Глаза колдуна

© Ксения Хан, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

В оформлении использованы материалы, предоставленные фотобанком Shutterstock, Inc.

***

Ксения Хан – автор романа "Хозяин теней".

#17. Незнакомец с лицом Данте

Художественная галерея внутри похожа на античный дом аристократа. Белые стены напоминают мраморные, а колонны отбрасывают косые тени на закате. В дни выставок и аукционов здесь столько картин, скульптур и мелких предметов антиквариата, что галерея превращается в царство, где правит бал искусство, а человек становится неважной деталью и теряет свою значимость перед легендами прошлых столетий.

Обычно девочку не пускают в аукционный зал во время подготовки к мероприятиям, но сегодня особенный день. Она огибает пузатую вазу бутылочного цвета на высоком гранитном постаменте, потом старательно обходит ряд стульев со спинками, увитыми резными виноградными лозами. Она запинается всего раз, когда до кафедры остается пара шагов.

– Клеменс, что я тебе говорил? – спрашивает отец, выходя из комнаты позади зала. Сейчас там, вокруг бюстов ученых разных столетий и монархов Великобритании, начиная с Елизаветы I, толпятся приглашенные сотрудники из Оксфорда.

– Я хотела взглянуть на все твоими глазами, – просто отвечает Клеменс. Генри невольно улыбается, и вся напускная строгость исчезает с его лица.

Он подходит к помосту, на котором установлена кафедра, – позолоченная табличка с именем, только недавно привезенная из мастерской, все еще лежит на столике рядом и ждет своего часа, когда сможет сверкать под прямыми лучами нескольких софитов во всей своей красе. Выбитые буквы лаконично гласят: «Генри Карлайл, смотритель».

Клеменс гладит металл двумя пальцами и задумчиво разглядывает тонущее в позолоте отражение люстры под потолком, высоко над ней. Сегодня ее папа впервые будет вести аукцион. Сам, лично, без ядовитых комментариев мистера Лиддла, которые тот выдает столь высокомерно, что даже ей не нравится его слушать.

А завтра они с мамой улетят из Англии насовсем.

Чтобы не портить себе вечер грустными мыслями, Клеменс сердито трясет головой и взбирается на помост, проезжая коленками по грязному кафельному покрытию. Генри, охнув, спешит ей на помощь.

– Клеменс, ну что же ты… – ворчит он. – Белыми колготками всю пыль собрала, смотри.

Дочь упрямо надувает губы и встает, оказываясь с отцом лицом к лицу. Все-таки кафедра у него высоко стоит. Генри поправляет подол ее светло-зеленого платья и отвлекается, чтобы встретить внезапного посетителя.

Клеменс самостоятельно шагает к кафедре и стукается лбом о ее деревянный бок. Ей не хватает двух футов, чтобы увидеть то, что обыкновенно видит организатор аукциона: девочка низкая, и все, что открывается ее взгляду, – это дощатая поверхность кафедры, покрытая темным лаком, вытертым двумя продольными полосами. «Это они ее коленками так вытирают», – думает Клеменс.

Пока она разглядывает оставленные прошлыми смотрителями следы, Генри тихо переговаривается с кем-то, кого Клеменс не видит. Ей слышны только мягкий голос отца, растекающийся по пустому залу глухим эхом, и низкая прерывистая речь незнакомца.

– Я слышал, вы выставляете сегодня несколько картин прерафаэлитов, – говорит тот. – Могу я взглянуть на них до аукциона?

– Это невозможно, – смеется Генри и тут же обрывает себя. – Простите, вы, должно быть, не знакомы с порядками нашей галереи. До тех пор пока лоты не пройдут тщательную проверку, мы не имеем права показывать их обществу. А вы к тому же не собираетесь оставаться на аукцион. Верно?

Клеменс выглядывает из-за кафедры и видит только спину человека, темно-синее тяжелое пальто на его плечах и руку в черной кожаной перчатке. Он кивает ее отцу и отходит к задним рядам стульев.

