Владыке грез.
Райан Кинг, я тебя люблю
Joe Hill
FULL THROTTLE
Copyright © 2019 by Joe Hill.
All rights reserved.
Published by arrangement with Harper, an imprint of HarperCollins Publishers
Jacket art and illustration by Alan Dingman
© Н. Казанцева, перевод на русский язык, 2020
© Н. Холмогорова, перевод на русский язык, 2020
© А. Панасюк, перевод на русский язык, 2020
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020
Предисловие
А кто у нас папа?
Каждую ночь мы имели дело с новым чудовищем.
У меня была любимая книга: «Откуда берутся плохие парни». Толстый сборник комиксов, и, как можно догадаться из названия, про героев там не говорилось ничего. Нет, книга включала антологию историй о худших из худших, о злодеях-психопатах с именами наподобие Мерзость и лицами под стать именам.
И моему отцу приходилось каждый вечер мне это читать. У него просто не было выбора, вроде сделки Шахерезады. Перестань он читать, я бы ни минуты не оставался в постели. Я бы сразу вылез из-под одеяла с картинками из «Звездных войн» и пошел бродить по дому в трусах со Спайдерменом и с любимым замызганным покрывальцем через плечо; я слонялся бы повсюду и сосал большой палец. В подходящем настроении я мог бродить всю ночь. Так что папе приходилось читать до тех пор, пока у меня не закрывались глаза, – и даже тогда ему удавалось уйти только с обещанием, что он сейчас покурит и вернется.
(Мама утверждает, что причиной моей детской бессонницы стала травма. В пятилетнем возрасте я получил совковой лопатой в лицо и провел сутки в больнице. Это была эпоха ламп с парафином и пушистых длинноворсных ковров; тогда курить в самолетах разрешалось, а родителям ночевать в палате вместе с травмированными детьми – нет. Так что в середине ночи я проснулся в одиночестве, не обнаружил родителей и попытался удрать. Медсестры перехватили меня, когда я брел по вестибюлю с голой попой, посадили в детскую кроватку и заблокировали решетку, чтобы я снова не выбрался. Я кричал, пока не сорвал голос. Это настолько удивительно кошмарная готичная история, что, полагаю, все согласятся: она не может не быть правдой. Я лишь надеюсь, что одна из медсестер, склонившись над черной и ржавой кроваткой, в которой я рыдал, прошептала: «Смотри, Дэмиан, это все ради тебя!»)
Мне нравились персонажи из «Злых парней»: они визгливо требовали что-то невозможное и впадали в ярость, когда у них не шли на поводу; они ели руками и рвались покусать врагов. Конечно, я их любил. Мне было шесть лет, и у нас было много общего.
Папа читал мне эти истории, ведя пальцем от картинки к картинке, так что мой утомленный взгляд мог следить за действием. Если бы вы спросили меня тогда, на кого похож Капитан Америка, я бы сказал: на моего папу, ведь он говорит точно так же. И маг Дормамму тоже. А еще Сью Ричардс, Женщина-невидимка, – она тоже говорила специальным, тонким папиным голосом.
Мой папа – это были они все, каждый из них.
Большинство сыновей можно разделить на две группы.
Есть мальчики, которые смотрят на своих отцов и думают: «Я ненавижу этого чертова сукина сына! Богом всемогущим клянусь, я никогда не буду таким, как он!»
А есть те, кто мечтает вырасти и стать похожим на отца: таким же свободным, таким же добрым, таким же надежным. В этом случае ребенок не боится подражать отцу в словах и поступках. Он боится только, что у него не выйдет.
Мне сдается, первая категория – это каждый ребенок, который потерялся в тени своего отца. Возможно, такой вывод кажется странным, противоречащим логике. В самом деле: парень глядит на отца и мечтает держаться от него во всех смыслах как можно дальше. Какое расстояние вы должны оставить между собой и своим стариком, чтобы окончательно освободиться?
