Девять

© Б. Г. Херсонский, 2020

© Е. А. Гугалова-Мешкова, художественное оформление, 2020

© Издательство «Фолио», марка серии, 2005

Клио

Первая ода

1

 
День меркнет. В набежавших тучах
сокрыты сонмы дев летучих.
Их интерьерные тела
венчают мощные крыла.
Валькирии, как санитарки
над полем боя. Их товарки
эринии, что месть вершат.
Но нет им дела до стишат.
 

2

 
О муза! Среди дев жестоких,
змееволосых, волооких,
грудастых – только ты нежна!
Жаль, мало ты кому нужна.
Летишь привольно над поэтом,
но лáвровый венок при этом
висит дамокловым мечом,
добро, когда не кирпичом.
 

3

 
Итак, рифмованные строки —
как зэки, что мотают сроки,
где рифмы – тачка и кирка,
баланда, что на вкус горька,
и ритм – решеткою тюремной
гремит стопою подъяремной,
а строфы – нары вдоль стены
кошмарной лирикой полны.
 

4

 
Бывали дни, гремела лира
о Ленине, о деле мира,
о сеялках и тракторах,
колхозных танцах и пирах,
стахановцах в подземных норах,
и гонораров пышный ворох
стучался громко в твой карман,
нетерпеливый графоман!
 

5

 
Где творчества дома? И где вы,
крупнолирические девы?
Оздоровительной возни
с поэтом не хотят они!
Где бедра? Где живот и ляжки?
Лежат на пенсии бедняжки.
На полке зубы между книг.
В ушах – романс «О дивный миг!»
 

6

 
О дивный миг! О сладкий крик!
Был музы санаторной лик
в порыве страсти запрокинут…
О дивный мир! Жаль, ты покинут,
не слышен лиры сладкий стон,
гремит попса со всех сторон.
И стихотворная реклама
звучит средь общего бедлама.
 

7

 
О муза! Ты жива, старушка.
Тебе – полушка, мне – полушка,
копейку сложим мы вдвоем,
и, выпив, что-нибудь споем.
Ну что ж! Не поминайте лихом!
Под старость обернулся психом
любимец муз. Смешон удел
того, кто эту песню спел.
 

«чем ближе к смерти тем дальше от истинной веры…»

 
чем ближе к смерти тем дальше от истинной веры
жаль инквизицию отменили она бы приняла меры
на костре любовью Господней отступника грея
говорят в народе сожги марана и в прахе узнаешь еврея
 
 
поскреби россиянина и перед тобою татарин
но не огорчайся будь за все благодарен
за копейку в кепке лежащую перед безногим
за высохших старичков которые сыты немногим
 
 
за город у моря с троллейбусом и трамваем
трамваи другие и город почти что неузнаваем
небо тускнеет зато на губах любимых ярче помада
первоклашка по пальцам считает окружности дантова ада
 
 
длина окружности два пи эр но это проходят позже
любовь умирает в муках на супружеском ложе
а люди живут без любви прогорклой пропащей
каждый из нас медь звенящая или кимвал звучащий
 
 
особенно здесь у моря где притихший до лета
приморский бульвар знаменитый театр оперы и балета
платаны-пенсионеры с ободранной серой кожей
человек чудак сам на себя не похожий
 
 
надо сходить в музей поглазеть на полотна старых
мастеров не все же глядеть на натуру в стрип-барах
не все же вытаптывать травку проходя мимо врат церковных
в сизом облачке смертных страстей и мыслей греховных
 

«что думают старушки со скамейки…»

 
что думают старушки со скамейки
считающие жалкие копейки
по поводу сомнительной семейки
живущей на четвертом этаже
с их пианино старым дребезжащим
сыночком слабосильным и дрожащим
с подсвечником и вилками фраже
 
 
кто ходит к ним о чем ведутся споры
какой чумы в них затаились споры
на кухне их посуды грязной горы
все близоруки в роговых очках
все говорят с акцентом все картавы
и нет на них контроля и управы
отключишь свет читают при свечах
 
