу названий.

– Не видишь, – спокойно согласилась бабушка Полина. – Там их нет. Это рукописные травники. Эх, Ниночка, – бабуля сокрушенно покачала головой. – Но есть такая книга, что и сама травы делает ещё лечебнее и силу ведьмачкам даёт… Только мне она не досталась, пропала когда-то, лет двести назад…

– Бабуль, что за книга-то? – меняя памперс Сашке, отвлеклась Нина.

– Как только подержишь в руках, так поймёшь. Мне так бабушка говорила. Никаких денег я бы не пожалела за книгу… да и не в деньгах дело. Может я бы ещё лет пятьдесят протянула, если бы она была. – Полина Анатольевна опустила голову. – Знобит меня что-то, Ниночка… А ты съезди в город, поработай. В этот раз тёмности я не вижу, второго сыночка родишь при муже.

– Я постараюсь.

– Правнучек получился хороший, – не слушала внучку Полина. – Я когда Серёженьку увижу, батю твоего, передам, что дочка и внучек у него замечательные, невестка хорошо себя ведёт, хотя всю жизнь дура-дурой. – Бабушка снова провела согнутыми артритом и годами пальцами по своим глазам. – Ты, Ниночка, пока мать возится с продуктами, нагрей воды, скоро её много понадобится.

К вечеру бабушка тихо умерла во сне.

Позвонили батюшке. Тот отпевать отказался наотрез – и ехать далеко, да и грешница Полина имела не самую лучшую для церкви репутацию.

– И не просите. Никто не уверен даже в том, что она была крещеная. Книги с записями не сохранились, пожгли всё в сороковые.

Тут Аня запричитала, напоминая батюшке, что в последние годы баба Полина постоянно приезжала на Крестный ход на Пасху и жертвовала церкви приличные деньги.

– Расскажу по деревне о вашем отказе, во бабы-то обрадуются.

– Я ее заочно отпою, – успокоил батюшка. – Теперь это можно. Диктуйте все данные.

Долго ждать не стали, похоронили через день и шумно, с песнями и плясками, с искренним плачем и прощаниями справили поминки.

В четырех деревнях затаились, боясь спросить, кому старуха передала свой ведьминский дар, ждали, у кого он проявится.

Месяц было тихо, начали уже подумывать, что врали про Полину, и она просто как медик могла в полвзгляда определить болезнь.

В начале июня подоспели сразу три дня рождения. У владельца сыродельного цеха Геннадия Семеновича, у сорокалетней Оксаны, владеющей магазином и у агронома, не пожелавшего выйти на пенсию, Николая Тимофеевича.

Начали в трёх домах праздновать прилично. С красивым застольем, с приглашенными гостями в праздничных одеждах, с подарками. Приходили и питерцы из двух домов, пьющие ничуть не меньше местного населения.

Ели и пили весь вечер, пели и пили всю ночь, несколько раз пытались подраться, а утром страдали похмельем. В деревне практически не осталось трезвого мужика, бабы тоже праздновали от души, но они хоть иногда переключались на хозяйство и детей и за мужиками не поспевали.

Хотя и среди баб некоторые отличились, особенно местная шлюшка Мила. Её опять заметили на сеновале, но, по причине пьяного косоглазия, выяснить, с кем она копошилась в эту ночь, не смогли. Вечером каждая хозяйка, на всякий случай, дала подзатыльник мужу и затрещину старшему сыну. За несколько лет до этого Милка прошлась по всем мужикам в окрестных деревнях, кто мог бы выставить пол-литру. Все знали, что по праздникам гулевая деваха «давала» просто так, из щедрости, но авансом.

Нина и Анна знали о её похождениях больше других, она жила в соседнем доме и часто «полюбовнички» уходили огородами через их участок.

Нина, как личность, Милу не воспринимала, не высказывая ни осуждения, ни одобрения. Анна искренно Милу ненавидела. В своё время и её Сергей «отметился» в постели Милки, и Анна била окна у соседки.

