000
ОтложитьЧитал
ВТОРОЙ ПРОЛОГ: ХИЛЬБОД
Аббат Хильбод был человеком небольшого роста и большой души. Поначалу это казалось ему несправедливым: он считал, что Господь с избытком наделил его любовью и милосердием, обделив этими божественными качествами многих других. Он боролся с кощунственностью своих мыслей, но они возникали вновь. Наконец, он прекратил борьбу, решив, что так было угодно Господу, и что его задача – оправдать доверие Творца.
Каждый раз, лишь только он задумывался о Всевышнем, его переполнял восторг и лицо озарялось улыбкой. Из-за этой почти никогда не исчезавшей улыбки его прозвали «блаженным».
***
В далекой молодости будущий аббат провел несколько лет на острове Св. Михаила, в первой монашеской обители, построенной еще преподобным Обером. На восходе солнца, стоя на вершине холма и вглядываясь в океан, постепенно озарявшийся рассветными лучами, он испытывал такое неземное блаженство, что переставал ощущать свое физическое тело. Однажды, опьяненный восторгом, он распростер руки, шагнул навстречу солнцу и свалился с обрыва. По счастью, пролетев лишь пару метров, он зацепился за корягу, с которой ближе к вечеру был снят монахами, встревоженными его отсутствием.
Проведя на острове Св. Михаила два года, он ощутил неодолимое желание вернуться в мир. В епархии его приняли прохладно – прерванное монастырское служение вызвало недовольство и подозрения. В результате ему было предложено отправиться в паломничество в Святую Землю, где он задержался на целый год.
Весь этот год Хильбод провел на ногах. Легкий и подвижный, он исходил все святые места, пройдя Палестину вдоль и поперек – от Ермона на севере до пустыни на юге. Боясь чего-то не успеть или куда-то опоздать, он нигде не задерживался больше одного-двух дней. Исключением стал Капернаум, где, сидя на берегу Галилейского моря и глядя на восток, он внезапно понял, почему Спаситель так любил проводить здесь часы досуга: там, на противоположном берегу, две горные гряды плавно спускались к воде, сходясь в единой точке на горизонте и позволяя водной глади и небесам сомкнуться и раствориться друг в друге.
Возвращаясь из паломничества, Хильбод надолго задержался в Италии, где быстро прославился своим евангелическим пылом и добротой. Несколько лет, на правах послушника, он провел в Монтекассино, изучая устав бенедиктинцев и их быт. Ora et labora* стало девизом всей его последующей жизни.
Здесь же он понял, что больше не может жить без моря. Однако потребовалось пятнадцать лет, чтобы это знание превратилось в страстное желание вернуться в Пуату, где к тому времени сменился епископ.
Весной восемьсот третьего года, проделав за два месяца путь от южных Альп до холмов Пуатье, Хильбод явился в епархию, был хорошо принят и получил благословение в качестве приора – помощника престарелого и немощного настоятеля, доживавшего свой век в монастыре Нуармутье. Рано поседевший, Хильбод выглядел маленьким старцем, хотя в действительности ему не было и сорока лет.
***
Его глазам предстало печальное зрелище. Разоренный монастырь влачил жалкое существование: старцы ютились в полуразрушенных кельях, а молодых монахов почти не было – мало кто стремился поселиться на неприветливом и опасном острове. Здесь не хватало всего – продовольствия, инструментов, умелых рук. Как некогда Святой Филиберт, Хильбод взялся за труд, казавшийся невыполнимым: он решил заново отстроить монастырь, вернуть ему былую славу и процветание.
Весь первый год Хильбод редко бывал на острове, обивая пороги вельмож. В поиске высоких покровителей он дошел до королевского двора, где был удостоен аудиенции у Людовика. Будущий император Запада долго расспрашивал о Святой Земле и укладе зарубежных монастырей. Хильбод отвечал вежливо, но односложно и всё время переводил разговор на свою обитель. Советник короля попытался приструнить дерзкого аббата, но Людовик одернул вельможу и попросил подробно рассказать о Нуармутье. Узнав, что монастырь пребывает в плачевном состоянии, а обитатели острова совсем одичали, молодой король заплакал и распорядился восстановить монастырь, пообещав свое личное покровительство.