И однако же на каждом перекрестке своего жизненного пути такой парень обнаруживает, что за его спиной стоит тот самый отец: на первом свидании, на свадьбе, на собеседовании при приеме на работу. В любой ситуации выбора он примеряет, как поступил бы отец, – и делает ровно противоположное. И противостояние будет длиться и длиться, даже если отец и сын не разговаривают годами. И к чему хорошему это приведет?
А сын из второй категории, заслышав строчку из Шекспира: «Как радует отца на склоне дней наследников отвага молодая», – кивает и думает: ах, черт, как же это верно! Он всю жизнь счастлив: ужасно, бесчестно, банально счастлив. Он волен быть каким желает; он свободен быть свободным, – ведь его отец таким и был. И отец не отбрасывает свою тень на всю жизнь сына. Он, наоборот, становится источником света, и этот свет позволяет увидеть окружающий сына мир чуть более ясно, найти свой собственный путь.
Я стараюсь помнить, как счастлив я был все это время – и как счастлив до сих пор.
В наши дни мы считаем – и это как бы само собой разумеется – что, если нам нравится фильм, мы можем посмотреть его снова. Купить на «Айтюнс», скачать на «Нетфликс», купить диск со всеми дополнительными видеоматериалами.
Однако до года примерно тысяча девятьсот восьмидесятого, если ты посмотрел фильм в кинотеатре, ты, скорее всего, больше ни разу его не увидишь – разве только покажут по телевизору. Ты мог лишь прокручивать в своей памяти сцены оттуда – непрочный, хрупкий, неверный формат, хотя не совсем уж лишенный пользы. Изрядное число фильмов в тумане наших воспоминаний кажутся лучше, нежели наяву.
Когда мне было десять, папа принес домой устройство с лазерным диском, предшественника современных ди-ви-ди. Он тогда приобрел три фильма: «Челюсти», «Дуэль» и «Близкие контакты третьей степени». Двадцать минут счастья на каждой стороне диска. Когда двадцать минут истекали, отцу приходилось вставать и переворачивать диск.
И в то лето мы смотрели «Челюсти», и «Дуэль», и «Близкие контакты третьей степени» снова и снова. Диски лежали не по порядку: мы смотрели двадцать минут про инопланетян, потом двадцать минут, как белая акула откусывает половину человека. Такое лоскутное одеяло. А что? Обезумевший человек ищет спасение от хищника и обращает глаза к темным небесам. Нам нравилось.
Когда тем летом я шел на озеро, то нырял и под водой открывал глаза. Я был уверен, что сейчас увижу, как из густого мрака на меня бросается огромная белая акула. И слышал собственный истошный визг, много раз. А стоило мне остаться в детской, я с ужасом ждал, что мои игрушки заживут уродливой, сверхъестественной жизнью – под действием излучения, порождаемого НЛО.
И всякий раз, когда мы ехали куда-то с папой, мы играли в «Дуэль».
Снятая Стивеном Спилбергом, которому на тот момент исполнилось двадцать, «Дуэль» рассказывала о слабаке и неудачнике из Плимута (Деннис Уивер): в калифорнийской пустыне его преследует невидимый водитель на тяжелом грузовике. Мы не видим преследователя, слышим только рев мотора. Потрясающая работа, показавшая гигантский потенциал режиссера!
Так вот, когда мы с папой ехали на машине, нам нравилось представлять, что тот грузовик где-то у нас за спинами. Едва он настигал нас, папа вдавливал в пол педаль газа. А я дергался на пассажирском сиденье и принимался орать. И конечно, никакого ремня безопасности. Какой был год – восемьдесят второй, восемьдесят третий? Да, и между нами на сиденье – упаковка пива… и когда папа приговаривал очередную банку, она летела из окна на дорогу. Вместе с сигаретой.
Наконец грузовик давил нас в лепешку, и папа издавал пронзительный вопль; машина виляла туда и сюда по дороге – это должно было означать, что мы мертвы. Папа мог целую минуту сидеть с вываленным языком и сбитыми набок очками – для полноты образа. Так мы ездили вдвоем: преследование, удар, смерть на дороге – отца и сына вместе. И фура – воплощение Зла и Рока.
