Королевство запретных книг

Frances Hardinge

Fly by Night

© Frances Hardinge 2005

© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2016

* * *

Расколотое королевство

ПАРЛАМЕНТ

Формирует Комитет влиятельных особ, которые решают, кто достоин носить корону. Но за десятилетия так и не смог избрать короля, и в государстве начался раскол. Столица, как и прежде, подчиняется указам Парламента, но другие области все чаще передают власть местным правителям.

ГИЛЬДИИ

Когда королевство пошатнулось без сильной королевской руки, ремесленные гильдии взяли большую власть. Отношения друг с другом у них непростые, но ревностно оберегаемый союз стал залогом относительного порядка в королевстве.

КЛЮЧНИКИ – гильдия изготовителей ключей и замков, располагается в Манделионе, старший мастер Ара-май Тетеревятник. Нет замка, который не смог бы открыть умелый Ключник. Очень влиятельная гильдия.

КНИЖНИКИ – гильдия печатников и переплетчиков, располагается в Манделионе, старший мастер Мэбвик Ток. Мастера печатного слова и владельцы всех печатных станков. Если на книге нет печати Книжников, она объявляется ересью и подлежит сожжению.

РЕЧНИКИ – гильдия лодочников, патрулирует реки и досматривает водный транспорт.

ГЕРЦОГ МАНДЕЛИОНА, ВОКАДО АВУРЛЕЙС – номинальный правитель Манделиона, сторонник возвращения на трон королев-близняшек. Леди Тамаринд – его сестра.

ПТИЦЕЛОВЫ

Некогда они были хранителями всех священных текстов, пока не обнаружили Белое сердце Явления… После этого наступили Трудные времена. Теперь же все Птицеловы истреблены, а их книги сожжены Книжниками.

ПОЧТЕННЫЕ ПОКРОВИТЕЛИ

От Господина Мухобойщика, что отгоняет мух от варенья и масла, до Госпожи Гранулы, охранительницы домашнего скота, – не счесть малых богов, которым жители королевства приносят дань ягодами и хлебом. Каждому Почтенному посвящены свои дни и часы. Младенцы получают имена в честь покровителя, в час которого родились, а поклоняются люди тому Господину или Госпоже, кто больше всех нравится.

Примечание автора

Это не исторический роман. Это художественный вымысел, хотя в основе и лежат некоторые события и идеи английской эпохи Реформации начала XVIII века. Однако с историческими фактами, а иногда и с законами физики я обращалась очень вольно.

Вступление. История домовой мухи

– Но имя – это важно! – воскликнула горничная.

– Конечно, – сказал Квиллам Май. – Но точность важнее.

– Жалкие полчаса! Никто не узнает, что она родилась после заката. Только представьте, родиться в день почтенного Бонифация. Дитя Солнца! Назвали бы ее Авророй, Солиной или, скажем, Лучильдой. Сколько прекрасных имен подходит дочери Солнца!

– Ваша правда, но нельзя. После заката день переходит к господину Мухобойщику, что отводит мух от варенья и масла. – Квиллам Май поднял голову, встретился взглядом с горничной и добавил спокойно: – Мое дитя – ночная мушка.

Горничную звали Сельдерина Завирушка. Она родилась в день госпожи Хрустихи, что бережет свежие овощи. Сельдерина имела все основания относиться к именам серьезно. Ее влажные и блеклые глаза напоминали виноградины, с которых сняли кожицу. В данный момент – упрямые, решительные виноградины.

Квиллам Май отличался весьма щепетильным умом. Мысли его всегда лежали ровно, как перышки в птичьем крыле, и если случайная веточка нарушала их стройный ряд, ему становилось не по себе. Глаза у Квиллама были темные и мутные, словно дымчатое стекло.

Виноградины взглянули в дымчатое стекло и увидели там нечто недоступное их пониманию.

– Назову Мошкой, и точка, – сказал Май.

