James Hadley Chase
JUST ANOTHER SUCKER
Copyright © Hervey Raymond, 1961
© А. Герасимов, перевод, 2018
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018
Издательство Иностранка®
Глава первая
I
Июльским утром, в восемь часов, когда я вышел на свободу, дождь хлестал как из ведра.
Со странным чувством возвращался я в мир, который остался в моей памяти таким, каким он был три с половиной года назад. Я вступал в него с опаской; отойдя на несколько шагов от окованных железом ворот, я замер, чтобы глубже вдохнуть запах воли.
Остановка автобуса, который шел на мою улицу, находилась за углом, но сейчас меня не тянуло домой. Хотелось просто постоять на тротуаре, ощутить на лице капли дождя и до конца проникнуться сознанием того, что я свободен, что мне больше не придется проводить ночи в камере и жить одной жизнью с убийцами, грабителями и извращенцами.
На дороге образовались лужи. Капли падали мне на шляпу, которой было четыре года, и на плащ, купленный пять лет назад; этот теплый дождь с затянутого тучами неба, такого же мрачного, как я.
Сверкающий «бьюик-сенчери» плавно затормозил возле меня, и стекло, оснащенное электрическим приводом, мягко опустилось.
– Хэрри!
Дверца автомобиля распахнулась, и я нагнулся, чтобы разглядеть водителя.
Мне улыбался Джон Реник.
– Садись, вымокнешь, – сказал он.
Поколебавшись, я сел в машину и захлопнул дверцу. Реник схватил меня за руку и сжал ее. Его худое смуглое лицо светилось радостью от встречи со мной.
– Как сам, старина? – спросил он. – Как дышится на воле?
– Нормально, – сказал я, высвобождая руку. – Только не говори, что тебе поручили отвезти меня домой.
Своим тоном я едва не стер улыбку с его лица; проницательные серые глаза Реника изучающе смотрели на меня.
– Ты же знал, что я приеду, верно? Я считал дни.
– Ничего я не знал.
Я посмотрел на шикарную приборную панель машины.
– Твоя?
– А то чья же! Купил пару месяцев назад. Правда, красавица?
– Видно, полицейские Палм-Сити по-прежнему себя не обижают. Мои поздравления.
Реник сжал губы, глаза его оскорбленно вспыхнули.
– Знаешь, Хэрри, скажи мне такое кто-нибудь другой, а не ты, я бы ему врезал.
Я пожал плечами:
– Тогда можешь начинать. Я привык получать тумаки от полицейских.
Он втянул в себя воздух и сказал:
– Прими к сведению, теперь я – помощник окружного прокурора; я получил солидную прибавку к жалованью. Из полиции ушел более двух лет назад.
Я с раздражением почувствовал, что кровь прилила к моим щекам.
– Понимаю… Извини… Не знал.
– Откуда тебе знать?
Он усмехнулся и включил скорость. «Бьюик» отплыл от тротуара.
– Многое переменилось, Хэрри, пока ты сидел. Старая шайка ушла. У нас новый окружной прокурор. Он – порядочный человек.
Я промолчал.
– Какие у тебя планы? – внезапно спросил он.
– Никаких. Хочу осмотреться. Ты знаешь, что «Геральд» отказалась от меня?
– Слыхал.
Помолчав, он продолжил:
– На первых порах тебе будет несладко. Ты ведь это понимаешь?
– Ну конечно. Если человек убил полицейского, даже случайно, ему это так быстро не забудут. Я знаю, что меня ждет.
– Неприятностей с полицией у тебя не будет. Я имел в виду другое – тебе придется подыскать новое занятие. Кьюбитт пользуется большим влиянием. У него на тебя зуб. Он сделает все от него зависящее, чтобы ты не вернулся в газетный мир.
– Это уже мои трудности.
– Я могу оказаться полезен.
– Мне не нужна помощь.
– Конечно, но есть Нина…
– О Нине я тоже сам позабочусь.
Некоторое время Реник молча смотрел на залитое дождем ветровое стекло, потом сказал:
– Слушай, Хэрри, мы же с тобой друзья. Мы сто лет знакомы. Я представляю, что у тебя в душе творится, но не держись ты так, словно я твой враг. Я говорил о тебе с Медоузом. Это наш новый окружной прокурор. Ручаться не могу, но есть шанс, что для тебя найдется работа у нас.
