Ночной сад

Для Арни, Эмили и Джона, Ребекки, Эндрю и Зайды

Polly Horvath

The Night Garden

Text Copyright © 2017 by Polly Horvath

Cover illustration by Kenard Pak

Jacket design by Kristie Radwilowicz

Published by arrangement with Farrar Straus Giroux Books for Young Readers, an imprint of Macmillan Publishing Group, LLC.

All rights reserved.

© Скляр М., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Предыстория вкратце

Это история об Винифред, Вилфреде и Зебедии, о Ревунье Элис, о Летуне Бобе. Отчасти это также история Томасины и Старого Тома. Лишь на толику это моя история, но зато рассказывать её буду я. Меня зовут Франни, и я живу с Томасиной и Старым Томом из-за ряда недоразумений, связанных с их соседями. Старый Том всегда зовет Томасину Томасиной. А я всегда обращаюсь к ней «Сина», потому что в детстве мне было сложно выговорить имя «Томасина». Когда я была совсем крошкой, меня должна была удочерить семья, жившая по соседству с Синой и Старым Томом, но в ночь перед тем, как этому случиться, дом соседей сгорел дотла – и они вместе с ним. Уведомить об этом агентство никто не удосужился. Сотрудница, занимавшаяся мною, постучала в дверь Сины и Старого Тома, Сина открыла, и женщина сказала:

– Я должна была поместить этого ребенка в соседний дом, но, похоже, соседнего дома вовсе и нет.

Сина высунула голову из двери и увидела дым. Дымящийся обугленный остов дома наших соседей стоял намного южнее нашего по пустынной сельской дороге, идущей по взморью, но через изгиб нашей восточной бухты можно было увидеть то, что осталось от дома. Дым клубами стелился по воде, и, глядя на него, Сина сказала:

– И вправду нет.

Старый Том вышел в холл и сказал:

– Так вот из-за чего ночью поднялся тарарам!

– Вы не могли бы подержать ребенка? – попросила сотрудница агентства, протягивая меня Старому Тому. – Кажется, мне нехорошо.

Старый Том передал меня Сине.

– Я предпочитаю держаться от младенцев подальше, если позволите, – заметил он. – Не то чтобы я их не люблю – просто не знаю, что с ними делать.

И пока Сина держала меня, а Старый Том стоял и смотрел, сотрудница агентства умерла от сердечного приступа прямо на пороге дома.

– Батюшки! – сказала Сина.

– Думается мне, нам придется её взять, – заметил Старый Том, подразумевая меня, а не сотрудницу агентства. Он встал на колени, чтобы понять, нуждается ли женщина в сердечно-лёгочной реанимации. Она была мертвее мертвого, но он всё равно попытался. – Бывает ясно, что толку ноль. Но если ты приверженец Церкви невозможных дел, ты всё равно должен попытаться.

Такой церкви нет. Это просто у Старого Тома такая присказка. Она у него не сходит с языка. Быть может, у него в голове тянется целая литания невозможных дел. А может, и крестный ход священнослужителей. Кто знает? Или, возможно, он просто так посмеивается над собой. Ехидная оценка собственной персоны.

– Мы назовем её Франни, – заявила Сина.

– Франческа, – поддакнул Старый Том. – Благородное имя.

– Нет, – возразила Сина. – Франни. Без полного имени. Ручаюсь, она вырастет серьёзной, прагматичной и здравомыслящей особой. Просто нутром чувствую.

Старый Том никогда не спорил с Сининым нутром.

– Вряд ли у соседей уцелело что-то из детских вещей, – сказала Сина задумчиво, глядя на дымящиеся руины.

Потом Старый Том вызвал «Скорую» забрать тело. Когда врачи «Скорой» уехали, Старый Том и Сина со мной на руках отправились к дымящимся руинам, и, подойдя поближе с разных сторон, убедились, что детские вещи не уцелели.

С точки зрения агентства по усыновлению, передача состоялась. С точки зрения врачей «Скорой», тело сотрудницы агентства было теперь их головной болью. С точки зрения Сины и Старого Тома, агентство по усыновлению, которое было настолько некомпетентным, что не могло уследить за собственными операциями, не заслуживало второго шанса со мной. И если уж волей случая я попала в их руки, я теперь их забота.