– Пап, – зовет Клеменс, – помоги мне.

– Ох, Бэмби! – спохватившись, вздыхает Генри и идет к дочери. – Прости, малышка, сейчас мне не до игр с тобой. Ты не могла бы присесть на стул и подождать, когда я немного освобожусь?

Клеменс кивает со всей своей серьезностью, которую переняла у матери и деда, и дает снять себя с помоста. Генри по привычке одергивает ее платье, а потом удаляется в дальнюю комнату к музейным сотрудникам и их экспонатам. Клеменс слышала, что аукцион будет благотворительным и все средства от выручки за ученые бюсты пойдут на реставрацию музея в Оксфорде.

«Наверное, это очень важно, – заключает Клеменс, садясь на стул в первом ряду, прямо перед помостом. – Иначе папа бы провел этот вечер со мной, раз уж мы уезжаем».

Она рассматривает ставшую привычной кафедру (раньше за ней выступал противный мистер Лиддл, но его, к счастью, перевели в другой город, и теперь он не будет указывать отцу, что делать и говорить). Когда это ей надоедает, она переводит взгляд на голые стены, оборачивается, чтобы проследить за ползущим по колоннам солнечным лучом, и натыкается на незнакомца в темно-синем пальто.

Он сидит в самом дальнем от нее углу, скрестив руки и склонив голову, и, похоже, дремлет.

Клеменс рассматривает его с жадным любопытством, поскольку ничего более интересного в зале нет. У незнакомца темные волосы, спереди чуть длиннее, чем со спины, и они одной тяжелой прядью спадают на его лицо, закрывая правую скулу. Клеменс не может знать, какого цвета его глаза, но думает, что они темные, как и весь он. Слегка загорелая кожа, что в здешних местах редкость, выдает в нем приезжего. Девочка кивает самой себе и радуется, что смогла провести целую логическую цепочку, судя только по внешности незнакомца.

Она хочет подойти ближе, чтобы рассмотреть объект своего внезапного интереса и завершить мысленный эксперимент в стиле Шерлока Холмса, но что-то ее останавливает. Мама всегда говорит, что она должна быть вежлива и тактична, ибо вежливость – доспехи леди. А подходить к незнакомому мужчине и разглядывать его во все глаза, пока он спит, было бы крайне некультурно с ее стороны.

Так что Клеменс, превозмогая собственное желание, уже зудящее в копчике, остается сидеть на своем стуле.

И вскоре к ней выходит Генри. За ним, пыхтя и потея, два молодых человека несут картину в золоченой раме. Клеменс вскакивает, чтобы рассмотреть ее, прежде чем поверх холста упадет тяжелая вуаль и скроет от посторонних глаз.

На картине мужчина в черных одеждах и венке из зеленых листьев смотрит на женщину в красном платье. Позади нее шепчутся одинаковые подруги, но Клеменс даже не обращает на них внимания, впиваясь взглядом в выражение лица человека в черном. У него смуглый орлиный нос и смуглый точеный подбородок, а глаза из-за тяжелых век кажутся сонными. Они темные, как его волосы и одежды.

– Нравится? – спрашивает Генри, и Клеменс, не отрывая взгляда от картины, быстро кивает. – Это написал один из ярких художников девятнадцатого века, Данте Габриэль Россетти, – поясняет он любопытной дочке. – Здесь он изобразил встречу Данте – только не себя, а того, что написал «Божественную комедию», – и его возлюбленной Беатриче в раю.

– Они оба умерли? – ахает Клеменс.

– Да, только ему пришлось пройти девять кругов ада, чтобы вновь встретиться с любимой.

Молодые сотрудники тем временем ставят картину на треногую подставку и, выдохнув, кивают Генри. Тот снимает с крайнего стула в первом ряду темное полотно, но, прежде чем накрыть им картину, дает дочери пару минут ее рассмотреть.