Хорошее было время, да.
Папа читал мне про Зеленого Гоблина, а мама – «Нарнию». Ее голос умиротворял (как и сейчас, впрочем), словно первый в году снегопад. Она читала про предательство и жестокую резню ровно с той же спокойной безмятежностью, как и про воскресение и жизнь вечную. Мама не религиозна, однако ты слышишь, как она читает, – и словно паришь в готическом соборе, полном света и безграничного простора.
Вот мертвый Аслан лежит на камне, и мыши грызут веревки, стягивающие его тело. Я полагаю, мое чувство справедливости зародилось именно тогда. Жить достойно – для этого вполне достаточно быть мышью, разгрызающей чужие веревки. Что такое одна мышка? Но если нас много и все мы не жалеем собственных зубов, то, возможно, это позволит уберечь нас всех от худшего. А возможно, спасет нас от самих себя.
С той поры я верю: книги работают по тому же принципу, что и заколдованный шкаф. Вы забираетесь в его тесное пространство – и выходите с другой стороны, в просторный загадочный мир, в место, которое пугает и восхищает одновременно.
Мои родители не просто читали истории – они их еще сочиняли. И так уж получилось, что оба в этом деле большие мастера. Мой папа дважды попадал на обложку «Тайм». Дважды! Его называли главным букой Америки. К тому времени Альфред Хичкок уже умер – кто-то же должен был занять его место? Мой папа не возражал. Стать тем, кто пугает всю Америку, – хорошо оплачиваемое ремесло.
Режиссеры пребывали под впечатлением от идей моего отца; продюсеров очаровывали финансовые перспективы, – так что многие книги оказались экранизированы. Мой отец сдружился с известным независимым кинорежиссером Джорджем Ромеро. Ромеро в некотором смысле придумал зомби-апокалипсис для фильма «Ночь живых мертвецов» и забыл – в некотором смысле – заявить на идею авторские права. И в результате идея – в некотором смысле – не принесла ему богатства. Так что создатели «Ходячих мертвецов» должны быть навечно благодарны Ромеро за то, что он так хорош в режиссуре и так плох в защите своих интеллектуальных прав.
Джордж Ромеро и мой отец раскопали старые комиксы. Мерзкие, кровавые – они были изданы в пятидесятых, до того, как кучка сенаторов и мозгоправов объединились, чтобы их запретить, – и у детей снова наступила скучная жизнь. «Байки из склепа», «Гнездо страха», «Ужасный подвал», вот в таком духе.
Ромеро и папа решили вместе снять фильм – «Калейдоскоп ужасов», – похожий на все те кошмарные комиксы, только в форме кино. Папа даже сыграл в этой картине роль: человека, который подхватил инфекцию от пришельцев и начал превращаться в растение. Съемки проходили в Питтсбурге; полагаю, папе не хотелось сидеть там в одиночестве, поэтому он взял с собой меня, – и мне тоже дали роль. Я играл мальчика, убившего отца с помощью куклы вуду после того, как тот выкинул его комиксы. В фильме моего отца играл Том Аткинс, в реальной жизни человек настолько приветливый и добродушный, что убивать его совсем не хотелось.
В фильме было полно шокирующих эпизодов: отрубленные головы, гниющие тела, кишащие насекомыми, ожившие кошмарные трупы. Ромеро нанял специалиста по гриму и спецэффектам, Тома Савини, – того самого кудесника, который делал зомби в фильме «Рассвет мертвецов».