 
что думают старушки со скамейки
считающие жалкие копейки
по поводу расхристанной еврейки
с авоською идущей в гастроном
как располнела плохо ногу ставит
носком вовнутрь опять-таки картавит
и говорит на языке чудном
 
 
что думают о главном инженере
приличный человек по крайней мере
не водит баб сидит в своей фатере
один как сыч как перст совсем один
годами тот же плащ старообразный
и даже нос горбатый безобразный
не портит красоты его седин
 
 
что думают о смерти до которой
подать рукой о неприезде скорой
о дяде соломоне с тетей дорой
сидят на чемоданах вызов есть
но допуск был у дяди он в отказе
ну а у тети вовсе сдвиг по фазе
и жив покуда слабоумный тесть
 
 
и все покуда живы что приятно
Бог терпит всех и не зовет обратно
во тьму откуда всех нас непонятно
зачем извлек на грязно-серый свет
учил советской бытовухе жалкой
пожаловал хрущевкой коммуналкой
а есть ли Он для нас пока секрет
 

«все приглашали друг друга не поехал никто ни к кому…»

 
все приглашали друг друга не поехал никто ни к кому
каждый забился в свой угол в своем дому
кто конопляном кто в табачном дыму
ни по одежке встретить ни проводить по уму
 
 
кто окончил нархоз кто окончил физтех
никто ни к кому не поехал а все приглашали всех
но на каждое приглашение приходится десять помех
и голова с утра раскалывается как орех
 
 
кто-то работал для армии в каком-то секретном НИИ
кто-то в пустом кабинете размышлял о небытии
кто-то строчил доносы кто-то в газету статьи
и никто ни к кому не приехал а казалось бы люди свои
 
 
кто-то с кем-то рядом два года на последней парте сидел
кто-то совсем облысел кто-то совсем поседел
кто пиликал на на скрипке кто под гитару пел
но никто ни к кому не приехал и это в жизни пробел
 
 
потому что жизнь разорвана то пробел то тире
или точка азбука морзе или флаг на горе
пик имени сталина тает ледник на жаре
и никто ни к кому не приехал каждый умер в своей конуре
 

«слышу со всех сторон пора подвести черту…»

 
слышу со всех сторон пора подвести черту
засиделся зажился запутался снижен слух
старость должна ходить с кляпом во рту
в мохеровой шапочке летом зимою так сразу в двух
кутаться жаться чтоб холода скоротать
серая вата лежит между оконных рам
к нам даже Христос приходит в ночи как тать
смерть за ручку ведет и земля прикрывает срам
а покуда валокордин валерьянка и бром
третья нога привет вам сфинкс и эдип
это наш мужской ПМС предмортальный синдром
это наше ворчанье брюзжание кашель и хрип
 

«жизнь скована льдом…»

 
жизнь скована льдом
мир до костей продрог
не стучи в крупноблочный дом
не пустят тебя на порог
 
 
паутина ветвей ледяных
блестит вокруг фонаря
шубы в шкафах платяных
век пропадают зря
 
 
вселенский отдел пропаж
закрыт до скончания дней
хрущевка пятый этаж
крыша и небо над ней
 
 
кухонька с гулькин нос
газовая плита
давний квартирный вопрос
холод и теснота
 
 
смерзшаяся земля
не тротуар а каток
последний день февраля
ближе на локоток
 

«от любви до ненависти шаг не один а три…»

 
от любви до ненависти шаг не один а три
первый шаг охлажденье второй раздраженье
на стенах в кухнях отрывные календари
в зеркалах на стенах спален привычные отраженья
 
 
так в стандартных квартирах стандартная жизнь течет
как вода из крана в грязный отлив стекая
так считанные минуты спотыкаясь теряют счет
так тротуар покрывает корочка ледяная
 
 
если я любви не имею – то я звучащий кимвал
и звенящая медь что всегда побеждает в споре
не сказать чтобы кто-то в подобных случаях горевал
если нет любви откуда возьмется горе
 
 
если я все свое имение нищим раздам
и тело отдам на органы а то и на всесожженье
а любви не имею что пользы моим трудам
первый шаг охлажденье второй раздраженье
 