– Он не выглядит счастливым, – заключает наконец Клеменс, склонив голову набок. Черты лица так приглянувшегося ей человека с картины кажутся почти живыми, но какими-то грустными. Ей неожиданно нравится то двойственное чувство, что возникает внутри нее при взгляде на картину в золоченой раме. Словно она видит заключенного в полотно живого человека, который никак не может вырваться на свободу и играет роль, уготованную ему художником.

Словно он один из героев ее видений, что прячутся по ночам за пустыми картинными рамами в галерее отца.

– Россетти часто изображал в своих работах Данте и Беатриче, его любимую, – говорит Генри тихо, видимо, боясь спугнуть восхищение Клеменс. Но она хмурится и качает головой.

– Мне не нравится, как он на нее смотрит, – заявляет наконец дочка. – Он совсем не рад ее видеть.

Генри смеется, и его мягкий смех эхом отдается во все углы выставочного зала.

– Он прошел девять кругов ада, чтобы встретиться с ней, Бэмби.

– Думаешь, он просто устал?

– Наверняка устал.

Клеменс кивает со знанием дела и отходит к ряду стульев, наблюдая, как Генри закрывает картину плотной темной тканью. Теперь загадочного мужчину и его даму Клеменс не увидит до самого вечера, когда картину покажут всем гостям. Девочка слышала из разговоров взрослых этим утром, что первый лот должен быть очень дорогим и организаторы аукциона надеются выручить за него большие деньги. Это ведь он?

Клеменс уже не кажется странным, что за одни полотна некоторые люди готовы выложить огромные суммы, а к иным работам относятся с пренебрежением. Например, в прошлом году какой-то коллекционер выкупил маленький пейзаж за несколько тысяч фунтов, а большой, ростом почти с нее, картине пришлось искать место в галерее, потому что никто не захотел приобрести ее за приличные деньги.

– Па-ап, – зовет Клеменс, когда Генри в очередной раз проходит мимо нее с планшетом в руках и бормочет под нос приветственную речь. Он волнуется, но Клеменс, погруженная в свои фантазии, замечает лишь то, что отец на нее не смотрит. – Ну папа! Послушай же!

– Что, олененок?

– Слушай, – заговорщицки шепчет Клеменс. – Я тут подумала… А тот человек с картины, ну, Данте, он давно жил?

Генри морщит лоб, так что его очки сползают с переносицы на кончик носа.

– Давно, Клеменс, – отвечает он. – Прости, мне нужно еще решить пару вопросов. Посиди тут тихонько, хорошо? Я вернусь, как только улажу все проблемы.

Отец удаляется из зала, оставляя шумных оксфордских сотрудников в дальней комнате и дочку в полупустом выставочном зале. Клеменс сосредоточенно болтает ногами, сидя на стуле в первых рядах, а потом воровато оглядывается. Спящий незнакомец в темном углу никуда не делся и продолжает вызывать ее любопытство. Она отмечает впалые щеки мужчины и угловатые плечи, обтянутые темно-синим твидовым пальто, а потом, пока никто из сотрудников не видит, сползает со своего места и идет к забытой отцом картине на подставке.

Она только разок взглянет на Данте – всего раз, чтобы убедиться, что ей не показалось. Похож ли спящий человек на изображенного на картине? У них схожи глаза, с одинаковыми тяжелыми веками, и острые носы. А еще скулы обоих кажутся восковыми из-за нездорового цвета кожи. То ли незнакомец сбежал с картины, то ли его брата поместили внутрь рамы и запечатали в полотне.

Так ли это?

Клеменс осторожно приподнимает уголок тяжелого покрывала за самый край.

– Эй!

От внезапного окрика молодого работника музея она вздрагивает, а спящий в тени человек просыпается. Клеменс отпускает ткань и смущенно пятится.

– Не трогай тут ничего, – строго предупреждает молодой человек и, для верности окинув девочку сердитым взглядом, возвращается к своим коллегам. Дверь в комнату приготовлений он оставляет открытой, чтобы можно было следить за маленькой дочерью смотрителя галереи.

Клеменс надувает губы и оборачивается.