Я посмотрел на него.
– Я не стану работать на администрацию Палм-Сити, даже если это будет единственная работа, какая мне осталась на земле.
– Нине пришлось туго, – смущенно сказал Реник. – Она…
– Нам обоим изрядно досталось. Мне не нужна ничья помощь. И достаточно об этом.
– Ну ладно, – сказал Реник и бессильно развел руками. – Не думай, будто я тебя не понимаю, Хэрри. Наверно, я бы тоже обозлился, если бы мне подстроили такое, но это дело прошлого. Теперь ты должен думать о своем будущем – и о Нинином тоже.
– А о чем еще, ты полагаешь, я думал все время, пока сидел в камере?
Я посмотрел из окна машины на море, стальное в непогоду; волны разбивались о набережную.
– Да, я озлоблен. Мне хватило времени понять, каким же безмозглым болваном я был. И что я не взял те десять тысяч долларов, которыми комиссар полиции хотел заткнуть мне рот. Да, кое-чему тюрьма меня научила: таким простофилей я больше не окажусь.
– Ерунду мелешь, – резко сказал Реник. – Сам знаешь, что поступил правильно. Просто расклад был не в твою пользу. Если бы ты взял деньги у этого негодяя, ты не смог бы жить в согласии с собой, и тебе это известно.
– Ты так считаешь? Не обманывай себя, будто теперь у меня на душе благодать. Три с половиной года в одной камере с человеком, насиловавшим детей, и двумя такими типами, что и свинью наизнанку вывернет, если она увидит их забавы, – это бесследно не проходит. Во всяком случае, прими я эту взятку, я не был бы сейчас безработным бывшим заключенным. Возможно, имел бы такой вот автомобиль.
Реник смутился:
– Не надо так говорить, Хэрри. Я волнуюсь за тебя. Ради бога, возьми себя в руки, прежде чем пойдешь к Нине.
– Может, не будешь лезть в чужие дела? – сказал я. – Между прочим, Нина – моя жена. Она выходила за меня, на радость и на горе. Ну хватит. Позволь мне самому о ней думать.
– Я считаю, Хэрри, зря ты запретил ей присутствовать на суде, навещать тебя в тюрьме и писать письма. Ты знаешь не хуже меня – она хотела разделить с тобой все, но ты сделал из нее стороннего наблюдателя.
Мои пальцы сжались в кулак. Я продолжал смотреть на залитую дождем набережную.
– Я знал, что делал, – сказал я. – Мог я допустить, чтобы ее фотографировали на суде? Или чтобы она увидела меня в арестантской робе, за проволокой и стеклом? Чтобы подонок-надзиратель читал ее письма, прежде чем их получу я? И если я вел себя как наивный болван, это еще не повод впутывать сюда ее.
– Ты ошибался, Хэрри. Неужели тебе не приходило в голову, что она хочет быть рядом с тобой? – с раздражением сказал Реник. – Я едва уговорил ее не ехать сюда со мной сегодня.
Мы приближались к Палм-Бэй, роскошному жилому району Палм-Сити. Длинный ряд кабинок для переодевания выглядел уныло в проливной дождь. Пляж опустел. «Кадиллаки», «роллс-ройсы» и «бентли» мокли на стоянках возле дорогих отелей.
Когда-то кварталы Палм-Бэй были моими охотничьими угодьями. Я вел светскую хронику в «Геральд», самой популярной калифорнийской газете. Моя колонка перепечатывалась сотней газет с меньшими тиражами. Я прилично зарабатывал и жил в свое удовольствие. После женитьбы на Нине я купил неподалеку от Палм-Бэй домик с верандой. Все складывалось прекрасно, и я с уверенностью смотрел в будущее. Вдруг однажды вечером, сидя в баре «Бич-отеля», я случайно услышал обрывок разговора, который шел на повышенных тонах между двумя подвыпившими посетителями.
Те несколько фраз сыграли роковую роль. Два месяца втайне ото всех я вел напряженное расследование. Материал обещал стать сенсацией для «Геральд».