Савини ходил в байкерской косухе и мотоциклетных бутсах. Носил мефистофельскую бородку и обладал бровями как у Спока с планеты Вулкан. В его трейлере целая полка оказалась набита книгами со снимками патологоанатомических вскрытий. Во время работы над «Калейдоскопом» у него было две обязанности: делать грим со спецэффектами и нянчить меня. Я целую неделю провел в его трейлере и рядом, наблюдая, как он рисует раны и лепит клыки и когти. Тома я могу назвать своим первым объектом поклонения. Все, что он произносил, было смешно и, как ни странно, прямо в точку. Он служил во Вьетнаме и, как он поведал мне, гордится тем, что там делал: не позволял себя прикончить. Том полагал, что воспроизведение в фильме той резни – своего рода терапия, только за нее ему еще и платят.
Я наблюдал, как он превращает моего отца в чудо болотное. Стараниями Тома на бровях у папы теперь рос зеленый мох, на руках – густая поросль, а на языке – целый пук травы. Поэтому несколько дней у меня не было папы – а был сад с глазами. В моей памяти сохранился запах: отец пах тогда сырой землей под спудом опавших листьев. Впрочем, вполне возможно, это просто игра моего воображения.
Том Аткинс по роли меня ударил, и Том Савини изобразил на моей левой щеке синяк в форме отпечатка пятерни. Съемка в тот вечер затянулась до поздней ночи, и, когда мы вышли из павильона, я помирал от голода. Папа отвез меня в ближайший «Макдоналдс». К тому моменту я изнемогал от усталости и перевозбуждения, а потому подскакивал и орал, что хочу шоколадный коктейль. И папа пообещал мне молочный коктейль. В какой-то момент он осознал, что с десяток сотрудников «Макдоналдса» нехорошо на нас поглядывают. Ведь у меня на лице по-прежнему сиял отпечаток пятерни. Отец с утра пораньше обещает ребенку молочный коктейль… в качестве чего? Своего рода взятки, чтобы сын не донес на него в службу защиты детей от семейного насилия? Папа подхватил меня и вышел из заведения, не дожидаясь, пока кто-либо из сотрудников вызовет Службу защиты детей, и мы не ходили в «Макдоналдс» до самого отъезда из Питтсбурга.
К моменту возвращения домой я четко понял две вещи. Актер из меня не получится, и из моего отца тоже (прости, папа). И второе: даже если я не способен играть от слова совсем, я тем не менее нашел свое призвание, цель всей жизни. Я провел семь самых насыщенных дней, наблюдая, как Том Савини колдует над людьми, силой своего искусства превращая их в незабываемых, чудовищных монстров, – и понял, что хочу заниматься тем же.
Собственно, к тому и пришло.
Что возвращает меня к мысли, которую я хотел высказать в этом вступлении: у ребенка всего двое родителей, двое близких взрослых, однако если вам повезло и вы умудрились зарабатывать себе на пропитание творчеством, – в конечном счете мам и пап у вас окажется несколько. Когда раздается вопрос: «А кто у нас папа?» – самый честный ответ: «Ну это сложно».
В старших классах я знавал качков, которые прочитывали каждый номер «Спортс Иллюстрейтед» от корки до корки; рокеров, что корпели над «Роллинг Стоун», словно семинаристы над Священным Писанием. Что касается меня, я изучил все выпуски «Фангории» за четыре года. Журнал «Фангория» – «Фанго» для почитателей – был журналом, посвященным ужастикам. «Нечто», «Электрошок»… И небольшое количество фильмов, в афишах которых упоминался Стивен Кинг. Каждый выпуск «Фанго» включал фотографию на развороте – как в «Плейбое», только вместо красотки с ногами – очередной псих с топором.
«Фанго» стал моим путеводителем по всем важным социополитическим дебатам восьмидесятых: Фредди Крюгер, не слишком ли он забавный? Какой фильм самый страшный? И, главное, можно ли снять превращение человека в волка еще лучше, еще кошмарнее, еще страшнее, чем в фильме «Американский оборотень в Лондоне»? (Дискуссия по первым двум вопросам открыта; ответ на третий вопрос очень прост: «Нет»).