В последнее время Мила приутихла. Сказывался возраст и то, что три года назад она родила сына Женьку. Ходили слухи, что Женя от Алексея и сильно на него похож. При расспросах Мила нагло отшучивалась: «Вот накоплю денег на генетическую экспертизу и подам на алименты. Представляю, как бригада медиков ходит в нашей деревне по домам и у всех ваших мужиков берёт анализы. Во, смеху-то будет»! Женщины не смеялись.

Только фермерша Ольга, точно знала, с кем была Милка в загульную ночь, и выгнала мужа Алексея из дома. Сначала шальная Милка была довольна и ждала Алексея у себя, но зря надеялась, он ушел жить в дом матери с намерением через недельку вернуться к жене, всегда его прощавшей.

С утра к Нине сначала в медпункт, а затем домой стали забредать за таблетками страждущие исцеления поселяне и поселянки. Нина продавала анальгин и алкозельцер, а Оксана в своем магазине не менее полезное лекарство – пиво.

Днем по жаркой пыльной дороге ходили деловые куры, торопящиеся женщины и ослабленные мужики. К обеду гости опять потянулись в три дома, прихватив закусь.

Нина сидела с ребенком, пока мама гульбанила у подружек. Вчера Нина зашла на часик к тёте Оксане, у которой всегда было весело, но не пьяным угаром, а юморной компанией. На двадцать минут заскочила к агроному Николаю Тимофеевичу и буквально на десять минут заглянула к Геннадию Семеновичу, он приходился ее покойному отцу троюродным братом.

Его она поздравила особенно быстро, подарила коробку аспирина, постояла с одной стопкой и ушла. Это не потому, что она такая трезвенница, а потому, что Геннадий Семенович основательно положил на нее глаз. Пожилой, грузный, краснорожий, он начал зарабатывать большие деньги, продавая сыр в областной город. Постепенно охамел и грубо щупал всех баб подряд. Нину пощупать пока не удавалось и поэтому особенно хотелось.

Сегодня вечером Нина, всучив подгулявшей матери Сашку, забежала к однокласснице Ларисе и запросто выпила две рюмашки с остальными гостями.

Бывшая подружка Валентина громко говорила о замечательной жизни с Пашей, о его выдающихся деловых и сексуальных качествах, но ее не слушали. Хорошо тебе с мужем – сиди, молчи, не трепись, а то сглазят. Зато обсудили Милку с её «выдающимся на передок» поведением и алкоголизмом, Ольгу с её сумасшедшей любовью к молодому мужу. А ещё сетовали на подорожание продуктов и электричества.

В сумерках, когда стало возможно спокойно дышать, по пыльной, непривычно многолюдной улице, Нина отправилась домой.

Проходя мимо пруда, она, вспотевшая в душной избе, увидела купающихся соседок, тут же скинула юбку с блузкой, бюстгальтер с трусиками, и нагишом плюхнулась в прохладную воду, пахнущую ряской и летом.

Темнело. Геннадий Семенович вышел из своего прокуренного дома с ошалевшими от пьянки шумными гостями, к большому пруду. Там, разогнав детей по домам, плескались, хохоча, раздетые женщины.

У Геннадия год не вставал в нужном градусе любимый орган. Сейчас от одного взгляда на смеющуюся в пруду Нину, высокую, гладкую, с большой грудью, с рельефной талией и крутыми бёдрами, с каплями воды, стекающими по телу, у него «встало» с полшестого на без пяти двенадцать.

Геннадий Семенович прислонился к ближайшему дереву, радуясь своему состоянию. Упускать счастливый случай он не собирался. А что какая-то деваза может быть против его домогательств, ему и в голову не приходило.

Выйдя из пруда, Нина отряхнулась, надела на голое тело юбку и ставшую прозрачной от воды блузку, прихватила босоножки, нижнее белье и пошла к дому босиком, на ходу застегивая блузку. Шла не по дороге, а огородами, сокращая путь.

Дышалось вечером легко, травы пахли дурманяще…

Из-за пустой бочки для воды, стоявшей неподалеку, вышел мужчина. Нина сначала не поняла, кто это, а пока соображала, Геннадий Семенович зажал ей рот и бросил на траву. Нина сильно ударилась головой и разозлилась. Лицо Геннадия Семеновича было безумным, изо рта воняло перегаром, луком и старым сыром.

