Ржавые земли

Часть первая
Анклав Синих

Они проворонили свое упыриное время. Не поспели ни к трем утра, ни к четырем: заблудились среди болот и дрянных грунтовок Западной области. В Рудинку въехали в половине шестого. А что такое половина шестого в деревне? Да еще в августе? Это значит, что на ногах все – от мала и до велика. Это значит, врасплох не застанешь кого нужно, не сдернешь с печи в исподнем и не зашвырнешь, полуживого от ужаса, на заднее сиденье государственного авто.

Черный ГАЗ-М1 медленно катил по деревне. Натерпевшееся за ночь днище царапали комья твердокаменной грязи. Из-под колес тернового венца советского автомобилестроения шарахались рябые куры. Лаяли и подвывали прозорливые псы: беда, урча мотором, ползла по Рудинке.

Улочки опустели. Дворы и огороды опустели, точно мор прошелся по деревне. На «эмку» глядели сквозь щели в ставнях и щербатых дверях. Глядели и крестились. Крепко прижимали к себе бестолковых шалопаев, что рвались рассмотреть вблизи диковинку – массивное черное авто; голопузым-то было невдомек, что означает прибытие воронка. В то же время перекошенные рты их родителей шептали одно и то же: «Господи, пронеси!»

А недавно в избе-читальне их уверяли, что бога нет!

– Тормози! Вот у той калитки! Ага, здесь!

Краснов выбрался из прокуренного салона. Осмотрелся.

Хозяин уж готов принимать гостей. (Они бы еще к обеду приехали!) Стоит на крыльце высокий старик, большие крестьянские руки на груди сложил. Оделся, умылся, даже, кажется, причесался. Хотя причесывать ему особенно нечего – так, приладил серые клочки вдоль шишковатой лысины. А лицо! Что за лицо! Краснов невольно залюбовался. Теперь понятно, почему ему удавалось скрывать происхождение столь долго – с эдаким-то рылом!

Из воронка вылез Середа. Крякнул, распрямляя затекшую спину. Окинул ухватистым взглядом бывшего пулеметчика соседние дома и, не обнаружив замаскированных огневых точек, тут же закурил дымную папиросу.

Последним из «эмки» вышел Джавад-заде. Всю ночь он продрых, бессовестно пристроив кучерявую голову на плече Середы, и теперь тщетно пытался справиться с зевотой. На человека, из-за которого они полночи тряслись по проселкам, Джавад-заде глядел с откровенной скукой. В машине остался только водитель: Шурик развернул вчерашнюю «Правду», надел кругленькие очки и погрузился в скупую эстетику отчетов по пятилетке.

Краснов откинул легкую калитку. Двинул уверенным шагом через заросший лопухами да спорышом двор. Из-за угла дома наперерез старшему следователю кинулась дворняга – хвост бубликом. Защелкала зубами, а затем заверещала и метнулась под крыльцо, едва не заработав под брюхо крепким сапогом.

– Говорите громче, я слышу худо! – предупредил хозяин сварливым голосом.

– Подзаборный? Павел Павлович? – Старший следователь уже поднимался по ступеням.

– Так точно, – ответил хозяин. – Пал Палыч.

– Середа! – бросил, не оборачиваясь, Краснов. – Дуй за соседями! – Он шагнул вперед, тесня Подзаборного в сени. – В доме кто-то еще есть?

– Никак нет! – Подзаборный послушно пятился. Краснов заметил, что пальцы на левой руке старика неестественно коротки – шашкой, что ли, подровняли? – Я сам живу.

– Джавад!

Но Джавад-заде уже просочился между ними, растворился в коричневой тени за спиной хозяина. Он знал свое дело. Сразу же послышался звон посуды и бряцанье падающих на пол вещей.

– Что же это вы… – опешил Подзаборный. – Сразу крушить. Вы б сказали, чего ищите, я бы, может… может, говорю…

– Молчи! – коротко бросил Краснов. Он еще не успел определиться, как вести себя с этим человеком. Товарищ Блад приказал доставить Подзаборного П. П. в Управление целым и невредимым. Гражданин Подзаборный П. П. не очень-то походил на тех, кого Краснову доводилось брать в оборот по пятьдесят восьмой статье. Первая мысль, которая пришла в голову старшему следователю, казалась невероятной. Неужели перед ним настоящий шпион, враг советского народа, вредитель и сволочь? Ведь не ради красного словца товарищ Блад предупреждал громким шепотом – делом этим заинтересовались в самой Москве.