Мошка – простенькое, чуть старомодное имя для рожденных в мушиный день, но всяко лучше, чем Жужелица или Веснянка. Выбрав дочери имя, Май вернулся к монографии. Он писал историю тех времен, когда довелось жить ему самому, а теперь и его дочери. На обложке красовалось название «Расколотое королевство: полный и ясный отчет о нашей лоскутной стране».

Едва за Сельдериной закрылась дверь, атмосфера в комнате стала спокойнее. Май снова остался один. Впрочем, не совсем.

Со стены за ним наблюдали глаза. Пока синие, но в одном уже мелькают темные крапинки, намекающие, что со временем их цвет станет черным, как у Мая.

Горничная запеленала младенца так туго, что тот превратился в эдакий желудь в скорлупке. Как известно, пеленание – лучшее средство от вертлявости. Неподвижный кокон с любопытной головкой горничная привязала к дощечке, чтобы выработать у малышки хорошую осанку. Дощечку подвесила на крюк в стене, для удобства.

Порой, входя в комнату, Май, при всей своей наблюдательности, принимал младенца за барельеф. Только этот барельеф пристально следил за каждым его движением. Теперь по крайней мере у него было имя, а имя – вещь важная.

Вернее, у нее было имя.

Внезапно Май пожалел, что глаза у дочери не будут зелеными, как у покойной матери. Но эту мысль он пресек в зародыше, а то начнется самобичевание, что он все время изучал по книгам судьбы мира, когда надо было чаще смотреть в зеленые глаза жены.

Но что его ждет теперь, когда зрение слабеет с каждым годом? Раньше Май был уверен, что в старости помогать ему с бумагами будет милая Жасмин.

Ох уж эти распахнутые глаза с черными крапинками, наблюдающие за ним со стены! Как жаль, что это девочка, Май так хотел сына, чтобы передать ему знания.

– Что ж, буду учить тебя. А умри ты вместе с матерью, пришлось бы научить читать кошку.

Мая беспокоила мысль, что дочь, научись она читать, обречена быть изгоем, но выхода он не видел.

Девочка следила, как он склонился над рукописью и взял перо. Его работа проходила в абсолютном уединении и тишине, словно в задраенной каюте корабля, идущего через бурное море. Еще в те годы, когда Май жил в Манделионе, он мечтал о такой тишине, без уличного шума, непрестанного стука копыт, воплей коробейников. Теперь отшельничество в глухой провинции Чог угнетало его нерушимым покоем и бесконечной капелью за окном.

Май снова отложил перо. Он совершенно не представлял, как разговаривать с младенцем, да и не знал ни одной детской сказки. Однако иной раз душа просила и даже требовала с кем-нибудь поговорить.

– Ну ладно, чтобы из тебя вышел толк, надо заняться твоим образованием, пока праздность не пустила корни в юной душе.

Май затянулся трубкой, пробуя найти вдохновение, и с глубокомысленным видом положил ладонь на рукопись. В своей монографии он переосмысливал события в королевстве за последние тридцать лет. Не лучшая сказка на ночь.

Но если подобрать удачную манеру…

– Начнем-ка мы, пожалуй, с истории. Во времена, о которых помнят разве что глубокие старики, жил-был один король. Занимался он тем, что разбивал прекрасные сады и размышлял о небесных светилах. Был он слишком благодушным и неумелым правителем, так что в конце концов ему отрубили голову, а корону переплавили на монеты. Управлять страной стал Парламент. Кто верил, что на троне должен сидеть король, те отправились в изгнание, ушли за холмы, иные даже подались за границу. Председатель Парламента оказался не сильно лучше короля. Только королем его не называли, ведь имя – это важно.

Новорожденная Мошка никак не реагировала.