Должен признаться, «Американский оборотень» принес большую пользу: он пробудил во мне чувство кошмарной благодарности. Мне кажется, тот оборотень сгреб в свою волосатую лапу и вынес на поверхность мысль, которая таится под спудом всех по-настоящему великолепных ужастиков. А именно: быть человеческим существом значит быть туристом в холодной, недружелюбной, живущей по древним законам стране. Как все туристы, мы надеемся хорошо провести время… капля смеха, чуточку приключений, немного флирта… Однако в чужой стране легко заблудиться. Темнеет так быстро, дороги так петляют, – а в темноте уже сверкают чьи-то зубы. Чтобы выжить, нам нужно уметь оскалиться и показать зубы в ответ.
Примерно в то же время, когда я начал читать «Фангорию», я стал писать каждый день. Что казалось мне делом совершенно естественным. Ведь правда: когда я возвращался из школы домой, моя мама всегда была там: сидела за своим помидорного цвета компьютером «Селектра» и что-то сочиняла. Как и мой отец: вот он сгорбился над экраном текстового процессора, самого футуристического устройства из всех, что принес в дом со времени появления видеомагнитофона. Экран устройства был чернее черного, а слова на экране выведены зеленым: помните, такой оттенок имеет токсичное излучение из научно-фантастических фильмов. За обедом разговоры шли о персонажах, декорациях сцен, о поворотах сюжета. Я видел близких за работой, слушал их застольные беседы и пришел к логическому заключению: если ты сидишь за клавиатурой по паре часов каждый день, рано или поздно кто-нибудь заплатит тебе кучу денег за усердие. (И что вы думаете? Оказалось, правда.)
Если погуглить «как написать книгу?», вы получите миллион полезных советов, но тут есть грязная тайна. Это просто математика. Нет, арифметика – сложение за первый класс. Пишите три страницы в день, каждый день. Через сто дней вы получите триста страниц. Напечатайте слово «конец». Готово.
Я написал свою первую книгу в четырнадцать. Она называлась «Полночная еда» и рассказывала о частной академии, где пожилые дамы, владелицы кафе, убивают студентов и кормят ими остальных назавтра в обед. Говорят, мы то, что мы едим. Так вот, я съел «Фанго» и написал нечто содержащее все мыслимые достоинства буквально просящегося на экран ужастика.
Вряд ли нашелся бы кто-нибудь, способный дочитать сие творение до конца, – кроме, возможно, моей мамы. Как я сказал, написание книги – всего лишь математика. Написание хорошей книги – вот это совсем иное.
Я хотел научиться ремеслу; я им пока не обладал… но два блестящих писателя под одной крышей со мной… а сколько романистов приходили к нам в гости… Дом 47, Западный Бродвей, город Бангор, штат Мэн – то был адрес лучшей в мире, хотя и мало кому известной школы литературного мастерства… Правда, не могу сказать, что мне это пошло впрок, и тому имелись две серьезные причины. Я плохо умею слушать, а уж учиться и того хуже. Потерявшаяся в стране чудес Алиса замечает, что дает себе часто прекрасные советы, но крайне редко им следует. Со мной – то же самое. Ребенком я получал много великолепных советов и никогда не принял ни единого из них.
Есть люди-визуалы; есть те, кто по крохам тщательно собирает массу полезной информации из лекций или обсуждений в классе. Я же все, что когда-либо узнал насчет написания текстов, – добыл из книг. Мой мозг не успевает за беседой, а напечатанные на бумаге слова – ну они-то готовы меня подождать. Книги терпеливы к таким тормозам, как я. А вот остальной мир – нет.
Мои родители знали, что мне нравится писать, хотели, чтобы я преуспел, и понимали, что порой попытка что-либо мне объяснить напоминает беседу с собакой. Наш корги Марлоу понимал только важное: «гулять» и «есть». Ему хватало. Не могу сказать, что мои мозги были развиты заметно лучше.
И потому родители купили для меня две книги.