Не так прост старик, как просто и постно его рыло свинопаса. Вроде смирный и даже напуганный, но нос держи по ветру! В УНКВД после убийства товарища Кирова чистки идут такие, что мама – не горюй! Что-то реформируют, а затем – перереформируют, начальство меняется с пугающей быстротой: из кабинета с кожаным креслом – на этап и в Заполярье. Дашь маху, и сам по пятьдесят восьмой отправишься мерзлоту ковырять или вовсе подопрешь стенку. Хотя у них в Западной области даже к стенке не ставят. У них для этого есть Катынский лес, а в нем – урочище Козьи Гόры, где каждый день звучат выстрелы и каркают вороны.

И когда в Управлении полетели головы, выяснилось, что тихий и плохо говорящий по-русски майор Оганесян который год сбывает липовые паспорта. Его стараниями по Союзу разбрелось почти два десятка таких «граждан Подзаборных». Где, спрашивается, теперь их искать?.. К счастью, один из них далеко не уехал. Или дело у него какое-то было под Смоленском, или попросту уверился в безнаказанности и начхал на компетентные органы. А тут еще по городам и весям прополз слушок, что кому-то встретился «молодой» помещик, чье имение в Рудинке сначала сожгли, а потом отремонтировали и передали колхозу под овощной склад.

Подзаборный опустился на скамью.

– А можно папироску? – попросил он следователя.

Краснов поджал губы и нехотя протянул ему почти пустую пачку.

– Веришь, тридцать лет не курил, – Подзаборный сжал «беломорину» морщинистыми губами, вытянул голову к Краснову, ожидая, что тот даст огоньку. Краснов про себя выругался, чиркнул спичкой. Другому бы въехал кулаком в ухо за гонор. А этот – шпиён как-никак. Такого даже бить сразу неохота.

– Волнительно тебе? – спросил он, заметив, что на лысине старика выступили крупные капли пота.

– Да как тебе сказать… есть немного.

– Это хорошо, что немного. Тошно становится, когда мужики сиропятся. Ты ведь не станешь сиропиться?

Хозяин улыбнулся, показав дрянные зубы, и ничего не ответил.

– Ишь ты! – Краснов сплюнул на пол. – А с пальцами чего приключилось? Саблей, ага?

– Саблей? – Старик посмотрел на свою левую руку, прищурившись. Будто только сейчас заметил недостачу фаланг. – А может, и саблей…

– И на чьей же ты стороне воевал, Пал Палыч?

– На стороне людей. Давно это было.

А Джавад-заде тем временем упорно переворачивал дом вверх дном. Весь дом – вверх дном. Он даже влез в печь и вынул на стол горячий горшок. В горшке оказалась пшеничная каша, заправленная свиным салом. Краснов повел носом: в свое время жизнь вдоволь попотчевала его солдатской снедью. В степях Тавриды, пропахших пылью и кровью, он бил поганых «беляков», братья били, соседи били, все били проклятых белоручек, снобов и гордецов. Он-то точно сражался на стороне людей. На стороне трудового народа.

А за кого воевал этот притворяющийся мужиком дед? Воевал ли вообще? В каких парижах и лондонах он переждал удалое время революции и гражданской войны? С какой целью проник в глубинку и затаился?

Во дворе зазвучали голоса: Середа вел соседей. Краснов прогнал лишние мысли прочь. Предстояло закончить с формальностями, а дедукция… Дедукция не наш метод.

Двое нехотя переступили порог. Мужчина – ровесник Подзаборного, неопрятный бородач; женщина – лет пятидесяти, одетая в бесформенное платье и с проеденным молью платком на полных плечах.

– Здра… Здравия… желаем! – кое-как выговорил бородач.

Краснов приветствие проигнорировал. Окинул ледяным взором трясущуюся парочку. Соседи были хороши. Успел он налюбоваться подобными персонами: с перепуга подпишут всё, что им не подсунешь. Расскажут о том, чего никогда не видели. Красавцы!

Середа отодвинул горшок с кашей на край стола, достал бумагу и письменные принадлежности. Заскрипел пером.