Чикагская мафия готовилась прибрать к рукам Палм-Сити: установить игральные автоматы, открыть публичные дома и прочие злачные места. Предполагали, что месячная выручка составит два с половиной миллиона долларов.
Убедившись в достоверности услышанного, я решил, что мафия сошла с ума. Я отказывался поверить, что преступники могут просто так, средь бела дня, прийти и сделать город своей вотчиной. Затем кое-кто намекнул мне, что мафия подкупила комиссара полиции, а также полдюжины важных чиновников, и заручилась их поддержкой.
И тут я сделал главную ошибку – я попытался продолжить расследование на свой страх и риск. Я не хотел ни с кем делиться сенсацией и пошел к Дж. Мэтью Кьюбитту, моему шефу и владельцу «Геральд», лишь после того, как собрал весь необходимый материал и сделал набросок статей, разоблачающих преступный сговор.
Я рассказал ему о том, что замышлялось; он слушал меня с мрачным, безучастным видом.
Когда я кончил, он сказал, что мои данные надо проверить. Его сухость и отсутствие энтузиазма должны были насторожить меня. Хотя я копал достаточно глубоко и сумел разговорить множество людей, я знал не все. Мафия купила «Геральд». Такое мне и в голову не приходило. Позже я узнал, что Кьюбитту в награду за содействие было обещано место в сенате, и для алчного, тщеславного газетчика этого оказалось достаточно.
Он попросил меня передать ему всю информацию для проверки. По дороге домой – я поехал за бумагами – меня остановила полиция.
«Вас хочет видеть комиссар», – сказали мне. В сопровождении патрульной машины я отправился в Главное управление, где состоялась моя беседа с комиссаром.
Он был человек простой и не стал ходить вокруг да около. Без лишних слов комиссар выложил на стол десять тысяч долларов новенькими хрустящими банкнотами. Он покупает мое досье, а я должен забыть о расследовании. Ну что, по рукам?
Я никогда в жизни не брал взяток и не собирался начинать это сейчас, к тому же я знал, что благодаря этим статьям мое имя несколько недель не будет сходить с газетных полос и я займу ведущее положение в репортерском мире. Я поднялся и вышел на улицу, навстречу беде.
Я передал материалы Кьюбитту и рассказал ему о взятке, предложенной комиссаром полиции. Владелец газеты хмуро посмотрел на меня, покачал головой и попросил зайти к нему домой в половине одиннадцатого вечера. К этому времени я должен обдумать план дальнейших действий. Я полагаю, он сжег мои бумаги. Больше я их никогда не видел.
С самого начала я держал Нину в курсе моего расследования. Она видела, что я имею дело с динамитом, и смертельно боялась беды, но, понимая, что это мой шанс, Нина поддерживала меня.
Часов в девять я отправился к Кьюбитту. Нина проводила меня до машины, и я чувствовал, что ей страшно. У меня тоже было тревожно на душе, но я доверял Кьюбитту.
Его дом находился в Палм-Бэй. Туда вела пустынная дорога. На ней-то все и произошло.
Полицейский автомобиль, шедший с большой скоростью, догнал меня и ударил в бок. Вероятно, они хотели столкнуть мою машину с шоссе в океан, но это у них не вышло. Авария была серьезной, водитель-полицейский повредил грудную клетку о рулевое колесо. Его напарник отделался легким испугом. Он задержал меня за опасную езду. Я понимал, что все это подстроено, но ничего не мог сделать. Через пару минут появилась вторая полицейская машина, за рулем которой сидел сержант Бейлис из отдела по расследованию убийств. Никто даже не спросил его, как он оказался на этой пустынной дороге.
Бейлис взял дело в свои руки. Пострадавшего полицейского отправили в больницу, а меня повезли в Главное управление. Внезапно Бейлис приказал водителю остановиться. Мы были на темной безлюдной улице. Вслед за Бейлисом из машины вышел шофер. Он держал меня сзади, скрутив мне руки. Бейлис вынул из бардачка бутылку виски, набрал жидкость в рот и обрызгал мое лицо и рубашку. Затем взял дубинку и стукнул ею меня по голове.