Уже через год монастырь преобразился, и следующие десять лет прошли в мире и благополучии. Монахи помогли очистить заросшие соляные бассейны и сельскохозяйственные плантации, и на лицах островитян вновь стали появляться давно забытые улыбки.
***
После почти десятилетнего перерыва норманны снова напали на остров и разграбили монастырь. Правда, обошлось без крови, чему немало способствовало поведение Хильбода. Когда даны, втащив свои ладьи, огляделись, они тут же увидели новую кровлю монастырской обители и огромный, выполненный из черного дерева крест, вбитый в серый камень торца. Пока викинги рассматривали восстановленное строение, раздумывая, что с ним делать – спалить или приспособить под схрон, – монахи укрылись в лесу. Сам же приор, со своей лучезарной улыбкой, вышел им навстречу и обратился с проповедью. Даны не поняли ни слова, однако вид человека, нисколько их не боящегося, произвел должное впечатление, и вместо того чтобы зарубить Хильбода на месте, они лишь легонько толкнули его, поскольку сам он никак не хотел сдвинуться с места. При падении он потерял сознание, а когда очнулся, всё было уже позади: даны исчезли вместе с припасами, которых должно было хватить на целую зиму. Перед уходом они разрушили несколько крестьянских домов и сожгли мельницу.
Первое, что удивило Хильбода, когда он пришел в сознание, была необычная тишина: даны перебили всех собак, отчаянно пытавшихся защитить своих хозяев и их владения.
С тех пор набеги снова стали обычным делом. С приходом лета к ним начинали готовиться так же, как готовятся к любому сезонному явлению – например, к засухе или наводнению: кто-то уходил на материк, другие отсиживались в укрытиях или в лесу.
Если бы не Хильбод, монахи покинули бы остров, ведь жить в постоянном ожидании нападения было невыносимо. Но приор удерживал их личным примером: каждый раз он выходил навстречу незваным гостям и обращался к ним с одними и теми же словами – просил никого не трогать, «не вешать на душу гири тяжкие». Викинги весело ржали, давали несколько незлобивых затрещин и предавались очередному грабежу. Видя бесстрашие своего приора, братья просто не могли себе позволить сбежать, бросить его на произвол судьбы. Поэтому обитель сохранялась, хотя и приходила неуклонно в упадок.
Как-то раз даны привезли с собой чернявого паренька, который понимал по-гречески. Хильбод засиял от счастья и, перескакивая от волнения с греческого на латынь, принялся объяснять пришельцам, что все люди – братья, и что брата своего нельзя ни убивать, ни грабить. Хотя основное содержание проповеди прошло мимо северных ушей, приором заинтересовался конунг, приказавший не трогать Хильбода и велевший привести его для более обстоятельного разговора. Конунг уже давно подыскивал место, с которого можно было бы взимать дань, вместо того чтобы просто забирать всё, что попадется под руку. Сбор дани привлекал по нескольких причинам, главная из которых заключалась в надежности и предсказуемости. Другой причиной была возможность превратить схроны в постоянные хранилища, где можно было бы держать всё необходимое для дальних походов.
К исходу дня Хильбод и конунг договорились: островитяне приобрели безопасность, а даны – форпост, место для отдыха и пополнения запасов.
В течение нескольких лет обе стороны неукоснительно соблюдали договор, устраивавший и данов, и островитян. По местным меркам, откупиться удалось недорого: викинги забирали по сто фунтов соли, которую затем меняли на оружие.