Незнакомца нет на прежнем месте.

Она вертит головой и, осмелев, бежит к последним рядам стульев, где до этого он спал. Его нет. Ни следа, как будто он испарился, не сходя с места. «Волшебник!» – думает Клеменс и восхищенно пятится обратно к помосту с кафедрой, не сводя глаз с того стула, где сидел неизвестный.

«Я тебя запомнила!» – мелькает в ее голове шуточная угроза, которая забывается ближе к началу аукциона.

Всплыть ее воспоминаниям суждено спустя год, когда Клеменс, впервые блуждая по Лувру с дедушкой, вдруг видит того же Данте на другой картине Габриэля Россетти. Смуглая кожа, тяжелые веки, из-за которых взгляд кажется то ли сонным, то ли высокомерным. Высокий и худой, с острыми скулами и острым же подбородком, орлиным носом и тонкими длинными пальцами.

Табличка временной выставки гласит: «Данте Габриэль Россетти. Видение Данте. 1856 год. Холст, масло».

«Привет, Данте-незнакомец!» – улыбается Клеменс мужчине с полотна и, отстав от недовольного дедушки, подходит ближе к картине, почти наваливаясь на толстый заградительный шнур перед нею.

«Я тебя знаю, – упрямо думает девочка, глядя снизу вверх на смуглое печальное лицо человека с картины. – Я тебя знаю».

***

В ее закрытый блог нет доступа никому, даже матери – тем более матери. Так что комментарий, появившийся однажды вечером под одним из постов (собранные в ряд Берн-Джонс и два Уотерхауса), становится для Клеменс настоящей неожиданностью.

«Если ты ищешь человека с полотен прерафаэлитов, – тут же высокомерно заявляет таинственный посетитель, – то не с того начинаешь поиски».

Клеменс выгибает бровь и хмыкает. Каков наглец! Влез в чужой блог, еще и учить вздумал!

«Откуда знаешь, что я кого-то ищу?» – Клеменс сердито барабанит по клавиатуре первую половину вопроса, прежде чем вспоминает, что мать запретила ей сидеть в Интернете допоздна. Сейчас на часах половина второго. Если Оливия узнает, что дочь в такое время не спит и даже не зубрит очередной конспект по международным отношениям, то Клеменс сильно попадет.

«Нетрудно догадаться», – лаконично сообщает нарушитель ее покоя. Клеменс злится.

«Что тебе нужно в моем личном блоге?»

«Хочу помочь в поисках. Ты же думаешь найти человека с картин, да?»

«Ты либо больной фанатик, либо глупец. Модели прерафаэлитов давно мертвы».

Клеменс останавливается и, переведя дыхание, добавляет:

«И я никого не ищу. Мне просто нравятся эти картины».

Таинственный комментатор не отвечает минут десять, и за это время Клеменс решает, что он слился. Недоделанный хакер. Идиот, возомнивший себя всезнайкой.

Который, как ни странно, вдруг разделяет ее больные фантазии.

Следующее сообщение приходит спустя полчаса, когда Клеменс уже думает выключать ноутбук. Зевая, она читает комментарий вполглаза.

«Так ты видела его вживую?»

Ответить или нет? Сочтет он ее сумасшедшей – или разделит мнение, что загадочный незнакомец прерафаэлитов все еще бродит по свету? Вместо того чтобы написать хакеру «да», Клеменс печатает:

«Что ты об этом знаешь?»

И он присылает фотографию.

«Похож? Если скажешь, что он не Тот Самый, многое потеряешь».

Клеменс в немом ступоре разглядывает черно-белую фотокарточку целых пять минут. На ней – отряд из семи человек, все в форме американской армии времен Вьетнамской войны, лица скрыты тенями от касок. В руках у каждого – ружье, в ногах стоят солдатские рюкзаки. Военные смотрят прямо на Клеменс, двое щурятся, один моргнул. Но среди этих лиц выделяется одно.