– Том, поезжай в Викторию, купи подгузники, детскую мебель, бутылочки, смесь и что сам сочтешь нужным. А я возьму Франни и покажу ей дом.

Сина показала мне первый этаж: большую гостиную, библиотеку, кухню, столовую и гостиную с большими каминами, солярий с примыкающей к нему оранжереей – она входила в сферу влияния Старого Тома, хотя и принадлежала к дому, который являлся сферой влияния Сины. Затем мы поднялись наверх, на второй этаж с четырьмя спальнями. Две выходят окнами на юг, к морю. Они принадлежат Сине и Старому Тому.

Хотя они и женаты, было бы вполне простительно принять их за дальних кузенов или ещё какую родню, потому что каждый большую часть времени живет в своём мирке, а Старый Том ниже Сины на фут, что несколько странно для мужа и жены. Допустим, нельзя выбрать, кому быть какого роста. Но, казалось бы, присматриваясь к будущему супругу, можно подобрать кого-то примерно своего роста, чтоб хотя бы целоваться было удобно. В крайнем случае, чтобы мужчина был на фут выше женщины. По-моему, если наоборот, это очень необычно. Однако Сина выше большинства женщин, а Старый Том чуток покороче большинства мужчин, но в обоих случаях ничего из ряда вон выходящего. А вдобавок у Сины все мысли крутятся вокруг её скульптур, а у Тома – вокруг его сада, и бывает, они сидят лицом к лицу за маленьким столом на кухне, куда забредают ранним вечером попить чаю, и едва замечают друг друга. Я захожу, а они медитативно жуют печенье и мрачно смотрят в окно, а когда я поздороваюсь, оба повернутся и скажут «Привет, Франни!» – и тут заметят друг друга и аж подскочат. Я-то привыкла, но посторонним это может показаться странным.

Ну да ладно. Моя спальня выходит своим одним окном на задний двор, отсюда мне видно краешек океана у изгиба, забирающего к Бичи-Хед. Тут я смотрю закаты. А ещё есть одна пустующая спальня на втором этаже, а этажом выше – шесть комнатушек для прислуги (без прислуги) и чердак (он же склад). Не дом, а просто викторианский свадебный торт!

А ещё туалетная комната на втором этаже – с ванной на когтистых лапах. И туалетная комната с обычной ванной на третьем этаже. Но ни одного туалета. Это потому, что дом викторианский и водопровод был проведен недавно, но Сина и Старый Том так и не провели электричество и не установили туалеты. Как-то я спросила об этом Старого Тома, и он сказал, что когда кутерьма с водопроводом и столпотворение – рабочие, рабочие, рабочие по всему дому! – наконец закончились, им не хватило духу начать сызнова. Я очень их понимаю. Жизнь мы всегда вели дивно тихую, нас не тревожили ни родственники, ни друзья, ни гости. Нашествие водопроводчиков, несомненно, было ужасным, однако всё это случилось ещё до моего появления. Сина сказала, что и слава богу, потому как, после того как появилась я, вся её жизнь на время закрутилась вокруг подгузников.

Наконец, на самом верху – купол с широкими окнами на все четыре стороны, который так и оставался бесхозным, пока не стал моим. Позади дома – студия Сины, где она трудится день-деньской. Старый Том трудится в садах и на ферме. Ну и конечно, нужно ухаживать за животными – в этом мы все помогаем. Двадцать кур породы леггорн, две рабочие лошади, пять джерсейских коров и бык. Свиньи приходят и уходят, а значит, не стоит к ним привязываться. Свиньи очень умные. Некоторые даже говорят, они умнее собак, и, давайте начистоту, никто не хочет, чтобы с тарелки на него смотрел развитой ум. Старого Тома это, кажется, не особо беспокоит, но кто его разберёт. Но он такой человек – держит свои переживания в себе.

Из всех комнат дома, кроме дополнительной спальни и четырех комнат для прислуги, видно океан. Имение находится в Cоуке, в прибрежной части острова Ванкувер в Британской Колумбии, называется оно «ферма Восточный Cоук». От нас недалеко до Виктории, столицы Британской Колумбии, и если нам нужно в город, мы едем в Викторию, впрочем, это бывает не часто.