Мама принесла мне «Дзен в искусстве написания книг; очерки о творчестве» Рэя Брэдбери: в книге масса полезных советов, как разблокировать творческое начало, – однако сильнее всего на меня повлияло то, как эта книга написана. Фразы Брэдбери подействовали на меня словно искры, вырывающиеся из фейерверка в жаркую ночь Четвертого июля. Я с изумлением обнаружил, что Брэдбери испытывал чувства, подобные тем, которые испытывала Дороти в «Волшебнике страны Оз». Помните, она вышла из домика в мир над радугой? Похоже на переход из черно-белого кино в цветное. Я это запомнил.
Признаю, что сейчас некоторые пассажи Брэдбери кажутся мне несколько избыточными (не каждая строка должна быть клоуном, который кружит по арене на одноколесном велосипеде и жонглирует ножами). Однако в четырнадцать лет я нуждался в ком-то, кто показал бы мне взрывную мощь хорошо изготовленной образной фразы. После «Дзена в искусстве написания книг» я долгое время читал одного только Брэдбери: «Вино из одуванчиков», «451 по Фаренгейту» и, самое мощное, «Надвигается беда». Как же я любил «Темный карнавал»! Особенно ту ужасную карусель в центре: карусель, превращающую детишек в стариков. И другие рассказы Брэдбери: все знают те истории – маленькие шедевры, которые прочтешь за десять минут и уже никогда не забудешь.
Там был «И грянул гром» – история про охотников, плативших за шанс застрелить динозавра; или вот «Ревун» – сказка про доисторическую тварь, влюбившуюся в маяк. Придуманные Брэдбери существа поражали воображение: они были изобретательны, необычны; они ошеломляли. Я снова и снова возвращался к «Дзену». Я пытался понять: как, КАК он это делает? И, конечно, он дал конкретные практические инструменты в помощь начинающему писателю. Например, в одном упражнении предлагалось написать список существительных – и с их помощью придумать завязку истории. Я пользуюсь этим приемом и по сей день (правда, в переработанном виде, и моя собственная игра называется «Быстренько о главном»).
А папа подарил мне книгу Ларри Блока под названием «Лгать ради смеха и прибыли»: в ней собраны материалы колонки, которую Блок вел для «Писательского дайджеста». У меня она хранится до сих пор. Я уронил свой экземпляр в ванну, так что сейчас книга имеет бледный вид, а краска смазалась – особенно там, где я подчеркивал целые абзацы. Однако для меня она представляет такую же ценность, как и первое издание Фолкнера с автографом. Что я уяснил из книги Блока, так это то, что писательская работа – такое же ремесло, как все другие ремесла: как работа плотника, например. Чтобы снять с работы писателя некий мистический флер, Блок концентрируется на мелочах: что такое великое первое предложение? Когда деталей становится слишком много? Почему некоторые шокирующие концовки срабатывают, тогда как другие, честно говоря, идут кошке под хвост?
И – вот это кажется мне самым очаровательным – в чем выгода работы под псевдонимом?
Блок тоже не чуждался псевдонимов. У него имелась их целая корзина; он использовал псевдонимы, чтобы создавать отдельные личности для каждого произведения. Бернар Маламуд однажды заметил, что первое и самое трудное творение писателя есть он сам: как только вам удалось изобрести себя, рассказы начинают истекать из вас естественным способом. Я получал удовольствие от мысли, что при новых обстоятельствах Блок набрасывал на себя новую маску и его книги писали люди, которые сами являлись плодом воображения.
– О да, – согласился отец. – Возьми, например, «Некоторые люди опасны», роман, написанный Блоком под псевдонимом Пол Кавана. Эта книга не столько даже роман, сколько одно сплошное описание преступления. В ней рассказана история демобилизованного солдата. Во время войны он совершал страшные вещи и вернулся домой, намереваясь поступать так же и в мирное время на своей территории.
Я читал роман несколько десятилетий назад и до сих пор считаю, что суждение отца довольно резкое, но совершенно точное. Фразы Брэдбери были искрами фейерверка в летнюю ночь. Фразы Каваны – ударом свинцовой трубой. Ларри Блок – сам по себе – был замечательным человеком. А Пол Кавана – нет.