– У казненного короля был сын, его спасли и спрятали за границей верные подданные. Мальчик много путешествовал и со временем стал настоящим юным принцем. Он беседовал с другими королями, те, бывало, обещали помочь ему вернуть королевство. Он усвоил придворный этикет и узнал, кто из принцесс достоин стать его королевой. Однажды он был в гостях в далеком государстве, в стране горячих песков, и там случилось несчастье: верблюд откусил ему нос. Принц слег с лихорадкой и на другой день внезапно умер. Те, кто по-прежнему хотел видеть на троне короля или хотя бы королеву, стали спорить. Одни считали, что править должна старшая дочь короля, другие поддерживали его сестру, третьи предлагали отдать престол племяннику. Так прошло двадцать лет. Парламент постепенно распался. Парламентарии с головой ушли в свои дрязги и проморгали нового, очень умного врага.

Май на секунду умолк. Как любой очевидец этого кошмара, он не мог говорить о нем спокойно. Воспоминания ерошили затылок, как дыхание тигра за спиной.

– Трудные времена настали в королевстве. Десять лет…

Май запнулся и взглянул на свою новорожденную дочь. Ее глаза по-прежнему светились синевой. И вдруг его охватил страх, что, начни он рассказывать про облавы, пытки, крики из казематов и прочие ужасы, ее глаза тут же нальются чернотой, как у него.

– Знаешь… Подрасти-ка сперва, и тогда я расскажу тебе о Годах Птицеловов. Потом Птицеловы были повержены, Трудные времена миновали. Роялисты и парламентарии продолжили борьбу за власть. Сторонники каждого претендента на трон собрали армию, чтобы возложить корону на своего избранника. Парламент испугался и тоже собрал армию. И вот однажды случилось удивительное. На чай к председателям Парламента заглянули серьезные люди в чистых, но поношенных робах. Они озадачили парламентариев заявлением, что не собираются сражаться. Это были старшие мастера ремесленных гильдий – Часовщиков, Ключников, Печатников и прочих.

Сказав о Печатниках, Май ощутил горечь, но продолжил:

«Если вы развяжете войну, – сказали старшие мастера, – сразу окажется, что солдатам не хватает башмаков и курток, кремень кончился, а мушкеты никуда не годятся».

«Не страшно, – ответили парламентарии. – Наши солдаты верят в победу, они будут сражаться в домашней одежде, а если не из чего станет стрелять, возьмут в руки сабли и камни».

«Пусть так, – сказали старшие мастера, – но учтите, у вас на завтрак не будет ни варенья к чаю, ни самого чаю, и портные исчезнут, и некому будет заштопать вам сюртуки».

Эти слова привели парламентариев в ужас, они сказали, что должны как следует всё обдумать. А тем временем роялисты вовсю предвкушали, как войдут победным маршем в столицу. Но и к ним заглянули серьезные люди в потертых, но опрятных робах. Они говорили, не повышая голос, но каждое слово сочилось уверенностью. Вновь прозвучало, что войны не будет.

«Объявите перемирие с Парламентом, – сказали старшие мастера, – или ваши соратники не получат муки, чтобы испечь хлеб, и шифера, чтобы покрыть крышу».

«Наше дело правое, – ответил предводитель роялистов, – так что учтите, наши люди, коли на то пошло, будут держать оборону голодными и холодными, и в снег и в зной».

«Пусть так, – сказали старшие мастера, – но некому будет уложить прически вашим женам, а ваши лошади будут стоять нечесаные».

И предводители роялистов задрожали от страха и сказали, что им нужно обдумать всё как следует и что ответ они дадут завтра. А на следующий день парламентарии сказали, что монархия – не худшая форма правления, и учредили в столице Комитет влиятельных особ. Предводители роялистов один за другим вступали в Парламент и там уже спорили, кто же достоин надеть корону и вернуть народу былое процветание.

Выдержав паузу, Квиллам Май сказал:

– Так было семь лет назад. И комитет до сих пор заседает, а королевство ждет решения. Рассказать, что произошло за эти годы? Сейчас покажу, на что похожа наша страна. Вот… – Он взял тарелку, на которой лежало большое круглое печенье. – Смотри сюда.