Со своего купола через телескоп я вижу китов: косаток и горбачей, а изредка одинокого серого кита, если тот отбился от друзей во время миграции к западному побережью Северной Америки, по ошибке завернув в пролив Хуан-де-Фука и пропахав по нему на север. Но чаще всего всё, что ты видишь, – это фонтанчик брызг из дыхала. Серые киты долго-долго могут оставаться под водой. А ещё я вижу выдр, морских котиков и львов, пум, медведей, орлов, соколов, кроликов, кротов, белок и изредка неопознаваемых тварей. Раньше можно было видеть и волков. А теперь почти никогда.

Старый Том рассказывал, как они когда-то нанимали девушку, чтобы та помогала со свиньями и доила коров, и вот однажды она вошла в дом и давай восхищаться, какие славные собаки появились вдруг и проводили её до маслобойни. А когда Старый Том сказал ей, что это были за собачки, она хлопнулась в обморок. «Как же глупо!» – сказала я Старому Тому. Нет, ну правда, ничего же не изменилось с того момента, как она с ними возилась. Вот отличный пример того, что наш опыт базируется вовсе не на фактах, а на том, что мы охотнее принимаем на веру. Ей случилось повстречаться со славными добродушными животными, но опыт этот никак не вязался с тем, что она знала о Красной Шапочке. Хоть волков сейчас не часто увидишь, но иногда их можно услышать. Ну, во всяком случае, мы со Старым Томом их слышим. Сина говорит, что это собаки, однако она не всегда права, хотя и склонна думать, что всегда – этим и я, и, уверена, Старый Том, и все мы грешим.

Пока Сина показывала мне дом, Старый Том уехал за всем необходимым для меня. Он не знал точно, что подразумевало это «всё», и поэтому выбрал самую с виду заботливую тетушку на Дуглас-стрит в Виктории, и они вдвоём соорудили надлежащее приданое. А одна напористая дама затащила его в «Итонс», единственный универсальный магазин в Виктории, и указала, что ему следует докупить. Она даже самолично выбрала колыбель, не дав ему и слова сказать. Как говорит Старый Том, повсюду найдётся хотя бы одна властная женщина. Но Старый Том и не думал возражать: всё, что он хотел – это поскорее вернуться к своим садам.

Затем, вернувшись домой и предоставив Сине обустраивать детскую, он понёс меня осматривать сады, разбитые вдоль границ пастбищ и за их пределами. Я, пожалуй, ещё не доросла до того, чтобы отдать им должное, но уверена, что сладко спала под убаюкивающий звук его голоса. Голос у Старого Тома сиплый, но это, как ни странно, очень успокаивает. Это голос, который выветрился и загрубел от времени. Он такой же умиротворяющий, как старое лоскутное одеяло или валуны у океана, на которых так удобно сидеть, потому что их весь день и всю ночь шлифуют волны. Он показал мне Английский сад и Аптекарский огород. Он показал мне Итальянский сад и Сад скульптур. Он показал мне огород и Яблоневый сад. Он показал мне Сад диких цветов и Сад экзотических растений. Он показал мне Японский сад и Сад гелиотроповых кустарников. Но Ночной сад он мне не показал. Ночной сад Старый Том держал запертым на ключ.

Затем он прошёл со мной по каменистой тропе и показал мне все бухточки и пляжи. У Старого Тома была лодка, в которой он выходил порыбачить, когда океан не зыбило. Она стояла на якоре у небольшого причала на подветренной стороне одной из бухт. На старых крутых ступенях, поднимающихся от пляжа к лугу, тянущемуся до дома, он меня чуть не уронил. И в тот миг он вдруг осознал, что они имеют дело с абсолютно новым человеческим существом, и бремя ответственности, как он говорил, показалось тяжким. Об этом он сказал и Сине, когда вошёл через заднюю дверь.

– Нужно браться за то, что посылает нам жизнь, а иначе мы – ничтожные насекомые.