– Фамилии-имена-отчества?..

Ровненькие буквы медленно ложились на бумагу. Он тоже знал свое дело – бывший пулеметчик Славка Середа – и старательно заполнял бумаги, которым предстояло лечь на стол товарища Блада. А может, и самому… самому!

Подзаборный курил, чуть подкашливая на затяжках. На соседей глаза не поднимал, шевелил пальцами босых ног. А ногти на ногах были у него ровненькие и розовые – как у отрока. Краснов почувствовал прилив сиюминутной неприязни к старику: у него-то за первый год окопной жизни ногти подчистую обожрал грибок.

Со стороны могло показаться, будто старику совестно. Хотя, если задуматься, откуда у шпиона возьмется совесть? Замышлял что-то Подзаборный, – Краснов прищурился, – что-то крутил-вертел в уме. Никак мечтал сухим из воды выйти.

Нет, контра, не надейся!

На самом деле хозяин знал, что у соседа, бородатого деда Гриши, сердце ни к черту. Поэтому сидел тихо, как мышь, и ломал голову, гадая, чем бы укрепить дух незадачливому соседу. А тот вот-вот на пол брякнется! Его во второй раз спрашивают: чем, мол, занимаешься в деревне? Он же отвечает невпопад. И адрес свой, раззява, назвал неправильно. Придерутся еще, с этих станется!..

– Подзаборный П. П. жил по поддельному паспорту с 1923 года! – зазвучал в избе голос старшего следователя. – Бок о бок с вами! Куда вы смотрели, граждане?! Где ваша бдительность?

Бородач побледнел и схватился за сердце, женщина всхлипнула и утерла нос краем платка.

– Подзаборный подозревается в шпионаже! – продолжал наседать на соседей Краснов. – В контрреволюционной деятельности подозревается! Во вредительстве! В антикоммунистической агитации!

– Так-так-так, товарищ милиционер! – зачастила соседка. – А мы-то думали!.. Чего он всё высматривает! А он!.. С чего бы вдруг долгоносик на полях завелся? Почему скотина у Бразовских пала! Он всё! Он – кровопиец!

Середа записывал. Темная от навсегда въевшейся в кожу грязи рука медленно выводила аккуратные буквы.

– И Первомай не празднует! И в церковь ходит! – вошла в раж соседка. – Проходимец засланный!

С нее было достаточно. Почувствовав, что пора бы угомониться, соседка отступила. Зашмыгала носом, затеребила пальцами узел платка.

– Ну а ты что запоешь? – обрушился на бородача Краснов.

– Да я… мне-то… – залепетал сосед.

– Что? Что, гражданин хороший, ты видел? Кайся да не бойся. Участвовал ли Подзаборный в колхозной жизни? Выспрашивал чего-нибудь? Видел его с кем-то подозрительным?

– Так… доктор он наш… – выдавил из себя сосед. – Ну какой он шпион, товарищи?

– Чего? – поморщился Краснов. – Доктор? Он учился на доктора? – Следователь махнул рукой в сторону Подзаборного. – У нас, оказывается, университеты за плечами, ага? Вот так хитрец! А притворяется крестьянином…

– Да он, товарищи, всю… всю войну при госпиталях был! – продолжал упорствовать сердобольный сосед. – Научили там уму-разуму! Какие лекарствия требуются, какие травы…

Краснов подкрутил кончики пшеничных усов и обратился к деду Грише почти ласково:

– Говоришь, хороший мужик? Говоришь, не вредитель и не сволочь?

Бородач поперхнулся и задрожал как осиновый лист. Стал отрывать с рукава заплату, переминаясь с ноги на ногу так, словно одолевала его естественная нужда.

– Он-то? Вредитель и… Доктор он наш! Палыч! – Он вдруг обеими руками вцепился Подзаборному в плечо. – Палыч, ну скажи им! Ошибочность же вышла! Не надобно так!

Подзаборный, не поднимая глаз, покачал головой. Дед Гриша кинулся к Краснову.

– Внучка на ноги поставил – считай, из могилы вытащил!.. Тут его все знают: всем помогал, никому не отказывал… Василиса! – Бородач дернулся к соседке. – Скажи хоть ты! Помнишь, грудная жаба тебе жития не давала? Недопустимо ведь! Погубим доктора!