Широкая, распластанная тяжелой многолетней работой кисть мужской руки, задрав подол, раздвигала ее ноги и пыталась влезть внутрь. Было больно и унизительно.

А Геннадий удобнее устраивался коленями между ног Нины. Сопротивляться полутора центнерам даже ей, девушке очень не слабой, не было возможности. От бессилия Нина на мгновение расслабилась… и тут же, вместо руки, между ее бедер оказался совсем другой предмет. Твердый и здоровый.

Будучи девушкой деревенской, знавшей, и откуда дети берутся, и как ливерная колбаса делается, Нина правой рукой схватила горячий мужской член в кулак, подбирая цепкими пальцами левой руки всё «хозяйство».

Три секунды Геннадий Семенович прислушивался к своим ощущениям. Затем завыл так, что все окрестные собаки подняли лай, ожидая нападения не только волков, но еще медведей и вурдалаков.

Геннадий попытался вырваться, или дать в глаз заартачившейся молодой медсестричке, но Нина беспощадно тянула и карябала ногтями кожаный «предмет» на себя, не давая насильнику очухаться.

Резко освободив «хозяйство» Геннадия, Нина отпрыгнула от него и побежала, но Геннадий Семенович продолжал кричать. Нина остановилась, обернулась. Владелец сыродельного цеха сидел на земле, держась за причинное место, раскачивался и выл.

Нина постояла и подошла к мужчине.

– Что там, у вас, Геннадий Семенович?

– Не зан-а-а-ю! – скулил Геннадий Семенович. – Бо-о-ольно! Гори-и-т!

– А меня заваливать – не больно? – нежно спросила Нина. Ей мужчину, которого за глаза в деревнях кликали «сырный самец», было не жалко.

– Ку-урва! Убью!

– Тоже мне убивец. Сначала на ноги встань. – Нина наклонилась ниже. – Еще раз полезешь – навсегда искалечу.

От дома Геннадия, распаренная и злая, бежала его жена Люська.

Она подскочила к ним с криком «Ах вы сволочи, обнаглели совсем!», но перестала ругаться, разглядев в темноте, что с мужем не ладно.

– Генка, ты чего?

– Упал, блин, Люся, прямо на камень… – Геннадий говорил и шипел от боли. – Встать помоги. Водки надо выпить.

– Ты что же, – Люся обежала Нину и мужа с видом кошки, рыскающей за мышью в темноте. – Голым хером на камень угодил? Это как же ты? Специально? Всех баб в округе отымел, теперь «корнем» в землю полез?

Люська зыркнула на Нину, но та подняла ладони. Одежда на Нине была в норме, Генка-самец не успел ее измазать или порвать. Поэтому Нина совершенно спокойно соврала:

– Я здесь ни при чем. Вижу, человек упал и воет, я подошла ближе, медицинскую помощь оказать, а тут как раз и ты прибежала.

Врать Нинка не умела совершенно, но при степени опьянения Люськи, да еще в кромешной темноте не было видно ни блестящих глаз медсестрички, ни того, что трусы, бюстгальтер и босоножки, отброшенные во время драки, валялись в метре от Геннадия.

Мало что соображающая к концу второго дня празднования Людмила увела мужа домой.

На следующее утро, в магазине, все бабки и женщины смотрели на Нину волком. Зато мужчины с интересом.

Только Оксана, у которой после собственного дня рождения разламывалась голова, выдавая хлеб и взвешивая карамельки, поглядывала на молодую подружку с понимающей кислой улыбкой.

Тётка Роза держащая под локоть мало что соображающего муженька, со смешком подытожила:

– Значит, новая ведьмачка у нас объявилась? Та хоть последние десять лет особенно не ходила, а эта вишь кака шустрая, уже мужиков чужих портит, сестра милосердя хренова.

Теща Геннадия Семеновича, бабка тихая и маленькая, побледнела и заверещала: «Зятя маво покалечила вчерась! Сваво мужика заведи, неча на других смотреть!»

Нина отошла от прилавка и спокойно ей сказала:

– Сдался он мне сто лет.

– А чего тогда приставала? Охальница, ведьмачка, блядь.