«если идти следом лучше идти стадом…»

 
если идти следом лучше идти стадом
музыка духовых награды сыпятся градом
лидер с рукой железной и с плоским лицом удава
кровь из жерла войны как из вулкана лава
странные времена нам под конец подарили
не отмыли от грязи не отряхнули от пыли
показали выпуклость ужаса на плоском цветном экране
век инвалид потерявший руку в чужом кармане
век инвалид потерявший разум в дыму пропаганды
город стыд потерявший из-за полной шаланды
говорят что кефали уплывшей в дальние дали
с рыбаками костями по которым рыбачки страдали
проснешься и старый мотив озорной уголовный
встанешь к окну пейзаж бесцветный неровный
выйдешь на зимний пляж ветер насквозь продувает
рыбка плывет к ногам не печалься и хуже бывает
 

«территория наша была но недолго пока…»

 
территория наша была но недолго пока
европа не стала подобием черновика
или детской раскраски или плотной бумаги
для вырезания ножницами по контурам рек
по перешейкам по горным хребтам господин имярек
расставляет на карте неизвестные ранее флаги
на пластмассовом столике крыма татарский лежит чебурек
плюс граненый стакан пророссийской живительной влаги
 
 
представляю мальчишку с кончиком языка
меж зубами зажатым территория наша пока
впрочем что значит наша когда наготове войска
без опознавательных знаков рука неизвестной державы
указательным пальцем грозит нам издалека
и какой мы дивизии или какого полка
наши люди отважны наши ломкие сабельки ржавы
стихотворная ломкая длится строка
в ожиданье подлога подножки подставы
 
 
я служил в севастополе в форме военно-морской
я в советском строю одержимый семитской тоской
под названьем вельтшмерц стойка смирно на палубе летной
прижимая к матроске промасленный автомат
повторял присягу и слушал начальственный мат
и готовил себя к вечной жизни пустой тягомотной
наблюдал свежеоблачный крымский военный закат
что слегка украшен волошинской мыслью бесплотной
 
 
я служил в состраданье героям гражданской войны
в подражанье российским мерзавцам седой старины
чьи поступки прекрасны а враждебные мысли черны
панорам диарам севастопольских баек толстого
территория наша была но о чем горевать
по вечерней поверке в подушку в ночную кровать
от полуночи до половины шестого
разобщенные люди расчлененная злобная мать
и граненые мутные стенки стакана пустого
 

«сладка коврижка жаль что горька отрыжка…»

 
сладка коврижка жаль что горька отрыжка
урок не впрок хоть душе полезно ученье
вспышка насилия как и любая вспышка
греет душу слепит глаза распаляет влеченье
 
 
фокусник цирковой с палочкою волшебной
превратит возмущение в траур и горе в праздник
публика дура с улыбкою развратной и непотребной
проглотит и это блюдо из крови и слез напрасных
 
 
подслеповатая публика дура с накрашенными губами
не отличишь помаду от крови да нам и не надо
идем на приступ потом идем за гробами
звеня колокольчиками молча движется стадо
 
 
а те колокольчики многопудовым звоном
звенят-гремят с высоких обезбашенных колоколен
а Тот кто знает что звон обернется стоном
взирает с небес Духу и Отцу сопрестолен
 

«свет преломляется в призме…»

 
свет преломляется в призме
как когда-то при социализме
разлагаясь на семь цветов
потому что семь дней в неделе
семь гномов как семь кротов
роют ходы и в самом деле
ряды врагов поредели
пионер не всегда готов
 
 
и обед не готов покуда
и на кухне не мыта посуда
а из крана вода течет
тонкой струйкой в отлив стекает
жизнь прошла но это не в счет
снег последний на улице тает
молодежь не всегда гуляет
старикам не всегда почет
 
 
ничего не всегда как когда-то
это время как рот щербато
и показывает язык
словно доктору он обложен
а лицо к какому привык
и печальный исход возможен
ангел меч вынимает из ножен
и привет господин кирдык
 
 
чай спитой в граненом стакане
рожа диктора на экране
утро зябкое длится и нам
остаются печальные строки
что плывут по коротким волнам
остаются грехи и пороки
и эпоха стоит руки в боки
расставляя врагов по местам
 

«Да, мы распихали грехи по углам…»

 
Да, мы распихали грехи по углам,
как старая ведьма – изношенный хлам,
давно бы пора на помойку.
Мы грешные люди, пора, брат, пора,
туда, где навеки застыло «вчера»,
в тюрьму, на железную койку.
 