Мошка тут же уставилась на печенье. Наверное, представляла, что земля под ногами хрустит и с кусочками миндаля.

– Вот такое оно, наше королевство, – сказал Май, нажав кулаком на печенье, и оно пошло трещинами. – Видишь? На вид почти целое, но коли растрескалось, то уже не соберешь воедино. Каждая область подчиняется местным правителям и правительницам. Скажем, здесь. – С этими словами он ткнул в подрумяненный кусочек. – Это столица всего королевства. А это, – палец указал на кусочек с большим орехом, – Галдспар. Вот Манделион, а тут у нас графство Амблвеч. Вроде всё на месте, но прежнего печенья больше нет.

В голове проснулась знакомая боль, и Май подождал, пока она утихнет. Перед глазами плясали белые точки, будто гигантская невидимая кошка пронзала когтями ткань мироздания. Май вздохнул, смахнул со стола крошки и вернулся к работе. Обмакнул перо в чернила, потом поднял взгляд на дочь, словно та задала вопрос.

– Знаешь, – сказал он, – если собираешься помогать мне, привыкай к незаконченным историям. Настоящая жизнь не знает, что такое финал.

Квиллам Май так и не закончил свой великий труд за те восемь лет, что были отпущены ему судьбой. А когда он умер, его книги отправились в костер. С той ночи, когда он дал дочке имя, прошло двенадцать лет. Сейчас та пряталась в голубятне, держа под мышкой гуся.

«А» значит «авантюра»

В народе говорили, что запалить дрова в Чоге способен разве что небесный огонь. Проезжие шутили, что местные жители, отчаявшись растопить очаг, готовят обед на болотных гнилушках.

Самый верный способ попасть в Чог – двигаться, ориентируясь на запах сырости, прочь от всякого маломальски пригодного для жизни обиталища. Все дома в Чоге, от подвала до крыши, покрывала плесень. Деревья гнили изнутри. Овощи гнили снаружи.

Вода сочилась отовсюду. Она потоками текла с крутого холма, торчащего над городком. Журчащие ручьи бежали по склонам, заросшим соснами, по дороге размывали меловые залежи, и вода белела, как молоко. Улицы Чога переплетались хитрей, чем норы в муравейнике. Дома были разбросаны самым причудливым образом.

Днем жители Чога вели безнадежную борьбу с сыростью. А по ночам им снились влажные, удушливые сны. Но однажды их мирный сон был нарушен, хотя природная, впитанная с дождем привычка к покою быстро стерла яркие впечатления, как гусь поправляет выбившееся перо.

Той ночью в Чоге нашлась душа, что пылала черным пламенем протеста. В полночь, когда жители мирно спали, обладательница пылающей души пряталась в голубятне магистрата.

Высокая, просторная голубятня из-за конической крыши напоминала башню замка. Сейчас она пустовала – вернее, там не было голубей, зато были двенадцатилетняя девочка и громадный гусь по кличке Сарацин.

Мошка, распахнув глаза, пристально всматривалась в темноту и ловила каждый шорох. До ушей долетали приближающиеся голоса, а глаза упорно цеплялись за грушевидный силуэт единственного голубя, сидевшего наверху в арке. Мошка балансировала на шатких жердях, прижимая к боку беспокойного гуся, и выбранное укрытие уже не казалось ей удачным.

Всякий раз, когда голубь перелетал от окна к окну, Сарацин шипел. Стоит людям снаружи услышать этот звук, и Мошку тут же найдут. У девочки были веские причины не возвращаться домой, к дяде Западу и тете Брионии. Если ее поймают в эту мрачную ночь, то всыпят так, что мало не покажется.

– Премного благодарны, сэр. Не извести вы нас, этот плут уже с месяц наживался бы на наших доверчивых кумушках, – произнес судья.

Мошка замерла.