Бабка плюнула на пол перед Ниной. Остальные старухи тоже что-то зашелестели, но Нина взглянула на них, сама чувствуя, что взгляд стал другим. Женщины замолчали и отошли ближе к витринам.

– Всю жизнь к моей бабушке за медпомощью и травами бегали, заговоры от болезней списывали, а теперь ругаетесь? – возмущенно заговорила Нина. – Да твой зять, Екатерина Ильинична, только что коров не дерет, а так по всем бабам прошелся. Так ему и надо, хряку вонючему.

Хотелось Нине выйти из магазина красиво, громко треснув дверью, но тяжелая магазинная дверь по случаю жары, была открыта нараспашку. Пришлось просто гордо сбежать по трем ступенькам вниз.

– А, действительно… – Соседка Ильиничны повернулась к старушке. – Ты чего темнишь-то? Чего она у него покалечила?

– Общее здоровье, – решительно заявила Ильинична, пожалев, что вылезла со своим длинным языком, а ведь дочь просила не трепаться. – Иммунитет.

Бабки, что-то такое слышавшие по телевизору, испуганно замолчали.

– Типун тебе на язык, Ильинична, – лениво перебила старушку Оксана. Взяв из пластикового ведра за хвост толстую селедку, она вложила ее в пакет и взвесила на старых весах, оставшихся с прошлого века. – Хер она ему, девушки, попортила. Сидит теперь Гена, лёд прикладывает. Он раздулся… – Оксана оторвалась от взвешивания и показала размер полулитровой банки. – Вот такой стал. Мне Люська рассказала. А не фиг хер пристраивать туда, куда не просят!

И бабки, и две вновь вошедшие женщины прыснули от смеха, глядя на покрасневшую от злости Ильиничну.

– Да уж, зять у тебя «ходок». Молоко в его цех сдаешь, а он за сиськи лапает, – возмутилась женщина помоложе. – Стоишь, как корова дойная, и терпишь. А то молоко не купит! Куда его тогда девать? Сволочь он, зятек твой, Ильинична.

– Кстати насчет молока, – негромко, но как-то недобро сказала Валентина, и все замолчали. Валя достала из пакета и чуть выше подняла полутора литровую бутылку из-под минералки. – У меня корова стельная, не доится, я сейчас к Шебылиной зашла, взаймы молока взять. Она при мне доила. Так вот…

Все посмотрели на бутылку. В ней, разделившись на простоквашу и ижицу, виднелось свернувшееся молоко.

– Точно, – перекрестилась тётка Рая. – И бабка Поля, бывалочи, как пройдет мимо двора, так у меня все молоко сворачивалось.

– Я ж говорю, ведьмачка. – Уже не так громко, без визга, утвердила Ильинична.

– А бутылка у тебя, Валька, грязная, и на дворе плюс тридцать, и Нинку ты не особо любишь. Так что здесь, бабоньки, думать надо. – Сама себе, но для всех дополнила продавщица Оксана.

– Это ты её защищаешь потому, что она медик и на тебя санэпидемстанцию не насылает. – Зашипела Валька.

– Или потому, что здесь, может, другие горе-ведьмачки есть! – не осталась в долгу Оксана.

Поднялся гвалт. Замолчали, когда вошла Ольга. В магазин она заходила редко, отоваривалась намного и Оксана заорала: «Ша, бабоньки! Мне работать надо». Здравствуй, Оксаночка. Слыхала, чё вчерась случилося?

И все бабы стали рассказывать Ольге о Нинкином поступке.

Выслушав, Ольга лениво оглядела женщин, пастуха Стаса и вечно пьяного мужа тётки Раи.

– Между прочим, Нинка мне племянница.

И все на минуту замолчали.

* * *

Придя домой, Нина выложила хлеб на стол веранды и стояла, стараясь отдышаться от быстрой ходьбы. Мама кормила Сашку, впихивая кашу в розовый рот капризного божества.

– Ты чего такая смурная? Обидевши тебя кто?

Сев на соседний стул, Нина, прихватив тряпку, стала вытирать стол от каши.

– Все, мама, не дадут мне теперь жить спокойно.