 
Мы сами себя стережем – не храним,
себя не щадим и друг друга виним,
а небо сквозь крупную клетку
сияет немыслимым светом, но где
находим упрямство остаться в беде,
на радость почившему предку?
 
 
Он думает – мысли пустой головы —
мы тоже погибли, мы тоже мертвы,
дыханье – обман и биенье
железного сердца – всего лишь мотор,
ненужная вещь, безнадежный повтор,
сплошное недоразуменье.
 
 
Что пишем, а что остается в уме,
что ищем, а что сохраняем во тьме,
вдали от признаний и чести.
Мы грешные люди – грехи на полу,
как тряпки навалены в каждом углу,
и вор-прокурор приглашает у столу,
чтоб нам сообщить об аресте.
 

«кости тогда назывались зернь а кабак кружало…»

 
кости тогда назывались зернь а кабак кружало
у каждого на груди по кресту и медной иконке
на Пасху священник читал смерть где твое жало
смерть внимательно слушала и посмеивалась в сторонке
 
 
все знали вечером водка губит а утром лечит
ее называли зеленым вином так оно легче
а тут проклятая зернь иже хлещет и кости мечет
и все равно что выпадает чет или нечет
 
 
так в позорной игре во хмелю и разбое
прошлых веков сегодняшний день рождался
что при феодальном что при советском строе
как сомкнулся капкан так до сей поры не разжался
 
 
впрочем наш железный капкан лучше канкана в париже
а что кровь на нем запеклась никому не мешало
это яснее в полночь когда смерть придвигается ближе
и из-под полы кажет острое древнее жало
 

«как хорошо креветке…»

 
как хорошо креветке
в коралловом лесу
сидит себе на ветке
качаясь на весу
а вес не больше грамма
поскольку молода
медуза вместо храма
да здравствует вода
соленая морская
тропическая синь
горячих рыбок стая
немного поостынь
медуза вместо храма
да здравствует вода
царевич Гаутама
захаживал сюда
он говорил о многом
о карме и судьбе
прозрачным осьминогам
планктонной голытьбе
о перевоплощенье
вся жизнь круговорот
и не прервет вращенье
ничей зубастый рот
а рты всегда в избытке
и зубы так остры
так медленны улитки
и рыбки так пестры
все движется покуда
персты в щепоть сложив
живет подводный Будда
и мир подводный жив
 

«в шестьдесят восьмом он был студентом сорбонны…»

 
в шестьдесят восьмом он был студентом сорбонны
и всюду носил цитатник мао к сожалению в переводе
но китайский позднее выучил потому что законы
революции строги особенно если не следовать моде
 
 
стричься коротко одеваться в подобие синей пижамы
чтобы все на одно лицо и на одну фигуру
чтоб под курткой была сокрыта грудь красавицы жанны
чтобы грудь плоскодонки сюзи не оскорбляла натуру
 
 
с возрастом он изменился сердце его смягчилось
в женщинах больше ценил интеллект чем груди
сюзи старилась рядом революции не случилось
что-то было конечно но что позабыли люди
 
 
он был профессором левым востоковедом
сопоставлявшим идеи мао с концепциями лакана
в этом наверное был резон но он мне неведом
философия представлялась чем-то вроде большого обмана
 
 
он говорил по-русски мы сидели в кафе в одессе
уже потерявшей «с» но не ставшей еще українським містом
был первый день Пасхи отовсюду Христос воскресе
я думал что был православным он думал что был атеистом
 
 
он расспрашивал о былом о жизни в советском союзе
где даже цитатник мао числился в тамиздате
рядом сидела молча все та же сюзи
и глядела на муравья окопавшегося в салате
 

«как изменились наши лица…»