– Я оказался у вас не совсем случайно, – ответил молодой голос, спокойный и приятный, словно теплое молоко. – Когда я менял лошадей в Свате, при мне упомянули, что некий Эпонимий Клент останавливался здесь не далее как на прошлой неделе. Я знаю этого человека как прожженного злодея и мошенника, так что решил сделать невеликий крюк и заглянуть к вам в городок.

– Надеюсь, вы у нас хоть немного задержитесь? Заночуете у нас, чтобы я выразил нашу благодарность тарелкой мясного супа, говядиной и бренди? – Щелкнула табакерка. – Сделайте одолжение.

– На учтивую просьбу не смею ответить отказом.

Неожиданно голубь заметил рядом крупный силуэт, осторожно скользящий по жердям в темноте. Силуэт протяжно шипел, словно коньки на льду.

Мошка махнула ногой, заставив голубя взлететь.

– Что-то не так?

– Нет, показалось…

Мошка затаила дыхание.

– Вроде пахнет дымом.

– Ах, табак такой, в нем чувствуются нотки серы.

– Что ж, – произнес молодой человек, занюхнул табак, потом еще раз и продолжил более спокойным тоном: – Значит, вы денек-другой подержите мистера Клента в кандалах, а потом отправите в Пинкастер, где его примерно накажут?

– Придется. В Чоге есть магистрат, но нет виселицы…

Голоса начали затихать, а когда стукнула закрывшаяся дверь, смолкли совсем. Вскоре оранжевый отсвет свечи в окне задрожал и потух.

На крыше голубятни приоткрылся люк, в проеме показались две пары глаз: два уголька обрамляли оранжевый клюв, а черные глаза со смоляным блеском сверкали на человеческом лице.

Из-за глаз Мошке постоянно доставалось. Людям ее взгляд казался ядовитым, даже если она держала острый язык за зубами. Вдобавок эти глаза обладали страшной силой, с которой во всем Чоге мог потягаться разве что магистрат: они умели читать.

Все знали, что в книгах таится опасность. Прочти не ту книгу, и слова заползут тебе в мозг, цепляясь тонкими чернильными лапками, и сведут тебя с ума. Не помогало и то, что она была дочерью Квиллама Мая. Этот человек пришел из Манделиона, то ли добровольно, то ли в ссылку, и принес с собой непривычные, тревожные мысли и дюжину книг в темных переплетах. Мошку считали практически местной ведьмой.

Но эти же глаза после смерти отца помогли ей получить крышу над головой. Дядя, старший брат покойной матери, охотно взял к себе грамотную девочку, чтобы та разбиралась в счетах и письмах. Он использовал племянницу, но не доверял ей и каждую ночь запирал со счетной книгой на мельнице – от греха подальше.

В тот вечер он, как обычно, закрыл дверь на ключ, не ведая, что делает это в последний раз. Сейчас он храпел, как баян, и видел во сне мешки отборного зерна. Невдомек ему было, что племянница составила коварный план и ушла из дома.

В носу у Мошки защекотало, она едва не чихнула. Запах дыма становился сильнее. Время на исходе.

Неделю назад в Чог прибыл чужестранец, эдакий городской франт по имени Эпонимий Клент, и совершенно всех очаровал. Но лишиться доверия оказалось еще проще, чем получить его. Прошел слушок, что в Кленте опознали известного проходимца и афериста. Вечер он встречал в кандалах в подвале магистрата. Все от него отвернулись.

Почти все. С тех пор как книги отца сожгли, Мошка почувствовала голод к новым выражениям. Ей приелись повседневные слова, пресные, безвкусные, как сырая картошка. А речь Клента звучала сочно и богато, словно пропитанная ароматом изысканных специй. Каждую фразу он произносил с улыбкой, как бы смакуя сказанное. И тем заслужил расположение странной, не по годам смышленой девочки. Та решила спасти его из заточения.