У Сины были твёрдые убеждения, и она не любила полутонов. Старый Том больше был склонен ценить оттенки серого в мирских делах. Но клянусь, я помню этот подъём от океана, ощущение, что меня держат, а я вижу обнажённое сияние неба, кружащих орлов и одиноко летящую цаплю. Меня переполняло счастье, настолько широкое, что начиная от меня и до самого неба, до окоема суши, воды и полей у него не было границ. «Я дома, – мелькнула у меня счастливая мысль. – Я настолько дома, насколько возможно среди этой земной жизни». А Сина и Старый Том только дивились, что я мало плачу и капризничаю – но кто мог быть счастливее меня, взрослевшей среди этого света и изменчивого неба и жизни, и я была частью всего этого.

В первый же вечер я отужинала с ними в столовой, усаженная в детский стульчик, купленный Томом, и потом мирно спала этой и другими ночами. Сина говорила, что первые несколько месяцев моей жизни в их доме она не раз ловила себя на том, что заговаривает со стеной – ей необходимо было поделиться значимостью происходящего, а Том был вечно в саду. И каждый вечер после ужина она устраивалась в кресле-качалке, стоящем на лестничной площадке второго этажа, где было панорамное окно от пола до потолка с видом на море. Она всё раскачивалась и всё смотрела на горизонт, где прекращалось море и начиналось небо. Она говорила, что и раньше часто качалась в этом кресле, но с ребёнком всё было по-другому. Будто бы этот живой комочек одновременно прижимал, придавливал к земле и в то же время тянул за нить в огромное туманное будущее.

В первый вечер, пока она сидела и раскачивалась, Старый Том пошёл в огород, как он часто делал после ужина.

– Ты ведь не против? Взять ребёнка? – спросила она его из окна.

– А это бы что-то изменило, если б я был против? – откликнулся он, повернув голову.

– Пожалуй, нет, – сказала она самой себе. – Как бы там ни было, теперь для нас, Франни – для тебя, и для меня, и для Старого Тома, – все переменилось. Но в этом-то и суть жизни. Погляди, солнце уходит за край моря. Этот день никогда не повторится. Напоминай себе об этом каждое утро и каждый вечер, и ты не будешь ожидать того, чего нет. А именно ожидание того, чего и нет вовсе, делает людей несчастными.

Не знаю, услышала ли я её в тот первый вечер, но так как она повторяла эту закатную речь не раз и не два, впоследствии я слышала её достаточно часто, чтобы запомнить.

А потом я выросла. По крайней мере до двенадцати лет – а это, на мой вкус, вполне взрослый возраст, и тогда на сцене появилась Ревунья Элис, и всё снова переменилось.

Ревунья Элис

Когда всё завертелось, я сидела наверху в своём куполе и корпела над историей фермы. Завтра был последний в обозримом будущем учебный день в школе – ведь её крыша грозила рухнуть. Найти надёжную бригаду, чтобы починить крышу, было непросто. Шел 1945 год, и казалось, весь мир воевал; практически все наши дееспособные мужчины, обычно выполнявшие подобные поручения, были отосланы за море, и ремонт должен был затянуться вдвое против срока, который потребовался бы в мирное время. И это ещё один повод ненавидеть нацистов, провозгласил наш директор.

Разместить нас на время реконструкции было негде, и поэтому было решено, что мы уйдем на летние каникулы весной, а летом, когда крыша будет починена, пойдём в школу. Руководство пыталось держать лицо и говорило о «специальных весенних каникулах», однако слова никого не обманули. Нас лишали лета, а для семей, в которых дети должны были помогать в заготовке сена, это был тяжелый удар. Однако это означало, что у меня будет несколько недель, чтобы с головой уйти в сочинительство. Я много успевала написать за время каникул, и особенно летних. А во время учебного года – совсем немного, поскольку наша школа находилась довольно далеко от фермы. Чтобы добраться туда, я выходила рано утром. Мне нужно было пройти нашими полями до Бечер-Бэй-роуд, а по этой дороге уже до самой Ист-Соук-роуд, где я садилась в школьный автобус, совершавший свой долгий маршрут до школы. Затем уроки в самой школе, которые я всегда любила, а после долгий путь обратно, и пока я добиралась домой, творческие силы, необходимые для работы, уже иссякали.