 
как изменились наши лица
в непрочной памяти неверной
очарованье не продлится
и не помедлит день вечерний
 
 
но все же тютчевские строки
все чаще мне на ум приходят
чужого времени потоки
переполняют водостоки
на западе сиянье бродит
 
 
но тень ложится все плотнее
на сад стоящий в ожиданье
и мы гуляем по аллее
и жизнь тускнеет и страданье
переполняет мирозданье
 
 
прославим сумерки в которых
все растворится без осадка
судьба в попреках и укорах
страна в неправедных поборах
среди руин правопорядка
 
 
прославим свет любви последней
в которую вся жизнь вместилась
любви что постояв в передней
ушла и с нами не простилась
 

«ничего не понимаем…»

 
ничего не понимаем
фикусы торчат из кадок
перед каждым первомаем
истерический припадок
 
 
истерический весенний
гормонально-аморальный
возрождение растений
быт квартиры коммунальной
 
 
гром посуды или гаммы
из открытых пыльных окон
павший дед глядит из рамы
на красотки падшей локон
 
 
вдовы сидя на балконах
смотрят в небо с укоризной
там их мальчики в погонах
с их небесною отчизной
 
 
мир народам в кои веки
с негодяев взятки гладки
и стучит костыль калеки
по раздолбанной брусчатке
 

«стихи умирают как оплачивались построчно…»

 
стихи умирают как оплачивались построчно
время катится под уклон как ребенок с горки
треснули стены все что стояло прочно
покосилось осело необходимы подпорки
 
 
вот упираются бревна в известняковые стены
вот к контейнеру вынесли книги перевязанные веревкой
поколение как старый актер неохотно сходит со сцены
думали смерть убийца а она оказалась воровкой
 

«спитая простота святая пустота…»

 
спитая простота святая пустота
на знак воды ложится знак креста
на зрак беды ложится жар огня
«измучен всем не стал бы жить и дня»
изучен всеми поперек и вдоль
я расскажу вам что такое боль
не нужно слушать мыслить и смотреть
не забывайте сердце запереть
 

«я пытался действовать – мне говорили – не лезь!..»

 
я пытался действовать – мне говорили – не лезь!
я пытался сказать – мне говорили – молчи!
я уцелевшая щепка – в то время рубили лес.
лес пошел на дрова, и дрова спалили в печи.
дрова спалили в печи, и щепка осталась одна.
во дворе на траве, где раньше лежали дрова.
она отсырела и на растопку уже не годна.
бездействует и молчит – и в этом она права.
 

«череп на стопке книг. бокал лежит на боку…»

 
череп на стопке книг. бокал лежит на боку.
«тщета» – названье картины. хоть мрачновато, но
типичный сюжет, не всякое слово в строку,
не всякая буква в слово. будущее темно.
разве только вот этот череп и провалы глазниц
огоньком свечи вырваны из темноты.
жизнь светла и подвижна. разнообразие лиц.
но череп от черепа не отличаешь ты.
и книги захлопнуты. ничего не прочесть.
бокал опрокинут. расплескалось вино.
жизнь лицемерна. в ней – наглая ложь и лесть.
только смерть правдива, поскольку ей – все равно.
но вот – фолиант и старик, склоненный над ним.
рядом – череп – куда же нам без него.
лев свернулся в ногах. блаженный Иероним
переводит святое писание. время стоит того.
древнегреческий умер. с ним рядом лежит латынь.
но процесс бессмертен – вот Лютер ввязался и сам не рад.
появляется черт. Мартин кричит ему – сгинь!
швыряет в него чернильницей. и черт возвращается в ад.
 