Очнувшись в тюремной камере, я понял, что влип всерьез. Водитель-полицейский скончался. На меня повесили убийство и дали четыре года. Адвокат, защищавший меня, дрался как тигр, но ничего не добился. Стоило ему заикнуться о преступном сговоре, как его тут же оборвали. Кьюбитт показал под присягой, что никогда не видел моего досье, и добавил, что собирался уволить меня как недобросовестного работника и тайного алкоголика.
Отсиживая свой срок, я частенько думал, каким же я был простаком. Я говорил себе, что только сумасшедший мог пытаться в одиночку бороться с властями.
Мне не стало легче, когда я узнал, что под давлением общественности комиссар полиции подал в отставку, а состав городских властей претерпел значительные изменения. По заявлениям моего адвоката было проведено расследование, и чикагская мафия решила перебраться в другое место, но мое положение от этого не улучшилось. Я мотал свой срок, который мне дали за то, что я убил полицейского, управляя автомобилем в состоянии опьянения, и никто не мог мне ничем помочь.
Теперь, после трех с половиной лет, проведенных в камере, я снова оказался на свободе. Журналистика была единственным ремеслом, которым я владел. Кьюбитт занес мою фамилию в черный список; мне не приходилось рассчитывать на место в какой-нибудь газете. Я не представлял, чем мне заняться. До тюрьмы я прилично зарабатывал, но и тратил изрядно. Я оставил Нине мало денег. К моменту моего освобождения вряд ли что уцелело от этой суммы. Я тревожился за Нину, думал о том, как она живет одна, но моя глупость и упрямство заставляли меня настоять через адвоката на том, чтобы она мне не писала. Когда я представлял себе, как толстый садист-тюремщик читает ее письма, мне делалось дурно.
Я спросил Реника:
– Как у нее дела? Как она живет?
– Неплохо, – сказал он. – Ты ведь не сомневался в этом, да? Нина открыла в себе талант живописца. Она разрисовывает гончарные изделия и недурно этим зарабатывает.
«Бьюик» свернул на улицу, где находился мой дом.
При виде моего бунгало у меня комок подкатил к горлу. Знакомая улица была безлюдной. Дождь лил серой стеной на проезжую часть и тротуар.
Реник затормозил возле ворот.
– Еще увидимся, – сказал он и сжал мою руку. – Везучий ты, Хэрри. Хотел бы я, чтобы меня ждал такой человек, как твоя Нина.
Я вылез из машины и зашагал, не оборачиваясь, по дорожке. Входная дверь распахнулась, и на пороге появилась Нина.
II
На седьмое утро после моего выхода из тюрьмы я внезапно проснулся в шесть тридцать. Мне снилось, что я снова в камере, и лишь через несколько мгновений я понял, что нахожусь у себя дома, рядом со спящей Ниной.
Я лег на спину, уставился в потолок и начал, как и в предыдущие шесть дней, размышлять, каким способом буду зарабатывать на жизнь. Я уже зондировал почву в мире журналистики. Как я и предполагал, для меня там работы не было. Кьюбитт далеко протянул свои щупальца. Даже незначительная местная газета боялась иметь со мной дело.
У меня не оставалось большого выбора. Я умел писать, но не был беллетристом. Я – репортер. Чтобы сочинить стоящий текст, мне нужны факты. Без поддержки газеты я работать не могу.
Я посмотрел на спящую Нину.
Мы поженились за два года и три месяца до тюрьмы. Тогда Нине было двадцать два, мне – двадцать семь.
Нинины темные волосы слегка вились, а кожа имела оттенок слоновой кости. Мы оба считали, что она не была красавицей в общепринятом значении этого слова, но я говорил, да и теперь так думаю, что Нина – самая привлекательная женщина из всех, кого я когда-либо видел. Наблюдая за ней сейчас, я мог видеть, как она страдала эти годы. Кожа вокруг глаз огрубела. Возле рта появилась складка, которая отсутствовала до моего ареста. Нина во сне выглядела печальной: прежде такого не бывало.
Ей действительно порядком досталось. Я оставил на нашем общем счете три тысячи долларов, но они быстро кончились – на гонорар моему адвокату и последний взнос за дом ушло почти все, и Нине пришлось искать работу.