Когда Старый Том узнал, что я писатель, он купил мне в антикварной лавке в Виктории роскошное бюро и устроил так, чтобы его доставили и подняли в купол втайне от меня. В бюро были потайные ящички! А ещё он нашёл для меня пишущую машинку и не забывал пополнять мой запас бумаги. Дарительницей подарков я всегда полагала Сину, но лучшие подарки из всех, что я получала, были от Старого Тома; хотя он не часто дарит мне что-то и не говорит особых слов, он каким-то образом знает, что я собой представляю и чего хочу. Как-то раз я упомянула о постере в кабинете врача. Он назывался «Земля воображения» и никак не шёл у меня из головы. Там на таинственном чёрном фоне было множество фигурок сказочных персонажей – куда ни глянь, чары и волшебство, – и вот через пару недель, скрывая распирающую его гордость, Старый Том принёс домой вставленный в рамку постер и повесил его в моей комнате.

Иногда я разглядываю его в поисках вдохновения. Но тем вечером после школы и после ужина я была уставшая и сидела за столом и просто смотрела в темноту за окном. Из купола видно невероятное множество звёзд.

Я думала, не вытащить ли историю о русалке, которую я как раз писала, но как-то бестолково. Как и другие мои рассказы, она достигла той точки, когда я просто кладу написанное в нижний ящик и забрасываю. Когда такое происходило, я бралась за историю фермы: это проще художественной литературы: здесь есть что-то конкретное, от чего можно оттолкнуться. А вымысел начинается из ничего. Нет, не из ничего – из чего-то, что тебе нужно из аморфного, смутно ощущаемого состояния претворить в читаемое слово.

И на самой ферме, похоже, были места не менее загадочные, чем подаренный Старым Томом постер. Даже не понять отчего. Отчего один участок земли кажется живым, дышащим чем-то потаённым – возможностью, становлением, разумной энергией? Были на нашем скалистом побережье петроглифы, оставленные людьми, которые жили здесь тысячи лет назад. Были люди, поколениями владевшие землей, такие как миссис Браун, у которой было пятеро детей и которая была вынуждена лоскут за лоскутом продавать обширные наделы различным покупателям, чтобы выплачивать налоги и сохранить за собой небольшой кусок земли с домом. Домом, теперь принадлежащим Сине, Старому Тому и мне. Мужчина, скупивший большую часть земельных наделов, под конец убедил миссис Браун продать и ту малость, которую она ещё держала, а затем, увы, и сам дом – и превратил ферму в летнюю резиденцию. Он устроил теннисный корт, давно исчезнувший без следа, перепаханный под картофельное поле моей двоюродной бабушкой Бертой, которая купила его имение и наделы, проданные миссис Браун другим людям, и вновь собрала все 270 акров. Покойная тетушка Берта оставила всё Старому Тому. Она рассказывала Старому Тому, как дачники-теннисисты устраивали фантастические вечеринки с японскими фонариками, дамами в белоснежных платьях и важными шишками – вся эта роскошь истаяла, но в воздухе осталась память о ней, как и обо всём прочем: о людях, живших здесь тысячи лет назад, печалях миссис Браун, причудах тетушки Берты; тетушка, по рассказам Старого Тома, была поперёк себя шире и величественна в гневе. Он говорил, что когда она, пыхтя, передвигалась по ферме, так и кипя от возмущения, то походила на небольшой, приземистый дом на колесах. Я не знаю, обретает ли земля свой характер благодаря живущим на ней людям, или сами люди впитывают что-то из земли. Мне были интересны любые истории, и при любой возможности я собирала фрагменты и обрывки воспоминаний, расспрашивая старожилов в Соуке, да и всех, кого встречала. Но никто почти ничего не помнил. И какими бы интересными ни были эти отрывочные истории, ни одна не объясняла того, что я здесь чувствовала, того, о чём словно бы повествовала сама земля.

В общем, я была не прочь работать с историей, если вымысел не выдумывался. Я полагала важным продолжать писать во что бы то ни стало. Писательство всегда поднимало мне настроение. Словно вокруг меня была некая энергия, которую я могла впитать, и она текла через меня, изливаясь из моих пальцев на бумагу, уже не чистой идеей, уже не мной самой, а чем-то новым. Пока что ничто, из написанного мною на бумаге, не передавало даже отсвета этого волшебства. Но надежда, что однажды всё получится, не давала мне отступиться.