Здание магистрата стояло на осушенной земле, две искусственные протоки огибали его по бокам. Со временем вода размыла дамбу позади здания и однажды ночью устремилась буйным потоком по склонам холма, расшвыривая булыжники, словно игральные кости. Утром стены магистрата оказались перемазаны илом вперемешку с каменным крошевом, а пришедшие на службу чиновники с изумлением увидели, как потоки воды, поблескивая в лучах весеннего солнца, переливаются через крышу.

Чтобы защитить огород магистрата от диких уток, местный плотник соорудил колодезный журавль, который качался на центральной рейке, вычерпывая воду ведром. Журавль стоял на платформе с четырьмя колесами, чтобы удобнее было возить его по саду.

Подкатив журавль к одному из окон магистрата, Мошка забралась на карниз, подняла раму ножом и увидела церемониальные ключи, развешанные на темной стене зала. Мошка постелила в ведро платок и просунула жердь с ведром в окно. Земля под колесами была неровной, жердь опасно раскачивалась, а ведро норовило задеть то оловянную тарелку на стене, то железную грелку с углями. Мошка обеими руками водила жердью, пытаясь подцепить связку ключей. Наконец ключи упали в ведро, расстеленный платок заглушил их лязг. Подтянув ведро к окну, Мошка схватила ключи и стала лихорадочно перебирать их – ключ от сундука с серебром, ключ от сундука с церковной десятиной, а вот и ключ от тюремной камеры.

Мошка сняла ботинки и повесила на шею, затем подобрала юбку и приколола булавкой к поясу. Как многие девушки в Чоге, под юбкой она носила штаны до колен, чтобы проще было переходить ручьи вброд. Мошка перехватила Сарацина поудобней. Гусь воспринял это стоически. Их связывала своеобразная дружба, точнее, душевное родство двух изгоев. Мошка верила, что у Сарацина есть свои причины гоняться за терьерами и постоянно лезть на крышу солодовни. Сарацин, в свою очередь, соглашался, что у Мошки есть веские причины хватать его под мышку и тащить среди ночи невесть куда.

Крыши домов белели в лунном свете, словно припорошенные инеем. Млечная вода Чога оставляла белые разводы на берегах. Растения покрывались меловой коркой, листья облетали, словно камешки-голыши. Если в воде оставить носок, он окаменеет, будто сполз с ноги статуи, когда та купалась.

Непослушных детей в Чоге пугали, мол, кто будет баловаться, того подвесят вниз головой под водопадом, и за ночь он превратится в горгулью с распахнутым в вечном крике ртом.

В Чоге нет такого места, где не слышно текущей воды. У воды есть множество голосов. Чистая проточная вода звучит так, словно кто-то играет стеклянными бусами. Голос водопада, брызгами сбивающего листья с деревьев, похож на хлопки в ладоши. А из темных оврагов доносится журчание ручьев, точь-в-точь бормотание гоблинов.

Мошка услышала это бормотание, спускаясь по скользкой крыше дома Твенса Поттера, и неожиданно подумала, что если повезет – это в последний раз. От таких мыслей ей взгрустнулось, но времени на колебания не было.

Дальше по склону стоял дом вдовы Уаггинсоу. Мошка плохо рассчитала прыжок и тяжело приземлилась на выпуклую крышу, поскользнувшись и упав на колени.

Сонный дрожащий голос недоуменно осведомился, что там творится наверху, и в окне вспыхнул огонек. Отсветы заиграли в щелях крыши. Человек со свечой медленно шел к двери.

Мошка прижалась к холодному влажному камню и протяжно завыла, изображая кошачью свадьбу. Вой начался глубоко в горле, взмыл вверх, словно расстроенная скрипка, и опустился до самого чрева. Она завыла снова и, к несказанному облегчению, услышала ответный вой снизу.

Вдова держала кошек. Тощие, грязные создания, похожие на лесных куниц, мяукали по поводу и без. Нередко сама вдова выла и шипела по-кошачьи, и никто не решался выразить неудовольствие, поскольку она была богатейшей жительницей Чога. В тот день вдова, услышав об аресте Клента, навылась вдоволь и изрядно утомилась. Вскоре свеча погасла, и снова стало тихо.