Она сменила несколько мест, пока наконец, как рассказал Реник, не обнаружила у себя способности к рисованию, и получила заказ у человека, который продавал туристам гончарные изделия. Он изготавливал их, а Нина расписывала. Последний год ей платили шестьдесят долларов в неделю: достаточно, по ее словам, чтобы продержаться нам обоим, пока я не встану на ноги.
Сейчас на моем счете лежало двести долларов. Если я не найду работу, прежде чем истрачу их, придется просить у Нины деньги на автобус, сигареты и т. п. – такая перспектива угнетала меня.
Днем раньше, в состоянии, близком к отчаянию, я пытался устроиться куда-нибудь хотя бы временно – лишь бы раздобыть немного денег.
Пробегав весь день, я вернулся домой ни с чем. Меня слишком хорошо знали в Палм-Сити, чтобы предложить черную работу. Люди, которые нуждались в рабочих руках, увидев меня, приходили в смущение.
– Ну, мистер Барбер, вы смеетесь, – говорили мне. – Это дело не для вас.
У меня не хватало мужества признаться, как крепко я сел на мель, и они испытывали облегчение, когда я уходил с шуткой.
– О чем задумался, Хэрри? – спросила Нина, поворачиваясь ко мне лицом.
– Ни о чем. Я дремал.
– Напрасно ты беспокоишься. Как-нибудь выкарабкаемся. Нам вполне хватает шестидесяти долларов в неделю. С голоду мы не умрем. Наберись терпения. Тебе обязательно подвернется стоящая работа.
– А пока я буду дожидаться стоящей работы, мне придется сидеть у тебя на шее, – сказал я. – Это замечательно. Я просто в восторге.
Она подняла голову и посмотрела на меня с тревогой.
– Я же твой друг, Хэрри. Когда ты найдешь работу, я брошу свою. А до тех пор буду расписывать горшки. На то мы и друзья.
– Спасибо, что разъяснила.
– Хэрри… ты меня волнуешь. Ты сам не отдаешь себе отчета, как ты изменился. В тебе столько злости и горечи. Ты должен постараться забыть. У нас вся жизнь впереди, и это твое отношение…
– Понимаю.
Я встал с кровати.
– Извини. Возможно, после трех с половиной лет тюрьмы и ты стала бы такой. Я сварю кофе. Будет от меня хоть какая-то польза.
Все это происходило со мной два года назад. Возвращаясь мыслями к тому времени и воспринимая все в ином свете, я понимаю, каким же слабаком я оказался. Я позволил той расставленной мне ловушке и тюремному заключению сломить себя. Не было во мне злости и горечи. Меня съедала жалость к себе.
Будь я крепче на излом, я продал бы бунгало, отправился с Ниной в какое-нибудь место, где меня никто не знает, и начал бы новую карьеру. Вместо этого в роли великомученика я шатался в поисках работы, которой не было для меня в этом городе.
Следующие десять дней я бродил, делая вид, будто ищу мифическую работу. Я говорил Нине, что весь день провожу в поисках, но на самом деле, сделав пару звонков и получив отказ, находил пристанище в ближайшем баре.
Когда я служил в газете, я редко выпивал, но теперь пристрастился к спиртному. Виски стало для меня волшебным избавителем от реальности. После пяти-шести рюмок ничто меня не трогало. Мне становилось все равно, есть у меня работа или нет; я мог вернуться домой и, не чувствуя себя подлецом, наблюдать за тем, как вкалывает Нина.
Порядком поднакачавшись, я с большей легкостью врал ей.
– Сегодня утром я говорил с одним парнем; похоже, мы с ним столкуемся, – сообщал я Нине. – Он переговорит с партнером и закажет мне серию статей об их гостинице. Если дело выгорит, это верные триста в неделю.
Не существовало в природе ни парня, ни партнера, ни гостиницы, но обман придавал мне вес, а для моего «я» было необходимо оставаться в глазах Нины значительным. Даже будучи вынужденным брать у нее десять долларов, я пытался сохранить свое лицо, заверяя ее, что вот-вот получу деньги.