Примерно в те годы я начал задумываться, какую личность я мог бы в себе разбудить.
За время учебы в школе я написал еще три романа. Они имели общую художественную особенность: были высосаны из пальца. Впрочем, я считал, что это нормально. Юные гении почти всегда трагические фигуры: одни ярко пылают год-другой, и уже к двадцати от них остается лишь огарок. Остальные двигаются медленно, тяжело, понемножку… однако эта медленная тяжелая работа позволяет нарастить ментальные и эмоциональные мышцы – и, возможно, создает более прочный фундамент, на котором впоследствии будет строиться карьера. И когда наступает полоса неудач, человек оказывается к ним готов. Ведь опыт переживания неудач у него уже есть.
В колледже я начал задумываться о публикации своих произведений – что совершенно естественно. Впрочем, ставить под текстом собственное имя мне было страшно. Ведь до сих пор я не написал ничего достойного прочтения. Как, интересно, я пойму, что создал нечто хорошее, по-настоящему хорошее? Я боялся: вот сейчас отправлю в издательство дрянную книгу, и они все равно ее опубликуют, поскольку увидят возможность по-быстрому срубить деньгу на знаменитой фамилии. Меня трясло от подобной перспективы. Нет уж; когда я продаю рассказ, я хочу быть уверен, что он продается сам по себе, а не из-за знаменитого имени в заголовке.
Поэтому я убрал фамилию и стал писать под именем Джо Хилл. Почему Хилл? Сокращение от моего второго имени, Хиллстрём. Сейчас, глядя назад… ну о чем я думал? Литера ö самая крутая в английском языке, в моем втором имени она есть – и я ее не использовал. Мой единственный шанс стать крутым, и я его профукал!
Еще я думал, что не стоит писать ужастики. Нужно искать собственную тему. Потому я творил нечто в стиле «Нью-Йоркера»: про развод, воспитание трудных подростков и кризис среднего возраста. В тех историях попадались, конечно, удачные строки, – но для хорошего рассказа их, увы, недостаточно. Что я мог сказать о разводе? К тому времени я ни разу не был женат, не воспитывал детей, никаких. Единственный мой опыт в данном вопросе – то, что я сам когда-то был трудным ребенком. А поскольку к моменту создания всех тех текстов мне исполнилось лет двадцать пять, про кризис среднего возраста я внятных представлений, по понятным причинам, тоже не имел.
И даже если отбросить все эти рассуждения… Существенной проблемой в написании историй в стиле «Нью-Йоркера» было то, что мне не нравились истории в стиле «Нью-Йоркера». В свободное время я почитывал комиксы по ужастикам Нила Геймана и Аллана Мура, а не бла-бла-бла про опустошенность среднего класса авторства Апдайка и Чивера.
К некоторому моменту количество отказов от издательств перевалило за две сотни, и я с грустью подумал: что, если бы я подписывал эти свои поделки как Джозеф Кинг? Какой кошмар! Тогда точно у всех создалось бы впечатление, что я вовсю эксплуатирую папино имя. А вот Джо Хилл – дело другое. Джо Чудак. Никто не знает его родителей. Он может стать… да кем угодно… кем только пожелает. Например, осуществить давнюю мечту: стать Томом Савини, только в литературе.
Вы проживаете ту жизнь, которую для себя сотворили. И если вы намерены писать, пользуйтесь собственными чернилами. Это единственные чернила, которые есть в вашем распоряжении. Мои, например, насыщенно-красные.
Когда я позволил себе писать странные истории о сверхъестественном, все мои проблемы исчезли чуть ли не за одну ночь. Хотя до бестселлера от «Нью-Йорк Таймс» было очень далеко. Какой там бестселлер! Я по-прежнему сочинял тонны дерьма. Я наклепал еще четыре романа, которые так нигде и не вышли: «Бумажные ангелы», третьесортная подделка под готику Кормака Маккарти; «Вереск» – невнятная, безуспешная попытка написать триллер в стиле Джона Макдональда о двух подростках и летней убийственной попойке.