Конечно, находились и недовольные, для которых даны оставались разбойниками и варварами. Договор с норманнами расколол и монахов, и через год многие ушли на материк, где обосновались в новой обители на озере в местечке Деас. Однако в своем большинстве люди радовались мирной и спокойной жизни, хорошо помня разорительные набеги прошлых лет.
***
Беда пришла после того, как Людовик затребовал Хильбода, теперь уже аббата, в соседнюю Бретань, которую уже не раз пытался усмирить то принуждением, то убеждением. Устав от многолетнего противостояния, король рассчитывал на то, что участие Хильбода сделает поход менее кровопролитным. И он не ошибся: с третьей попытки аббат сумел убедить Вимарка, воинствующего предводителя бретонцев, сложить оружие и принять Господнее прощение. Обрадованный Людовик щедро одарил нового бретонского вассала и велел строить монастыри, дабы «свет любви Господней освещал дальние окраины империи». Сие богоугодное дело было поручено Хильбоду.
Он несколько раз пытался вернуться на Нуармутье, но всякий раз при мысли о его возможном отъезде короля охватывал суеверный страх: ему казалось, что мир с бретонцами держится на этом маленьком седом человеке с его светлым взглядом и по-детски открытой улыбкой. Однако через пять лет, когда королевский трон зашатался, Людовик сам отослал Хильбода назад, боясь, что вместе с его собственной головой скатится и голова верного клирика. Хильбод принял высочайшее разрешение с благодарностью, но перед отъездом встретился с сыном Людовика Лотарем и уговорил того не идти войной на собственного отца, а явиться к нему с покаянием.
Когда отец и сын, заключив друг друга в объятия и обливаясь слезами, стояли в окружении притихших вельмож, Хильбод уже приближался к границам Вандеи.
Днем ранее даны, направлявшиеся к Нуармутье, решили навестить Бретань. Вимарк, который оказался умелым военачальником, сильно потрепал пришельцев: сначала его лучники не дали норманнам высадиться на берег, а затем ему удалось пробить борт ладьи выпущенным из баллисты камнем, в результате чего одно из трех судов пришлось бросить. В итоге викинги были вынуждены перебраться в две уцелевшие ладьи, выкинув за борт не только доспехи и тяжелое оружие, но и съестные припасы.
Поэтому когда днем позже появились две ладьи, на остров высадились голодные и злые даны. Начисто забыв о договоре, они с диким, звериным азартом сожгли деревянные строения и затопили соляные бассейны.
Через несколько лет, не выдержав очередного разорения, островитяне отправились к Хильбоду, после чего тот решил построить крепость. Последние из пепелищ еще дымились, когда, спустя несколько дней, аббат добрался, наконец, до своего острова.
ТРЕТИЙ ПРОЛОГ: КРЮШОН
Когда после Рождества обитатели крепости собрались на первый совет, то сразу же встал вопрос о хозяине. Пока был жив Брет, островитяне надеялись, что смогут уговорить его стать их головой; когда мастера не стало, заговорили о Хильбоде, но тот быстро дал понять, что не оставит монастырь. Поэтому островитяне собрались, не имея никакого представления о будущем старосте.
Для проведения совета на перекресток, образованный пересечением двух главных проходов, притащили и уложили вкруговую толстые бревна, на которых расселись все обитатели крепости. Посредине торжественно водрузили «жаровню» – замечательное изделие, которое кузнец Сидмон выковал специально для зимних собраний. Она представляла собой громадную, чуть не в два человеческих роста конструкцию, очертаниями своими напоминавшую огромный костер. Собственно, для того жаровня и была сделана, позволяя соорудить большой костер в любом открытом месте. Костер получался не только большой, но и очень жаркий: толстые металлические прутья, на которых укладывались поленья, постепенно накалялись и щедро отдавали тепло.
Сидя вокруг жаровни и глядя на улетающие в темноту искры, островитяне молчали, завороженные ритуальным огненным танцем. Вскоре стихли последние голоса, и установилась полная тишина, прерываемая только потрескиванием поленьев.