– Да что ты, Григорий! Господь с тобой! – всплеснула руками соседка. – Да я его знать не знаю! И грудной жабы у меня отродясь не имелось!

– Помогал же всем!.. Все его уважали!..

Середа, который попросту не умел писать быстро, отодвинул бумагу и вопросительно поглядел на старшего следователя. Краснов не вытерпел:

– Ладно-ладно! Вижу: одним миром вы здесь помазаны! Будь моя воля, всех бы забрал! До одного! Но только вот беда – места в машине не хватит!

К Краснову подошел Джавад-заде. На стол легла пухлая стопка пожелтевшей от времени бумаги. Следователь поднес к глазам верхний лист.

– А-ага! – протянул он. Пробежался глазами по верхним строчкам, пестрящим «ятями». – «Волны над моей головой»! Написано Павлом Рудиным… когда?! В 1903 году! Что это? – обратился он к хозяину дома. – Пробы пера? Поэма о море и моряках? Откуда, интересно, она здесь взялась? Подзаборный?

– На растопку хотел пустить, – ответил, глядя в пол, Подзаборный. – Да жалко стало. Дуралей старый!

– …и кто такой – этот Павел Рудин? Приятель твой, что ли?

Рядом с первой стопкой легла вторая. Джавад-заде едва заметно усмехнулся: он легко обнаружил тайник под скрипучей половицей. Середа от любопытства вытянул шею. Брови Краснова взлетели к залысинам: новая кипа была в два раза толще предыдущей.

– Однако! – Старший следователь невольно потянулся за папиросой. – Часом, не в союзе писателей состоит твой Рудин?

Он вытащил из стопки несколько страниц и просмотрел их по диагонали.

– Прямо мемуары какие-то!.. Я сказал… Я увидел… Я пошел… Надеюсь, изложено с подробностями? Со всеми фамилиями? Ага, вижу-вижу… Молодца, гражданин Подзаборный! Молодца!!

Краснов прочитал еще абзац, подергал себя за усы. И будто тень легла на лицо старшего следователя. Будто стала неожиданно горькой последняя «беломорина».

– Середа!

– Слушаю, товарищ капитан!

– Вот что, Середа. Соседи свободны… Пока свободны! – поправился он, выпуская табачный дым через ноздри. – Возьми у них подписку о невыезде. Подзаборного – в авто. Живо!

Бумаги хозяина избы исчезли в потертом портфельчике.

– Обувайся, Лев Толстой, – приказал Краснов Подзаборному. – Экипаж ждет.

…Там оставался еще один укромный уголок. За оббитым латунью комодом скрывалась ниша, и в этой нише что-то темнело. Джавад-заде снял прилипшую к усам паутину, опустился на колени и сунул руку в последний тайник. Длинные обезьяньи пальцы нащупали продолговатый сверток.

– Зураб, ты закончил?

«Вечно куда-то вы спешите, товарищ капитан. Не спешите, а то успеете! Обыск – это тоже искусство!» – подумал Джавад-заде.

Он потянулся и достал сверток. Сидя на полу, развернул заплесневелую мешковину. Заиграла, заискрилась находка в лучах из оконца. Осторожно, словно боясь уронить и разбить, Джавад-заде поднял витой рог из прозрачного стекла.

Краснов разочарованно вздохнул. Ему хотелось бы, чтоб под мешковиной оказался пистолет или какое иное оружие.

– Брось цацку, Зураб! Зачем тебе стекляшка? Иль не знаешь, как с такими благородия забавляются?

Джавад-заде выругался, бросил рог на кучу хозяйского тряпья. Зашипел и принялся вытирать руки об гимнастерку. Одинокая, незамеченная никем искра янтарного цвета беспокойно металась внутри стеклянной безделушки. Искра нуждалась в чьей-то воле, чтобы выплеснуться наружу огненной дугой. Дугой, способной обратить железо в пар.

Старший следователь хмыкнул, взглянул косо на сброшенные со стены образа и вышел в сени.

«Царский броненосец «Кречет»! – размышлял он, постепенно воодушевляясь. – Мать честная! Теперь понятно, почему в Москве начался сыр-бор, едва кто-то прослышал о нашем Подзаборном. Дело-то, оказывается, вовсе не в «молодом» помещике, тайно вернувшемся из заграницы. Этот Рудин замешан в государственных интрижках старого режима. Вот так «шпион»! Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца!»