В тот именно вечер я бесцельно стучала по клавишам пишущей машинки, жалея, что не знаю историй из частной жизни миссис Браун и её детей, и размышляя, не выдумать парочку самой, когда снизу донеслись отзвуки какого-то переполоха: мой купол был далеко от первого этажа, и слов разобрать я не могла. Я попыталась разглядеть, чья машина стоит перед домом, но было слишком темно.

Когда за гостем хлопнула чёрная дверь, я снова выглянула в окно и сообразила, что, видимо, он пришёл пешком: звука заводящегося мотора не было, а в поле поблескивал удаляющийся луч фонарика. Очевидно, это был кто-то из наших рассеянных в пространстве соседей. Когда посетитель добрался до Бечер-Бэй-роуд и стало ясно, что сегодня он не вернётся и мне не придётся вести беседы, я спустилась вниз, и Сина рассказала мне, что произошло.

В наш дом ворвалась миссис Мэдден, также известная как Ревунья Элис.

– Здорово, миссис Вайткрафт! – услышала Сина, дверь открылась, и незваная гостья влетела в холл. – Миссис Вайткрафт? Знаю, мы с вами не особо сошлись. Да и близко не познакомились. И вот вы мне нужны. Вы нужны мне, миссис Вайткрафт! Томасина! – И Элис разрыдалась. Плакать она умела.

Мы с Синой окрестили её Ревуньей Элис после того, как как-то раз сверили списки мест, где нам доводилось видеть её в слезах.

Мы видели, как она плакала на родительском собрании, причем без особого повода. Я мало что знаю о её детях, все они учатся в других параллелях, но они производят впечатление примерных граждан, неплохих учеников и добропорядочных людей, как сказал бы Старый Том. Нет никаких причин плакать.

Мы видели, как она плакала, когда у «Брукмана» закончились яйца. Лавка Брукмана на окраине Соука – ближайший магазин для рассеянных по окрестным землям жителей, а значит, главный круговорот местной жизни. По субботам мы сдаём туда яйца и молоко, а по утрам там собираются дамы, чтобы поболтать.

Мы видели, как Элис плакала на школьных рождественских концертах.

– Ладно уж, – смущённо закашлялась Сина, когда мы добрались до этого пункта. – С кем не бывает.

Сина питает слабость к картаво исполненным рождественским гимнам.

Элис не просто часто плакала – она плакала в ситуациях, когда нормальные люди вполне в состоянии держать себя в руках. Она плакала, заляпав платье грязью. Она плакала, когда у неё спускало колесо. Она плакала, увидев у Брукмана новорождённых котят. Она плакала, провожая детей в школу в первый день осеннего семестра. А однажды мы со Старым Томом видели, как она плакала, пока её машину заправляли бензином. Мы тихо сидели в нашем грузовике и смотрели как заворожённые, пока она не отъехала.

– На редкость несчастливая дама, – заметил Старый Том.

Когда Сина рассказала дамам у «Брукмана», что мы окрестили Элис Мэдден Ревуньей Элис, все это одобрили. Нам рассказали, что её муж работает в Комоксе, где занимается техническим обслуживанием особого самолёта канадских военно-воздушных сил «Арго», и именует он себя «Чинила Боб», так что прозвище «Ревунья Элис» случайно оказалось в тему. Я опробовала: Старый Том и Высокая Элис, оба прилагательных из трех слогов: звучало как-то не так.

Как бы там ни было, Ревунья Элис, рыдая, влетела в дом, когда Сина писала своё тридцать седьмое письмо Уильяму Лайону Макензи Кингу, премьер-министру Канады, умоляя его на благо страны отрастить усы как у его предшественника, Роберта Бордена. «Он был такой пикантный мужчина, – писала она. – А у вас такое детское лицо. Мне кажется, нас бы начали принимать всерьёз в международных окружностях…» Это ли слово она искала? Были ли в международной политике окружности? А, ладно, пускай он сам разбирается. Это в его компетенции – он же премьер-министр, в конце концов.