Лучшим из этих романов была вещь в духе Толкиена, «Древо страха», на которую я потратил три года. В моих влажных мечтах она превратилась в международный бестселлер. На самом же деле ее отвергли все издатели Нью-Йорка и обругали все издатели Лондона. Последним, финальным нокаутом стал полный отказ из Канады, что только подтверждает сентенцию: не важно, как низко ты пал – всегда можно пасть еще ниже.
(Канада, прости, ничего такого.)
Я клепал свои сырые романы и одновременно писал рассказы, и по истечении некоторого количества месяцев (и лет, да!) кое-что стало выходить. История о дружбе малолетнего преступника и вымышленного мальчика попала в высоко оцененную антологию еврейского магического реализма – несмотря на то, что я гой (редактор антологии ничего не имел против). Рассказ о привидении, являвшемся зрителям кинотеатра в маленьком городке, попала в The High Plains Literary Review. Для большинства людей это практически ничего не значит, для меня же быть опубликованным там (тираж около тысячи экземпляров) – примерно как снять обертку с шоколадного батончика и обнаружить вместо него слиток золота. Следом пошли и другие рассказы. Я написал про одинокого подростка, который начитался Кафки и превратился в гигантскую саранчу… и понял, что предпочитает быть человеком. Еще один – о неподключенном древнем телефонном аппарате, который иногда приносит звонки от умерших. Еще – про озабоченных сыновей Ван Хельсинга. И так далее. Я выиграл в паре мелких литературных конкурсов, попал в несколько хороших сборников. Охотник за талантами из издательства комиксов Марвел прочитал мой рассказ и предоставил шанс написать свою собственную одиннадцатистраничную историю про Спайдермена.
Это немного, но вы ведь знаете, как говорят: хорошего понемножку. И вот в две тысячи четвертом году, вскоре после того, как «Древо страха» отправилось в никуда, я признался самому себе, что не романист. Я старался изо всех сил, выстрелил – и выстрел ушел «в молоко». Ну и ладно. И прекрасно. Я написал про Спайдермена, и если я так и не понял, как написать хороший роман, у меня все-таки постепенно появилось понимание, как сделать приличный рассказ. Я никогда и в мыслях не имел состязаться с отцом. Роман мне не написать. А вот комикс – вполне.
И я набрал достаточно рассказов для сборника. Мне было интересно: найдется ли кто-то, готовый рискнуть. Я не удивился, когда крупные издательства не обратили на сборник внимания: они предпочитают романы – по ясным коммерческим причинам. Я подумал, что стоит попробовать издательские компании помельче, – и в декабре две тысячи четвертого года мне позвонил Питер Краутер, достойный джентльмен, представляющий PS Publishing, совсем небольшое издательство из Восточной Англии. Питер сам писал странные истории, и ему пришелся по душе «Поп-арт», рассказ про выдуманного мальчика. Он предложил сделать маленький тираж «Призраков двадцатого века», между делом протягивая мне руку помощи, – и я всегда ему буду за это благодарен. Впоследствии Пит – и другие люди в сфере маленьких издательств, такие как Ричард Шизмар и Бал Шейфер, – оказали подобную помощь многим другим писателям, публикуя произведения, не рассчитывая на большую прибыль, а просто потому, что книга понравилась им лично. (И, кхм, кстати… это намек: можно зайти на сайты компаний PS Publishing, Cemetery Dance, and Subterranean Press и внести небольшую сумму. Поддержать начинающее дарование, купив одну из книг. Попробуйте: такая книга не опозорит вашу книжную полку.)
Пит попросил меня написать для книги еще несколько рассказов – чтобы сборник получился эксклюзивным. Я согласился и приступил к истории про парня, купившего по интернету призрака. Оно как-то легко пошло, и через триста тридцать пять страниц истории я обнаружил, что написал целый роман. Я озаглавил его «Коробка в форме сердца».