Но со временем однообразная ложь теряет свежесть, и я начал понимать, что Нина мне не верит. Она совершала ошибку, притворяясь будто ни о чем не догадывается. Ей бы разоблачить меня, и тогда я вернулся бы из мира иллюзий, но она не делала этого, и я продолжал пить, обманывать ее и катиться вниз.
И вот однажды днем, когда я сидел в баре и смотрел на море, началась та история, которую я собираюсь рассказать.
К шести часам вечера я уже изрядно набрался. Пропустив восемь рюмок виски, я созревал для девятой.
Мне нравился этот маленький, тихий, немного запущенный бар. Никто не мешал мне сидеть в углу и смотреть через открытое окно на людей, отдыхающих на пляже. Я заходил сюда пятый день подряд. Бармен – высокий полный мужчина с лысиной на голове – узнавал меня. Он, казалось, понимал мою тягу к виски. Стоило мне прикончить очередную рюмку, как он подносил мне следующую.
В баре было мало народу. Время от времени забредал новый посетитель; выпив и посидев недолго, он выходил на улицу. Это были люди вроде меня – без якоря, одинокие, старающиеся убить время.
В углу, возле моего столика, находилась телефонная кабина. Из-за стойки бара она не просматривалась. Она редко пустовала. Мужчины, женщины, парни и девчонки заходили в будку, звонили, а затем покидали ее. Автомат был самым оживленным местом в баре.
Потягивая виски, я наблюдал за будкой: это занимало меня. Давая волю разбуженному алкоголем воображению, я старался угадать, что за человек стоит за застекленной дверью, о чем он говорит. Я наблюдал за выражением его лица. Некоторые, разговаривая, улыбались, другие нервничали, третьи, казалось, неубедительно врали, как это делал я. У меня на глазах разыгрывался спектакль.
Бармен поставил передо мной девятую рюмку. На этот раз он застыл у столика, и я понял, что пора расплачиваться. Я протянул ему последнюю пятидолларовую бумажку. Он заговорщически улыбнулся, отсчитывая сдачу. По его улыбке я понял, что он умеет распознать в посетителе законченного алкаша. У меня возникло желание подняться и заехать кулаком в его тупую рожу, но я взял сдачу; когда же я стал искать мелкую монету для чаевых, он снова улыбнулся мне и направился к стойке.
Именно в этот момент, когда я почувствовал, что бармен понимает, какую пьянь он обслуживает, мне стало дьявольски стыдно. Я испытывал такой непереносимый стыд, что готов был выйти из бара и броситься под автомобиль, но такой поступок требует мужества, а мое мужество осталось в камере номер 114. Я не брошусь под машину, а останусь сидеть здесь и пить до отупения. Это приятнее и легче.
В бар зашла женщина. Она направилась к телефонной кабине и захлопнула за собой дверь.
На ней был облегающий свитер канареечного цвета и белые брюки. Глаза ее скрывали солнцезащитные очки; в руках женщина держала бело-желтую пластиковую сумочку.
Ее крепкие, пышные, туго обтянутые брюками бедра сразу привлекли мое внимание. Даже трезвый и уважающий себя человек не смог бы оторвать взгляда от ее derriére[1], когда она шла к телефонной будке.
Я же был человеком пьяным и опустившимся, поэтому пялился без стеснения. Женщина закрыла за собой дверь будки, и я, потеряв из виду эту часть ее тела, поднял глаза, чтобы рассмотреть лицо незнакомки.
Она была весьма привлекательной блондинкой лет тридцати трех с идеальным, немного холодным профилем.
Я отпил половину девятой рюмки и снова стал наблюдать за женщиной. Я не мог определить, приятен ей разговор или нет. Солнцезащитные очки делали догадки невозможными; она говорила кратко, деловито и провела у телефона меньше минуты. Выйдя из будки, она прошла мимо моего столика, не удостоив меня взглядом. Какую-то пару секунд я любовался ее стройной спиной и крутыми изгибами бедер, пока женщина не скрылась за дверью бара.
Я достаточно много выпил, чтобы подумать: будь я холост, обязательно приударил бы за ней. Женщина с такой фигурой, самообладанием и лицом, рассуждал я, должна быть восхитительной в постели. Если это не так, то жизнь – еще большая иллюзия, чем я представлял.