Мне кажется, все государственные деятели, к которым прислушивается общественность, носят усы. Посмотрите на Гитлера. Посмотрите на Муссолини. Посмотрите на Франко. Все с усами! Я не говорю, что Вы должны уподобиться этим людям. Я просто говорю, что Канаде давно пора взяться за ум и показать себя, в международном смысле, и я опасаюсь, что с безусым премьер-министром это невозможно. Вы не были моим кандидатом на пост премьер-министра. Ваша партия, если хотите знать моё мнение, обмишурилась. Однако теперь Вы мой премьер-министр, и мне нужно с этим смириться. Вы, очевидно, считаете, что внешность не важна, и я хочу Вам сказать, что Вы не правы, и дать Вам дельный совет. Надеюсь, что Вы не поймёте меня превратно.

Искренне Ваша,

Томасина Вайткрафт.

P.S. Я убеждена, что даже избиратели, избравшие Вашу партию – к числу которых, напомню, я не принадлежу, – хотели бы, чтобы Вы сделали что-то со своим постным лицом.

Она повторяла последнюю фразу себе под нос, направляясь в холл, чтобы ответить на вопль у двери. Фраза звучала как-то не так, и она проговаривала её вслух, чтобы переформулировать:

– «Даже избиратели, избравшие Вашу партию…» Нет-нет, это же тавтология. «Даже граждане, голосовавшие за Вашу партию…» Но зачем тут «граждане»? «Я за Вас не голосовала, а если бы и голосовала…» Нет, это неверно, мы не голосуем напрямую за премьер-министра. И «постное лицо» – это, пожалуй, чересчур резко. Точно, но резко.

Она была так поглощена своими мыслями, что забыла, зачем подошла к парадной двери, и вовсе не заметила Ревунью Элис, стоящую в холле и заливающую пол слезами. Она прошла мимо неё и закрыла дверь.

– Господи, и почему никто не думает о сквозняках?! – вопросила она и повернулась, чтобы идти обратно на кухню, где стояла её пишущая машинка.

– Миссис Вайткрафт! – воскликнула Ревунья Элис.

При звуке её голоса Сина обернулась и подскочила как ужаленная фута на четыре. К этому времени Элис рыдала уже навзрыд и была вынуждена прислониться к стене, оставляя на обоях трудно выводимые мокрые пятна, и поэтому Сина увидела только растрёпанный затылок и, думая о своём, поначалу решила, что в дом проскользнул большущий мокрый пёс, наследил и оставил подтёки на стенах. Затем она, конечно, опомнилась и даже почти вернулась с небес на землю, сообразив, что это человек. Всё дело в одежде, объяснила она мне позднее.

– Бог мой, вы взломщик? – спросила она. Затем она заметила, что часть подтёков на стене ведёт к сотрясаемому рыданиями телу вора. – Вы уже раскаиваетесь? Убирайтесь вон. Убирайтесь, и я не стану сообщать в полицию.

– Миссис Вайткрафт, я не взломщик, – проговорила Ревунья Элис. – Вы не слышали, как я звала? Вы меня не узнаете? Я ваша соседка.

Теперь-то Сина уж точно спустилась с небес на землю и сообразила, с кем имеет дело, что её нисколько не обрадовало.

– И о чём вы думали, вламываясь в чужой дом? Это, по-вашему, по-добрососедски? Убирайтесь! – Сина жаждала вернуться к недописанному письму. Она боялась потерять логическую нить. Ей и в голову не пришло, что дело серьёзное, раз Элис плачет. Элис же всегда плакала.

– Я хотела попросить вас о большом одолжении, – всхлипнула Элис.

– Мой ответ – нет, – ответила Сина. – Мы не можем допустить, чтобы люди врывались в чужие дома, внося беспорядок. Я пыталась написать письмо, а вы спутали все мои мысли.

– Вы должны мне помочь. Должны.

– Почему должна? – удивилась Сина.

– Потому что я боюсь, что мой муж наделает глупостей.

– Каких глупостей?

– Страшных глупостей. Нутром чую, – сказала Ревунья Элис и высморкалась.

– Ну, так и быть! – рявкнула Сина, которая всегда прислушивалась к нутряным чувствам. – Я уже вижу, что это расстроит мои планы на вечер, но проходите в кухню и выкладывайте, в чём дело.