Анна отложила ложку, вытерла «слюнявчиком» измазанную физиономию Сашки.

– А че, Геннадий Семенович проговорившись? – Она сняла «слюнявчик» и спустила внука на дощатый пол.

– Да… Так он еще сказал, что это я к нему приставала.

– Вот сволочь! – возмутилась мать. – Вот он с детства сволочь! Я же с ним в одном классе училась, знаю…

– Сволочь, не сволочь, а мне тут больше делать нечего. – Нина убрала хлеб в дырявую кастрюлю, служившую хлебницей. – Ты, мам, не беспокойся. Давно надо было в город ехать, счастья пытать. Не уехала я бы раньше, сейчас уже и комната в Боровичах от больницы была бы.

– Какая такая комната, если у нас хозяйство? – Мать махнула в сторону окон, выходящих на огород.

С веранды были видны ряды кустов картошки, грядки овощей и полукруглая застекленная теплица, похожая на павильон Ботанического сада. – Живи и радуйся.

– Мама, меня с детства бабушка учила, что таких, как мы с нею, боятся. За травку, за заговор, тебе спасибо скажут, глаза от умиления вытрут, а как спиной повернешься, так пошлют к черту и одновременно перекрестятся. Мракобесие какое-то. – Нина взяла на руки сына, поцеловала в теплую макушку. – Ты же знаешь, если что случится, наш дом пожгут. Мне рассказывали, как в пятидесятых годах бабушкин дом подожгли…

– Так ее не за это! – Анна улыбнулась. – Она сама рассказывала. Её за то, что она спирт не списывала, да с начальством не делилась. Да, пожечь хотели, так ведь обошлось.

Нина вошла в дом, оглянулась в проеме двери веранды. Мать поразилась, до чего дочь похожа на молодую Полину, что на фотокарточке. Высокая, сильная, стройная.

– Нет, мама, я как сегодня наших бабок да тёток увидела, так сразу поняла, что «всё». Только Сашку жалко оставлять.

– Ой, а то полдеревни с внуками не сидит, пока дети работают в городе. Об этом ты не волнуйся, справлюсь. Езжай, Нинка, в дому ой как живая копейка нужна.

* * *

К вечеру Нина собрала вещи, а утром села на первый автобус. Оделась по-городскому, в джинсы, и открытую футболку.

В полупустом автобусе женщины поздоровались с Ниной сквозь зубы. Она устроилась на пыльном заднем сидении и видела, как входившие в автобус пассажиры из соседних деревень сначала радушно со всеми здоровались, а потом, наклонив ухо к соседке, услышав что-то, с неприязнью косились на нее.

В Боровичах Нина пересела в другой автобус. Через два с половиной часа должен быть Великий Новгород. Неожиданно в пути её сморило. В сонном состоянии Нину высадили на какой-то остановке, оказалось, сломался автобус. Минут через двадцать подогнали другой, и она влезла в него, доплатив деньги. Сил возмущаться не было, и она заснула, как только села на своё место.

Разбудили её на конечной остановке. Нина, сонно слышала: «Москва, прибыли, освобождайте салон автобуса». Выйдя на площади перед Ленинградским вокзалом, Нина поняла, что проехала дальше, чем рассчитывала.

«Ну, значит, это судьба», – решила Нина, подняла чемодан и двинулась к зданию вокзала.

* * *

В большом гулком здании она сразу подошла к молодому милиционеру и поставила около него чемодан.

– Я извиняюсь. Вот приехала, а меня не встретили. Вы не подскажете, где тут устраиваются в «скорую помощь»?

Милиционер обошел девушку, рация у него в руке ругалась матом, давая кому-то указания.

– А чего у тебя болит-то? – Деваха милиционеру понравилась. Особенно фигура, настоящая, женская, как у его мамки и тёток. Рост хороший, плечи в широком развороте, большая грудь и крупная, возбуждающая попа.

– Ничего не болит. – Нина шмыгнула курносым носиком. – Я медсестра, мне на работу устроиться надо.

– А-а, понял. Тебе, наверное, в институт Склифосовского, здесь недалеко, пешком дойдешь, а то ехать дорого. Пойдем, покажу направление.