Надменный взгляд из-под полуопущенных тяжелых век. Нос с кривой переносицей – видимо, ломали не раз и, скорее всего, во время службы. Острый подбородок, худые и оттого еще более выделяющиеся скулы. Смуглая кожа, темные волосы.

Мужчина стоит позади всех и смотрит поверх голов своих сослуживцев лениво и небрежно, как будто вот-вот закатит глаза и отвернется.

Она бредит или человек с фотографии и тот, что изображает Данте у Россетти или принца-рыцаря у Берн-Джонса, похожи? Наверняка она сошла с ума. Это простое совпадение и не более. Да и не так уж сильно заметно сходство.

Верно?

Только Клеменс придвигает ноутбук ближе к свету настольной лампы и набирает сообщение:

«Кто ты такой и что знаешь о незнакомце с картин?»

На этот раз собеседник отвечает мгновенно:

«Меня зовут Шон, но ты можешь звать меня Палмер».

#18. Хозяин сомнений

Солнечный зайчик, отражаясь от угла стеклянной витрины, прыгает по стене; дрожит и витрина, и статуэтки в ней. Тихо звеня, они сердито вторят резким шагам Теодора. Клеменс с ногами устроилась в его кресле (второе, выпачканное в крови, они с Беном единогласно решили сжечь, но пока оставили на заднем дворе, где никто не увидит свидетельства ночного покушения). Паркет в некоторых местах все еще напоминает о случившемся, и в трещинах между тонкими дощечками Клеменс видит подсохшие бурые пятна. Или же они ей мерещатся? После ночи, что кажется теперь кошмаром, ее мозг раз за разом прокручивает особо мучительные мгновения, словно кто-то записал их на пленку и теперь показывает во внутреннем кинотеатре ее подсознания. С характерным треском, который издают бобинные кинопроекторы.

– Не понимаю, чего он бесится, – шепчет Клеменс Бену. Тот сидит напротив, пристроившись на последнем уцелевшем кресле, и попивает чай из любимой кружки, будто ничего не происходит. Клеменс не может сделать и глотка, пока Теодор мерит шагами зал.

Время от времени он останавливается, чтобы повернуться, ткнуть в нее пальцем и выдавить из себя нечленораздельный звук.

– Ты!..

Потом его шествие возобновляется с удвоенной скоростью, и сердитые китайские статуэтки дрожат в витрине сильнее.

– Я же никому тебя не сдала! – восклицает Клеменс, когда ждать от Теодора хоть какой-то адекватной реакции становится невмоготу. – Что такого ужасного я натворила, что ты теперь кидаешься на меня как цербер?

Теодор замирает у окна, каблуки его туфель визгливо скребут по полу.

– Что такого? – переспрашивает он. Выдыхает сквозь зубы и оборачивается, чтобы вперить в Клеменс горящий праведным гневом взор. – Ты лгала мне! Бену лгала, отцу, видимо, тоже! Ни за что не поверю, что Генри пошел бы на обман, знай он, какая его дочь на самом деле!..

– Какая? – с вызовом восклицает Клеменс. – Я всего лишь подтверждала свои догадки, это ты говорил при каждом удобном случае, что тебе двести-сорок-с-чем-то-там лет!

– Я хотя бы тебе не врал!

– Да неужели? – Она щурится. – Никто в здравом уме не полез бы проверять, на самом деле ты бессмертный или же просто свихнулся.

– Да, кроме тебя и твоего дружка! – рявкает Теодор.

Бен аккуратно ставит кружку на столик и встает, чтобы отправиться на кухню за очередной порцией чая и печенья. В напряженной обстановке, когда Клеменс и Теодор готовы затеять злую ссору (нет, они уже ссорятся, да так, что все соседи в курсе), Бен отчего-то чувствует себя комфортно, будто прожил всю жизнь в раздрае. Впрочем, вероятнее всего, он всегда был якорем, удерживавшим Теодора на грани между реальностью и вымыслом, в который монотонно превращалась его жизнь год за годом.

– Неужели ты на меня еще и покушение повесишь? – злится Клеменс. – Это не я вложила нож в руки Шону!