* * *

В десять часов утра «эмка» свернула с шоссе Смоленск-Витебск на грунтовую дорогу. За окнами воронка зеленел свежей листвой Катынский лес. Дорога вилась и петляла, но ехать недалеко: километр, не больше. Потом березы расступились, и впереди показалось двухэтажное здание, похожее на дворянское имение. Здание окружали приземистые хозяйственные постройки, а проезд к нему перегораживал шлагбаум.

Откуда-то издалека услужливый ветер принес грохот ружейного залпа: у палачей урочища Козьи Горы начался рабочий день.

1

Револьвер и бомба – в тайнике…

Иван Хлыстов всей душой ненавидел людей. Невозможно было найти во Вселенной что-то еще, что вызывало бы в нем столь всепоглощающее темное чувство.

…в тайнике под колодой на заднем дворе…

Он заразился ненавистью к себе подобным, когда жил в мире дворян и жандармов. После двух лет, проведенных в ржавых пустошах, болезнь завладела им полностью.

Новая коварная земля таила в себе сонм опасностей. Хлыстову доводилось сталкиваться с тварями, уродливыми, как Сатана, и как Сатана же злобными. Мохнатые, многоглазые вурдалаки с головами, похожими на больших блестящих жуков… Металлические пауки, убивающие светящимися нитями… Исполинские химеры без лиц… Теперь его ничем не испугать.

…Он пройдет по Приютской, свернет на Дворянскую. У клуба, в котором собираются пузатые «благородия», постоит под каштанами. Раскланяется со швейцаром, затем пристрелит его. Войдет внутрь, как к себе домой, и рванет бомбу… Теперь его не остановить.

Только люди куда хуже этих безобразных тварей. Здесь люди убивают, зачастую исподтишка, и едят других людей. Здесь никому нельзя верить, здесь нужно остерегаться всего и каждого.

Вот – трое бредут по щебнистому склону пригорка. Ветер – владыка пустошей – треплет форменную одежду. Моряки?.. Иван Хлыстов лежит, упираясь локтями в жесткую подстилку из охряного мха, и в бинокль рассматривает незваных гостей. Ухоженная винтовка с примкнутым штыком у него всегда под рукой.

Пришельцы вооружены, злы и бородаты. Голод заставляет их рыскать по пустошам, пересекать немыслимые порой пространства. Они – акулы пустыни. Жрут всё, что попадется на глаза. Нет, они куда опаснее акул! Акульей ненасытности пошла в услужение человечья смекалка. И не стоит забывать об оружии.

Долго заживали на теле раны после одной памятной встречи. Ему выпало суровое испытание: который день он брел по мерзлой пустыне, не надеясь достичь края. Ни воды, ни еды, только колючие ветки перекати-поля, похожие на мотки медной проволоки, безучастно проносились мимо. И вот на горизонте возникли человеческие фигурки. «Братцы!» – закричал он, спеша навстречу незнакомцам. Он по-прежнему ненавидел людей. Но он нуждался в помощи и умел здорово притворяться.

Их было четверо. Они вцепились в него зубами, точно одичавшие псы, они рвали его: живого, сбитого с толку.

Потом он убил их. Разжился водой и… хе-х! – едой. Но раны заживали очень долго. Он думал, что подохнет от чертовых ран.

И этих троих он прикончит не моргнув. Подпустит ближе и из укрытия угостит свинцом. Он ведь успел отправить к дьяволу многих. И там, и здесь – где бы это здесь не находилось. Перед вратами ада выстроилась длинная очередь: уездные дворяне и их прихлебатели, жандармы, бандиты с большой дороги, задиристые гимназисты, завсегдатаи кабаков и трактиров. Он привык смотреть на мир сквозь прицел. Он привык продлевать жизнь себе, забирая чужие жизни. Такой суровый рецепт выписала ему хромая судьба.

Трое остановились, видно, что-то учуяли. А может, всего лишь решили полюбоваться его – его!!! – оазисом издали.

Револьвер и бомба в тайнике…

Бомбу бы сюда. Взлетели бы к рыжим небесам потроха назойливых бродяг!..