Мошка спустилась по мельничному колесу, прокралась по крыше дома Чайда, а затем пролезла сквозь забор, отделявший Нижний Чог от окраинных болот, – в каменное дно вбили железные прутья, чтобы детей и кур, упавших в воду, не уносило далеко течением. На камнях, выбеленных мелом, темнели разводы ржавчины. Зловещая картина хорошо отпугивала бродячих собак и браконьеров.

Протиснувшись между прутьев, Мошка стерла ржавчину со щеки. Она ощутила внезапный страх – родившись в горле, груди и ладонях, он растекся по всему телу. Тот же забор охранял от Брехуна и Лихого.

Брехун – громадный черный пес с длинной шерстью и вислой мордой: когда он лает, брыли мотаются из стороны в сторону. Лихой – поджарый, как волк, и прыгает не хуже своего дикого собрата. Такой вполне догонит оленя.

Оба пса принадлежали магистрату, считались общественным достоянием и по ночам охраняли Нижний Чог от незваных путников. Мошка не раз видела их при свете дня, но сейчас внутри всё переворачивалось от мысли, что в любой миг здоровенная тварь может выпрыгнуть из темноты.

Что это было? Ветер шевелит ветви куста, или там притаился зверь? Кажется, и впрямь видна длинная хищная морда, блестящие глаза…

Мошка подхватила Сарацина и подняла над головой. Гусь расправил крылья и взмахнул несколько раз, пытаясь взлететь, но Мошка крепко держала его за лапы. Когда она снова прижала птицу к груди, звериная морда в кустах исчезла.

Чогцы относились к Брехуну и Лихому с суеверным страхом. Местные жители вообще были очень суеверны, они боялись даже кузнеца, якобы тот знается с нечистой силой. Кузнец, в свою очередь, боялся воющей вдовы, та боялась магистрата, а тот боялся двух жутких псов.

Но все без исключения – и Брехун с Лихим в том числе – боялись Сарацина.

В наступившей тишине Мошка расслышала отдаленный шум водопада. А еще до нее долетел слабый голос:

– Полумертвый от голода, лишенный достоинства и брошенный на волю стихий…

Самый большой булыжник во дворе магистрата назывался Позорным камнем. Был он десяти футов в высоту, а формой походил на седло. Долгие века к этому камню приковывали сварливых жен и своевольных дочерей, выставляя их на всеобщее осмеяние. Их имена были выбиты на камне вместе с описанием провинности. Например, «Подёнка Хаксфизер, изжалившая мужа змеиным языком» или «Глотка Снатчел, за беспримерное и неугомонное прекословие».

Края у Позорного камня были неровные, Мошка без особого труда взобралась наверх, откуда как на ладони увидела камень. Рядом поник головой прикованный человек.

Он был довольно упитанным, камзол с блестящими пуговицами едва не лопался на широкой груди. То, что металлические пуговицы он отполировал до блеска, выдавало городского франта. Изящный камзол выглядел грязноватым и помятым, что вполне естественно для такого положения. Рядом в грязи валялись бобровая шапка и парик.

Положение человека было жалким, но он все равно сохранял своеобразное величие. Одной рукой он закрывал лицо, другую грациозно отставил в сторону. Подбородок свисал из-под руки тяжелыми складками, а полные губы были брезгливо поджаты. Человек все время вещал в нарочито театральной манере, будто собственный голос оставался ему единственным утешением.

– Даже раньше, чем пародия в трех актах увидела свет…

Человек тяжело вздохнул и провел рукой по всклокоченным волосам, после чего снова прикрыл ладонью глаза.

– И вот таков конец Эпонимия Клента, оставленного на растерзание диким гусям и прочим лесным тварям…

Внезапно человек умолк и уставился на Мошку распахнутыми глазами.