Когда всё стихло, Хильбод встал и, прочитав короткую молитву, напомнил о цели собрания: выбрать главу крепости. Начали выкрикивать имена, но ни одно не встретило единодушного одобрения. И тут Крюшон предложил Беатрис. В действительности, безумный старик прокричал нечто неудобоваримое и даже оскорбительное, но к нему привыкли, да и торжественность момента не позволяла надавать ему обычных тумаков. Услышав имя Беатрис, кто-то засмеялся, но тут же умолк. Поднялся ропот, который быстро перерос в громкий гул. Хильбод снова встал и, дождавшись тишины, сказал, что Господь всемилостив, и в своем великом милосердии он послал им Беатрис, дочь Брета, дабы она завершила дело, начатое отцом. А потому он считает, что в этом и есть Божий промысел, и что если они выберут другого человека, то свернут с уготованного пути.
Хильбод пользовался огромным уважением и у монахов, и у мирян, поэтому возражений не последовало; так Беатрис стала хозяйкой крепости.
***
Когда упоение общим делом, строительством каструма, закончилось и начались будни, то очень скоро выяснилось, что отнюдь не все обитатели довольны своими новыми соседями. До появления крепости островитяне никогда не жили общинами: семьи, иногда многочисленные, селились вольготно, так что соседи не мозолили друг другу глаза и редко соприкасались в повседневной жизни. Теперь же, оказавшись под одной крышей, все были на виду, и очень быстро стало ясно, что не всех это устраивает.
Разброду было много, особенно поначалу. Вспоминали старые обиды и давние ссоры, напоминали про старые долги. К Беатрис потянулись недовольные. Спокойно выслушав каждого, она всем отвечала одно и то же: крепость для всех, поэтому и жить здесь вправе каждый. Кому не нравится – может селиться за стенами. Поворчав, островитяне свыклись с мыслью о том, что теперь придется жить кучнее и что прежняя жизнь осталась в прошлом.
Но был среди обитателей крепости человек, с присутствием которого не хотел мириться никто. Звали его Крюшон.
***
Настоящее имя Крюшона не знал никто. Эта кличка* пристала к нему, как репей, но, в отличие от цепкого соцветия, избавиться от нее уже не удалось.
Вечно шелудивый, одетый в лохмотья, с косматой гривой и заплеванной бородой, Крюшон внушал островитянам целый букет чувств, ни одно из которых не было пронизано духом братской любви или хотя бы терпимости. Над ним издевались, его прогоняли палками и рогатинами, в него бросали камнями, а один раз, спящего, даже облили помоями.
Такое неприятие объяснялось не только его скотским состоянием, но и манерами. Излюбленной его проделкой было выскочить из-за угла и отчебучить какую-нибудь мерзкую шутку – например, снять штаны и показать свой тощий, давно не мытый зад. Или забраться в чью-нибудь лодку и превратить ее в отхожее место, из-за чего рыбаки его однажды чуть не убили – Крюшону удалось увернуться, и весло лишь перебило ему левую руку, которая несколько недель болталась, как плеть.
Никто не знал, сколько ему лет. Тощего и сморщенного, как старый гриб, его считали и называли стариком уже добрых тридцать лет. Жил он в лесу, в какой-то норе, питаясь неизвестно чем. Правда, он никогда не побирался. Более того: если какая-нибудь сердобольная душа пыталась подать ему кусок, он приходил в ярость и долго сыпал проклятиями, изрыгаемыми из беззубого рта.
Единственным человеком, которого он подпускал к себе, был Хильбод. Аббат вёл себя с ним совсем не так, как с остальными: обращаясь к сумасшедшему, он становился строгим и даже властным. Такой тон действовал на старика самым неожиданным образом: притихнув, он слушал настоятеля, часто моргая и внимательно рассматривая собеседника. Он никогда не отвечал, но после «разговора» с Хильбодом исчезал и в течение нескольких дней не тревожил островитян своими выходками.