Любопытно, кто она. Одежда на ней дорогая. Такую бело-желтую сумочку не купишь в лавке старьевщика.
Бело-желтая сумочка.
Женщина внесла ее в будку, но я не заметил сумочки, когда она выходила.
Я так нагрузился, что думать стало для меня непосильным трудом. Я наморщил лоб, пытаясь вспомнить. Она зашла в будку с сумочкой в правой руке. Вышла она с пустыми руками, это точно.
Я прикончил виски и дрожащими руками зажег сигарету. «Ну и что? – сказал я себе. – Возможно, я не заметил сумочку».
Внезапно сумочка приобрела для меня значение. Она стала важна, потому что я хотел доказать себе, что пьян не совсем уж вдрабадан.
Я неуверенно поднялся на ноги, прошел к будке и открыл дверь. Сумочка лежала на полке.
«Ну, сукин сын, – сказал я себе, – ты же трезв как стеклышко. Ты сразу заметил, что она оставила ее. Ты же держишь выпивку как… как… в общем, голова у тебя крепкая».
«Теперь надо, – продолжал я говорить сам себе, – заглянуть в сумочку и выяснить, кто эта женщина. Потом взять сумочку и, сообщив бармену, что она забыла ее в будке – иначе полицейский, увидев на улице мужчину с дамской сумочкой, может его зацапать, – отнести ее женщине домой. И кто знает, может, она отблагодарит за это чем-то более существенным, чем поцелуй».
Вот до каких мыслей я надрался.
Я шагнул в будку, прикрыл за собой дверь и схватил сумочку. Оглянувшись, убедился, что никто за мной не подсматривает. Бывший заключенный Барбер, ежеминутно готовый нажить себе неприятности.
Никто не следил за мной.
Я повернулся к залу спиной, достаточно широкой, чтобы загородить все стекло, и снял трубку; сделав этот хитрый ход и придерживая трубку возле уха, я открыл сумочку и стал изучать ее содержимое.
Там находились золоченые сигаретница и зажигалка, брошь с бриллиантом, стоившая не менее полутора тысяч долларов, водительское удостоверение, пачка купюр – сверху лежала пятидесятидолларовая бумажка. Если остальные имели то же достоинство, в этой симпатичной пухлой пачке было примерно две тысячи.
От одного вида этих денег меня прошиб пот.
Сигаретница, зажигалка и брошь с бриллиантом меня не интересовали – их владельца установить несложно. Но я понял, что толстая пачка денег волнует меня слишком сильно.
С этой суммой в кармане мне не придется завтра утром просить у Нины пятерку. Мне не придется просить у нее денег ни послезавтра, ни в последующие дни. Этих денег мне хватит, чтобы найти работу. Даже если я не брошу пить.
Я не мог двигаться. Меня не просто парализовало, я потерял голову. Если эта богачка такая раззява, что оставила здесь деньги, она заслуживает, чтобы ее обчистили.
Затем откуда-то издалека донесся тихий голос, принадлежащий мне: «Ты что, рехнулся? Это же воровство! Если тебя с твоей судимостью схватят, загремишь лет на десять. Положи проклятую сумочку на место и убирайся отсюда! Что с тобой? Хочешь провести в камере еще десять лет?»
Но голос этот был слишком слаб, чтобы оказать на меня воздействие. Я нуждался в этих деньгах, таких доступных. Всего-то надо было взять их из сумочки, спрятать в карман, закрыть сумочку, положить ее обратно на полку и смыться.
Бармен меня не видел. В будку постоянно заходили люди. Деньги мог стащить кто угодно.
Мне захотелось взять их.
Они были так нужны мне.
И я взял их.
Я сунул пачку в карман и закрыл сумочку. Мое сердце билось неистово – я почувствовал себя вором. Над телефоном висело маленькое зеркало. Заметив в зеркале какое-то движение, я посмотрел в него.
Она стояла у меня за спиной и наблюдала за мной. Ее солнцезащитные очки отражались в зеркале двумя зелеными пятнами.
Значит, она не ушла.
Я не знал, давно ли она стоит тут.
Но она стояла тут.