«тебя встречают ангелы и ведут на цветущий луг…»

 
тебя встречают ангелы и ведут на цветущий луг
ты видишь Агнец стоит на престоле сияющем вдалеке
тебе известно у агнцев земных не бывает рук
а у этого есть рука и крест золотой в руке
во врата постучат и Петр бежит отворять на стук
течет река и рыба символ Христа в реке
когда-то на день рождения тебе подарили альбом
там была картина Ван Эйка там был похожий пейзаж
там свет предвечный упирался в небо столбом
там у райских врат стоял бородатый страж
там обителей много каждому полагается дом
высокий гуляй сколько хочешь скачи с этажа на этаж
все это понятно весьма далеко от земли
вот она крутится вертится в песенке шар голубой
а вот в хитонах до пят толпой к тебе подошли
святые и праведники погубленные тобой
ты зачитывал приговор и командовал пли
стреляли другие а ты отправлял на убой
и хоть бы кто слово сказал так нет молча стоят
не стреляют они безоружны только смотрят в упор
как уже было сказано в белых одеждах до пят
только глядят в упор и в каждом взоре укор
а ты в военной форме и китель потертый измят
смотришь в землю которой нет и мелешь какой-то вздор
поднял бы очи ввысь так нет же вот она высь
выше некуда дальше некуда и какие еще слова
разве только как прежде скомандовать разойдись
но слишком уж небо сине и зелена трава
хоть бы слово сказали тогда бы крикнул заткнись
так нет стоят и молчат никто не качает права
ни письменного стола ни лампы на этом столе
ни трех телефонов черных с той самой войны
все это зачем-то осталось там на земле
а в подземном архиве все папки сохранены
и красные звезды горят и вождю не спится в кремле
и на каждой бумажке вечный отпечаток твоей вины
 

«Вы пришли ко мне, чтобы действовать мне вопреки…»

 
Вы пришли ко мне, чтобы действовать мне вопреки,
чтобы вздрагивать от касанья моей руки,
чтобы глядеть на меня исподлобья, словно из-под пяты,
чтобы молчать – до упора, или спорить – по хрипоты.
Вы живете во мне вслепую, как нищие – наугад,
вы застите мне глаза, как ветер плюс снегопад,
вы шумите в моих ушах, заглушая полночный хор,
вы живете в сердце моем, и в каждом биеньи – укор…
Что мне делать с вами, думы мои, сомненья мои?
И они отвечают цитатой – молчи, скрывайся, таи.
И я молчу и скрываюсь, и таю, и сжимаюсь в комок,
но дверь не могу запереть, ибо сломан старый замок.
Сломан старый замок, и потерян железный ключ,
и сквозь щель между туч пробивается солнца луч,
и на тонких озябших ветках вызревает вишневый цвет,
и подобна улитке на склоне радость на склоне лет.
 

«Говорит Фома: „Вы все посходили с ума!..“»

 
Говорит Фома: «Вы все посходили с ума!
Покосились от горя дома, повсюду сгустилась тьма,
весь мир – тюрьма, ваша жизнь не знает сама
куда она катится!» – так говорит Фома.
«Что за радость в ваших глазах горит? – Фома говорит —
весь мир скорбит, ибо наш Учитель убит,
ибо наш Учитель казнен, в муках скончался он,
он был ко кресту пригвожден, он умер и погребен!»
«Что вы мне твердите? Христос воскрес? Это – темный лес.
Да, Лазарь – воскрес, но больше никто не воскрес,
Лазарь скоро опять умрет, и мы умрем в свой черед.
Нас смерть взяла в оборот, ухватит – и полный вперед!»
«Осязание паче зрения! – утверждает Фома —
У многих бывали видения, и к чему кутерьма?
Христос воскрес! – я скажу не раньше чем перст вложу
в раны Его, я верю лишь в то, что в руках держу!»
«Шалом! – говорит Христос – радуйся, мой ученик!
Ты видишь тело Мое, и Мой сияющий лик,
ты бодр, ты не в забытьи, вот они – раны Мои,
касайся их и сомнений своих не таи.
Ибо вот не нашел я в Израиле веры такой,
которая знает то, чего не коснулась рукой!
Блажен, кто не видел, но верует все равно.
Свыше утверждено – кровь и плоть Моя – хлеб и вино!»
Говорит Фома: «Ты – мой Бог, а я поверить не мог,
вот я к ногам Твоим лег, не будь ко мне слишком строг,
я понял, что смерть не итог – для Воскресенья предлог!
Господь мой и Бог, – говорит Фома – Господь мой и Бог!»