А оазис со стороны смотрелся заманчиво: кожистые деревья стоят стволом к стволу, висит туман над уродливыми кронами. Покачивается спелая ягода на кустарниках. Съешь одну такую, и целый день – будто теплого вина напился. Слышно, как журчит вода и как щелкают, перекликаясь, невидимые птахи. В этом похожем на мираж месте любой выходец из пустоши потеряет голову, кинется, позабыв об осторожности, под сень похожих на куриные лапы деревьев.

И нарвется грудью на штык винтовки Хлыстова.

Хозяин оазиса бдительно охраняет владения. От разномастных тварей, от механических отродий, но пуще всего от распроклятых людей.

Если возле щебнистого склона начать копать похожий на ржавчину грунт, то обнаружатся косточки, кости и костомахи. Какие-то железяки: оружие ли? амуниция?

Он скрупулезно очищал оазис от постороннего хлама. Он не нуждался в лишнем; он был богат, потому что ему хватало малого. Воду, еду и тепло даровали оазис и прилегающая пустошь. Одиночество… Впрочем, одиночество казалось ему благом.

Моряки подошли достаточно близко. Сияют три пары глаз, слышится довольное бормотание. Двое разводят руками, словно рыбаки уловом хвастают. Словно собираются заключить его – его! – оазис в объятья. А третий и вовсе сунул под мышки большие пальцы и давай приплясывать.

Грянул выстрел. Белая форменка плясуна мгновенно напиталась кровью: Хлыстов угодил ему точно в преисполненное радостью сердце. Мгновенно передернул затвор и взял на мушку следующего. Палец замер на спусковом крючке: моряки отреагировали незамедлительно; на сей раз, видимо, на оазис набрели тертые калачи. Первый бросился на землю и в падении выхватил револьвер. Второй кинулся обратно, к склону. На его-то долю и пришлась следующая пуля. Схватившись за зад, он покатился по щебню.

Вновь клацнул затвор, черный зрачок дула принялся выискивать новую цель, но последняя мишень оказалась «с огоньком». Моряк крякнул, перекатился и оказался за похожим на гнилой зуб камнем.

– Чего палишь-то, дура?! – фальцетом выкрикнул он из-за укрытия.

Хлыстов ждал. Он мог часами лежать на холодной земле, прикипев к винтовке, не спуская глаз с места, откуда должна появиться жертва: словно кот у мышиной норы. Поднималась и опускалась от размеренного дыхания широкая спина, указательный палец свободно лежал на спусковом крючке; бледное, слегка одутловатое лицо было безмятежно. Хлыстов будто бы спал с открытыми глазами. Он не моргал, не шевелился.

– Эй! Откликнись! – не унимался моряк. – Ты слышишь, человече?

Его раненный в зад приятель карабкался вверх по склону, оставляя за собой кровавый след. Жадные до влаги мхи поглощали эту невесть откуда взявшуюся до сезона дождей жидкость, разрастаясь на глазах и наливаясь солнечной желтизной.

– Послушай, брат! Мы не со злом пришли, Христом святым клянусь! – увещевал моряк. – У нас есть еда! Да, у нас много еды!

Как бы не так! Врите, но не завирайтесь! Хлыстов нацелился на раненого, – больно уж прытко тот карабкался вверх. Вот-вот уйдет. Нацелился, но в последний момент пожалел пулю. Снова перевел ствол на камень, за которым засел неутомимый говорун.

Ни черта у вас нет, бродяги! В этом мире только Иван Хлыстов по прозвищу Хлыст крепок и зажиточен. И делиться он ни с кем не собирается!

Эх, бомбу бы сюда!.. Бомбочку! Ту, что осталась в тайнике на заднем дворе каретного депо в Ак-Мечети. Ему так и не удалось забрать ее. Когда свечерело, он угодил в засаду.

– Мы – моряки! Балтийцы! Тьфу!.. Да отзовись же, сучий сын!!

Говорун не утерпел, высунулся из укрытия. Трижды пальнул из револьвера «в молоко» и снова юркнул за камень.

Хлыстов не пошевелился.

Напитавшийся жидкостью мох выпустил гибкие усики. Кончики усиков стали утолщаться, превращаясь в рыхлые кругляши. Раненый почти добрался до вершины склона. Вот-вот перевалит за него и скроется с глаз. Не беда – дальше пустошь, а с пулей пониже спины далеко не уйдешь.