На время строительства крепости Крюшон угомонился и нередко, стоя поодаль и почесываясь, наблюдал за работами. Порой он что-то бормотал себе под нос, хватал палку и начинал чертить на земле одному ему понятные фигуры.
Когда строители начали заселять крепость, Крюшон вновь потерял покой, то и дело появляясь в самых неожиданных местах. Его прогоняли, но он снова подходил к частоколу, задирая косматую голову и рассматривая зубцы. А вскоре он и вовсе обнаглел: попытался как ни в чём не бывало пройти во внутренний двор вместе с очередными переселенцами, в результате чего был крепко побит. Оклемался он лишь к вечеру, после чего исчез.
Больше о нём никто не слышал.
К началу весны крепость была полностью заселена. Ремесленники и кустари обосновались вдоль главных проходов; жилые постройки разместились у стен. Так появились две улицы – длинная и короткая: короткая начиналась от главных ворот и проходила с запада на восток, а длинная пересекала крепость с юга на север. В отличие от остальных обитателей, Беатрис поселилась у стены, в северо-восточном углу, в единственном двухэтажном помещении, верхний этаж которого был вровень с верхушками ограды. Отсюда было хорошо видно то, что происходит за пределами крепости.
***
Через какое-то время хозяйка крепости решила проверить состояние потайного коридора. Не успела она приподнять крышку люка, как в нос ударил едкий, зловонный запах. В поисках источника этого зловония она натолкнулась на груду лохмотьев, среди которых в тусклом свете лампады разглядела Крюшона: старик дремал, вздрагивая и бормоча что-то во сне.
Как он сюда попал, осталось загадкой. Но не это беспокоило Беатрис: она прекрасно знала об отношении островитян к безумцу, однако считала несправедливым лишать его той защиты, которую давала крепость. Поэтому, растолкав Крюшона и подождав, пока тот перестанет вопить и размахивать руками, она предложила ему остаться в крепости, но так, чтобы об этом никто не знал. Старик слушал ее, опасливо косясь на лампаду, но больше не хулиганил.
На следующий день она соорудила для него нечто вроде утепленного чулана, достаточно большого, чтобы в нём можно было не только спать, но и прохаживаться.
Трудней пришлось с отхожим местом: потайной коридор большей частью находился ниже уровня земли, что не позволяло сбрасывать нечистоты наружу или вниз. Немного подумав, Беатрис смастерила нужник оригинальной конструкции, позволявший опорожнять отходы человеческого тела в специальную яму, которая после каждого использования присыпалась песком, стоило только потянуть за шнур.
В течение двух дней Крюшон, насупившись, наблюдал за ее работой, прижав к груди груду лохмотьев. За всё это время он не притронулся к еде, которую хозяйка принесла для себя и старика. Правда, когда Беатрис вернулась сюда через несколько дней, корзинка с провиантом была пуста.
С тех пор хозяйка раз в три дня наведывалась в потайной коридор, оставляя рядом с чуланом еду и питье. Эти странные, безмолвные отношения продолжались до лета, когда очередной визит норманнов заставил островитян забыть и прежние обиды, и сумасшедшего старика Крюшона.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПРОЛОГ: ДАНЫ
К появлению данов готовились тщательно. Уже в конце мая вдоль всего восточного побережья было устроено несколько сторожевых площадок, на которых с начала июня, сменяя друг друга, дежурили «смотрители». Кроме того, хозяйка крепости предприняла некоторые шаги для защиты самой уязвимой, южной части острова, где находилась бо́льшая часть соляных бассейнов. Поскольку даже наличие смотрителей, которые должны были подавать особые сигналы при виде приближающихся данов, не позволяло южанам вовремя добраться до крепости, Беатрис навестила одного из солянщиков и объяснила, как соорудить простое укрытие, в котором можно было бы переждать очередной набег. Позднее такие укрытия, рассчитанные на несколько человек и совершено незаметные для постороннего глаза, возникли по всему острову.