– Скажи, ты человек?

Уместный вопрос: Мошка была с ног до головы перемазана ржавчиной, сажей и лишайником, к одежде пристали голубиные перья.

Она лишь кивнула.

– Чего тебе надо?

Мошка уселась на камне поудобнее, свесив ноги, и сказала:

– Мне нужна работа.

– Боюсь, суровые обстоятельства лишили меня финансов, а заодно и благородной возможности… Ты сказала, работа?

– Да, – кивнула Мошка. – У меня есть ключи от кандалов, и я тебя освобожу, если дашь мне работу и возьмешь с собой.

– Забавно, – усмехнулся Клент. – Дитя желает покинуть это гостеприимное место.

Он обвел взглядом деревья, покрытые мхом, белесые валуны и холодные силуэты домов вдалеке.

– Я хочу увидеть мир, – сказала Мошка, решительным кивком подкрепляя слова. – И чем скорее, тем лучше.

– Ты хотя бы представляешь, каким ремеслом я промышляю?

– Да, – сказала Мошка. – Ты обманываешь за деньги.

– Ага… Вот как? Дитя мое, у тебя в корне превратное представление о мифотворчестве. Я – поэт и сказитель, я слагаю баллады и саги. Да не впадешь ты в заблуждение, подменяя искусство воображения простецким плутовством. Я – маэстро тайной словесности, игры смыслов, сладкозвучной магии слов.

«Мифотворчество, – думала Мошка, – сладкозвучная магия».

Смысл этих выражений от нее ускользал, они чудились ей полными волшебства. Она запомнила их, словно дала имена незнакомым кошкам. Слова, слова, чудесные слова. Таящие ложь.

– Я слыхала, ты наплел вдове, что ты сын герцога и женишься на ней, когда получишь титул, но сейчас тебе нужны деньги, чтобы нанять адвоката и подать прошение.

– Э-э… Она весьма… чувствительная женщина. Склонна воспринимать фигуры речи слишком буквально.

– И еще слыхала, что ты насвистел судье, будто у тебя есть снадобье от его хвори и ты можешь сейчас же послать за ним, но оно стоит больших денег. И еще ты набрехал хозяевам всех лавок, что на днях приедет твой секретарь с бумагами и деньгами и тогда ты все оплатишь.

– М-да… Хм… Ума не приложу, куда он запропастился?

– Ворам ставят клеймо на руки, так? – сказала Мошка. – Может, тебе заклеймят язык? И поделом.

Повисла тишина, нарушаемая лишь журчанием воды. А потом Клент сглотнул и сказал:

– Да… В самом деле, негодный секретарь испытывает мое терпение. Настало время дать ему расчет. Так что его должность теперь вакантна. А ты… У тебя есть качества или способности, нужные для секретаря, позволь спросить?

– У меня вот что есть, – ответила Мошка, помахав связкой ключей.

– Хм… Практичный подход и прямой взгляд на вещи. Очень полезные качества. Очень хорошо, можешь освободить меня.

Мошка соскользнула с Позорного камня и забралась на столб, чтобы открыть кандалы.

– Чисто из любопытства, – сказал Клент, глядя на нее снизу вверх, – скажи, чем тебя привлекает бродячая жизнь?

У Мошки было много ответов на этот вопрос. Она мечтала о мире, где не будут звенеть стеклянные бусы и бормотать гоблины в овраге. Она мечтала о мире, где у нее будут друзья кроме гуся. О мире, где книги не плесневеют, а интерес к новым словам и мыслям не вызывает подозрений. Она грезила о мире, где ее чулки будут сухими.

Но была и другая причина, более веская. Мошка подняла голову и взглянула на горизонт, ограниченный горным хребтом. Небо мягко алело, предвещая рассвет. Который придет в Чог через три часа.

– Очень скоро, – сказала Мошка тихо, – проснется мой дядя. И когда он проснется… Он обязательно заметит, что я сожгла его мельницу.