Через некоторое время моряк опять подал голос:

– Ладно, брат! Ты, это… зла не держи. Это я так пальнул… Невры худые! – Смекнул, небось, что вечно сидеть в укрытии ему невыгодно. – Ну, пошалили и будет! Я тоже зла на тебя держать не стану. – Он осторожно высунулся из-за камня. Руки держал поднятыми вверх, но пистолет не выпустил. – Выходи, брат, поговорим! Зря ты в ребят пострелял. Сашей меня кличут…

– А меня – Ванюшей, – шепнул Хлыстов и спустил курок.

Затем, не видя смысла таиться дальше, откинул изобретенную им же маскировочную сеть, вылез из окопа и двинулся к склону. Задержался возле нового знакомца, возле Саши, чтобы подобрать ненужный покойнику револьвер.

Почуяв движение, мох принялся выпускать из кругляшей на усиках споры. Затрещало, захлопало. До самых небес взметнулись струи мелкой пыли охряного цвета. Хлыстов прошел сквозь пахнущее цвелью марево, в два счета одолел подъем.

Уже слышалось хриплое дыхание раненого. Как и следовало ожидать, тот далеко не убежал. Осталось насадить незваного гостя на штык, словно форель на острогу. Избавить морячка от мучений, а потом идти ужинать. Сегодня он съест хвостатую лягушку из местного озера, запеченную на углях. На десерт полакомится сухарем с кусочком сахара. У него есть всё, что необходимо для жизни. В этой пустыне он – фараон.

Преследуемый охнул. Позабыв о ране, кубарем покатился по обратной стороне склона. Хлыстов не успел даже чертыхнуться: около самого уха взвизгнуло, следом донесся раскатистый, точно гром, звук выстрела. Он упал на бок, распластался на гребне кручи, прижав верную «мосинку» к груди. Второй выстрел не заставил себя ждать. Чиркнула по камням пуля, зашуршал, осыпаясь, щебень. С другой стороны пригорка Хлыстов успел заметить людей в белых форменках.

Еще двое! Тоже военные моряки… И совсем не похожи на обычных полоумных бродяг, которых по двое, по трое, как перекати-поле, приносит ветром к его оазису. У него появился организованный враг?

Точно так же, как и раненый моряк, он скатился вниз, но на свою сторону. Тремя прыжками достиг окопа, впрыгнул в него и сразу развернулся, готовый отразить нападение.

Склон был пуст. Он повел стволом винтовки туда-сюда. Чутье говорило, что эти не попрут сломя голову. Эти попытаются взять его умением и хитростью. Волки позорные!

Он набросил на себя маскировочную сеть и притих. Время шло, ветер гнал по небу рыжие тучи. Изредка Хлыстов приподнимал голову и нюхал воздух, раздувая и без того большие, словно пещеры, ноздри.

Потом он взошел на пригорок. Очередной закат набухал болезненной краснотой на горизонте. В пустоши не было ни души: лишь тени, ветер и перекати-поле. Цепочка кровавых пятен подсказывала направление, в котором отступили моряки. Он слегка удивился: гости забрали с собой раненого! Вопреки местной акульей традиции добивать и пожирать слабейших.

Означает ли сие, что неподалеку появился лагерь людей?

Что ж, с сердобольными морячками во фланелевых рубахах воевать будет непросто. Но мир ржавых пустошей преобразил его, наделив особыми умениями: к примеру, он всегда чует, когда кто-то норовит приблизиться к оазису. Так что врасплох его простому смертному не застать. А стрелять без промаху он научился еще в нежном возрасте.

Эх, бомбу бы сюда. Бомбочку из тайника на заднем дворе каретного депо…

* * *

Что это? Шаги?.. Вроде кто-то быстро вошел в пещеру… повозился у дальней стены… и выскользнул обратно.

Кто-кто… Только один человек способен ступать столь уверенно и легко. Она узнает его шаги в толпе, – даже если с завязанными глазами окажется посреди Арбата.