В самой крепости на всякий случай приготовились к длительной осаде, поскольку не знали, долго ли пробудут на острове непрошенные гости. Были заготовлены съестные припасы, нарублены дрова, наточены инструменты. Появились желающие запастись оружием, но Беатрис сразу дала понять: тот, у кого будет найден меч, лук или арбалет, будет тотчас выселен из крепости. Хильбод был несказанно рад такому решению и взволнованно процитировал соответствующее место из евангелия от Матфея.
Монахи заявили, что будут держаться своего настоятеля, а сам настоятель обдумывал очередную речь, которая, как он надеялся, уж на этот-то раз обязательно образумит варваров.
***
Всё вышло совсем не так, как себе представляли островитяне. Даны появились аж в середине июля, на четырех ладьях, однако к острову причалила только одна: остальные повернули на северо-восток, к материку, и вскоре скрылись за мысом.
Те же, кто высадился на берег, вели себя достаточно мирно. Хильбод, как обычно, вышел гостям навстречу, но они, как будто не замечая его, прошли мимо, громко обсуждая что-то на своем языке. Глядя им в спины, Хильбод понял, что именно привлекло гостей: высадившись у Голого Мыса, то есть южней, чем обычно, они еще издалека заметили высокий частокол каструма.
Видя, что настоятелю не удалось остановить пришельцев, монахи быстро заперлись в кельях. Рыбаки и солянщики юга уже были оповещены смотрителями, так что к тому моменту, когда даны подошли к восточной стене, все, кто хотел и мог, уже находились либо в своих укрытиях, либо за оградой.
Даны обошли всю крепость по периметру и, дойдя до северо-восточного угла, остановились, задрав головы и уставившись на верхний этаж: там, невозмутимо глядя на пришельцев, стояла Беатрис. Один из норманнов пустил в нее стрелу, но та застряла в смотровом щите: это хитроумное устройство, сделанное из толстых параллельных досок, позволяло наблюдать за противником сквозь щель между направленными под углом досками; если же возникала опасность, достаточно было опустить рукоять, чтобы доски повернулись и плотно прижались друг к другу, надежно защищая от стрел и арбалетов.
Шумно обсудив увиденное, даны, которых было около тридцати человек, устроили привал прямо у стен каструма. Не зная, кто и что может скрываться за этими стенами, они выжидали, не предпринимая активных действий.
Выжидали и островитяне. По периметру были расставлены вилы и батоги – на тот случай, если даны полезут на стену. Детей согнали в кузницу и дубильню, женщины сгрудились там же, но снаружи, готовые в любой момент поднять крик и позвать на помощь мужчин, которые рассредоточились вдоль ограды.
Вечером гости возвратились на свою ладью и, выставив караул, заночевали на судне, а наутро отчалили в направлении материка.
***
Визиты продолжались каждый год. Обычно удавалось отсидеться в крепости: гости задерживались на один-два дня, после чего отправлялись либо на материк, либо на юг, к Пиренейскому полуострову. Как-то раз даны решили проверить на прочность ворота – потыкали в них бревном, но как-то вяло, без азарта, и вскоре оставили свои попытки. Безобразничали и по-иному: несмотря на дань, могли изрубить фруктовый сад или изгадить соляной бассейн – так, забавы ради.
Если Хильбод бывал на острове, то всегда выходил им навстречу, надеясь, что среди пришельцев вновь окажется кто-нибудь, говорящий на латыни или по-гречески. Норманны его не обижали, разве что могли по-свойски хлопнуть по спине, так что аббату приходилось после этого денек-другой отлеживаться. Даны удовлетворялись проверкой своих схронов, забирали дань, которую островитяне оставляли в гроте, и отчаливали. Случалось и так, что в течение лета бывало по два визита – обычно это были те же самые викинги, возвращавшиеся домой, в Ютландию.
Так продолжалось еще три года, после чего жизнь острова изменилась самым непредсказуемым образом.