– Петруша!.. – позвала баронесса Ева Беккер. Морщась от боли в щиколотках и коленях, она поднялась на ноги. Прикоснулась руками к холодной скале, потянулась вверх, не заметив, что шуба сорвалась с плеч и упала на землю. Крупные капли воды струились по камням; черные изломы нависали над баронессой, скалы обступали хрупкую фигурку со всех сторон. Скалы не позволяли ей сбежать, скалы держали ее мертвой хваткой, выдавливая из груди воздух.

Или ей послышались шаги? Ведь сегодня снова стреляли неподалеку. Быть может, кара божья свершилась – ее мучитель и благодетель остался в пустыне с простреленной головой? Сколько раз сама молила, заклинала, срывая голос, небеса…

В груди неожиданно похолодело: если так, то ей не суждено пережить своего палача.

– Петруша! – снова позвала баронесса. Зрение в последнее время частенько подводило ее. Воспаленные глаза видели лишь серый круг: горловину той ямы, в которой она томится… сколько? Год? Больше? Она давно потеряла счет дням. Она – что муха в янтаре. Благородная пленница страшного человека – хладнокровного убийцы, сумасшедшего. Королева салонов Петербурга, Вены, Берлина и родного Данцига в руках мужика, получившего в этом странном месте подобие власти.

Там наверху была пещера. А в глубине пещеры скрывалась яма – провал, скорее естественного происхождения, чем рукотворного. Этот сумасшедший вряд ли стал бы рыть ради нее землю и ворочать глыбы. Он вообще очень рационален для душевнобольного.

– Петруша!.. – Она перегнулась пополам, надсадно кашляя. Опустилась на сырую землю, нащупала шубу и укуталась. С каждым днем… Нет! С каждым вздохом она чувствовала себя хуже и хуже. Жизнь вытекала из нее, впитывалась в темные и холодные скалы.

– Изверг окаянный! Чтоб ты сдох, отродье!

Она почему-то думала, что мужчина, пленивший ее, – немой. Наверное, оттого, что тот до сих пор не сказал ей ни слова. Ходит сам себе на уме. Вечно мрачный, злой, как собака. Она называла его Петрушей (нужно же было к нему хоть как-то обращаться?), но чаще – сукиным сыном и грязной свиньей.

Зачем она понадобилась бледному дураку с разящей без промаха винтовкой, баронесса до сих пор не могла взять в толк. Как женщиной он ею не интересовался. Держал в яме, кормил, время от времени выпускал на прогулку. Скорее всего, Петруше просто-напросто было в радость унижать несчастную дворянку; он безмолвно радовался, глядя на нее, сидящую в потемках, жалкую и заплаканную.

Дни плена текли изнурительно долго. Еве пришлось не раз пересмотреть свои жизненные ценности. В конце концов она пришла к согласию с собой и решила, что будет согревать его по ночам… но Петруша жестко пресек все неловкие попытки сблизиться. Наверное, понимал, что при первой оказии баронесса располосует ему горло и сбежит в пустыню. Или даже останется здесь, в его оазисе. Ведь, если Петруша погибнет, кого тогда ей бояться?

…Но сейчас баронесса сидит в яме, из которой без чужой помощи не выбраться. И не дай бог что-то случится с ее мучителем – тогда она останется в каменном мешке навечно. А жить, вопреки обстоятельствам, так хочется. Несмотря на кашель, несмотря на резь в промежности, на неуемную ломоту в костях и слезящиеся, подслеповатые глаза.

– Петрушка!!!

Она страстно желала обругать мужика так, как ругаются обычно ямщики на многолюдных улицах. Как ругал матросов подвыпивший капрал (она слышала!) на «Князе Пожарском» в тот мистический вечер. Увы! Не была обучена сквернословить, как простолюдинка. Вот ее благочестивая матушка могла обложить всякого без зазрения совести, да жаль – далеко она нынче. Наверняка все глаза успела выплакать по пропавшей без вести дочери.

– Ну что же ты, ирод?! Жив хотя бы? Или дух испустил?

Что-то мягкое упало баронессе на голову, скользнуло по груди, свернулось у ног в кольцо. На ощупь (ах, беда с глазами!) поняла, что это веревка. Ева смахнула слезы, которые оказались почему-то клейкими и густыми; сердце ее затрепетало. Она намотала веревку на запястье, сделала петлю и всунула внутрь локоть. Веревка натянулась, баронесса уперлась ногами, на которых красовались почти полностью сохранившие вид сапожки, в неровную стену.