– Но ты его ко мне привела! – рычит Атлас. – Откуда мне знать, что вы с ним не в сговоре?

– Да как ты… – Клеменс, задыхаясь, вскакивает с кресла. Воздух в зале становится заметно горячее, теперь здесь душно, и ей хочется открыть ставни широких окон.

– Он знал обо мне из твоих рассказов, – шипит Теодор.

– Он знал о тебе еще до меня, – парирует Клеменс. – Это он пришел ко мне с твоей фотографией, и я ему ничего нового не сообщила. А вот ты…

– Я?

– Ты к нему заявился, чтобы документы свои подделать. Сам же себя и выдал.

Теодор открывает рот, готовый разразиться возмущенной тирадой, но слова, кажется, застревают в горле незадачливого обвинителя. Клеменс удовлетворенно хмыкает.

Бен возвращается к ним с подносом в руках, мурлычет себе под нос какую-то мелодию, не обращая никакого внимания на крики.

Это он нашел Теодора спящим на софе в неудобной позе, когда внезапно вернулся через день после своего отъезда. Это он сменил ему повязку, зашил лежащего без сознания друга, перетянув так, чтобы рана больше не кровоточила, и втащил его на второй этаж, пока Клеменс спала беспробудным сном в его же постели. И это он рассказал перепуганной девушке всю правду без прикрас, впервые нарушив данное Теодору слово.

В общем-то, ничего нового Клеменс от Бена не узнала. Он лишь подтвердил все ее опасения (что стали излишними, как только она своими глазами увидела: раны на Теодоре заживают как на собаке, и спит он словно убитый).

Что могло шокировать ее больше? Теодор не старится и не умирает, на его теле не остается открытых ран – только шрамы, что рубцами полосуют его кожу от лопаток почти до самых ног. Мелкие, бледные, словно насечки на память. Длинные и кривые, со следами неумелых швов, какие обыкновенно можно найти на теле бывших военных. Рваные от ножевых ранений или открытых переломов. Широкие, по большей части покрывающие пластинами спину, – от падения с больших высот. С тела бессмертного человека можно считать всю историю его жизни, как с карты.

Только Клеменс не картограф, а всего лишь умелый фантазер, чьи домыслы вдруг стали реальностью.

Что могло бы шокировать ее больше?

– Тебе не стоило рассказывать обо мне всем подряд.

Клеменс смотрит на Теодора, думая, что ослышалась.

– Я никому про тебя не рассказывала! – Ее голос снова взлетает к потолку. – Это ведь ты всем трепался, как… Господи, да из-за чего ты так злишься?

– Хватит упоминать Его при каждом удобном случае, – привычно осаживает ее Теодор.

– Ты был моей мечтой с самого детства, – тихо роняет Клеменс.

Лицо Теодора принимает странное выражение, губы некрасиво кривятся.

– Ох да брось! – восклицает она. – Я сказала «мечтой», а не «любовью»! Ты всегда так реагируешь на признания?

Он, не зная, что ответить, просто фыркает и весьма прозаично удаляется на кухню, где начинает рассерженно шуметь посудой. Клеменс провожает его вымученным вздохом.

Этот спор длится все утро. Глядя, как стрелки настенных часов лениво переползают с одиннадцати на двенадцать, а потом и на половину первого, Клеменс не может не признать: общение с Теодором выматывает ее почти так же, как спасение его бессмертной, чтоб ее, жизни.

– Эй! – вдруг спохватившись, возмущенно восклицает она, вскакивает с кресла и бежит к Теодору. – Эй! – повторяет она. – Я тебе жизнь спасла, помнишь? Между прочим, ты все равно бы себя выдал. Не предполагай я подобной мистики, сейчас бы ты извинялся передо мной в том, о чем понятия не имел!

Теодор со злостью – чересчур резкой, театральной, как может показаться, – бросает в раковину джезву. Поворачивается к девушке – напряженный, как натянутая струна, с шипением, подобно закипающему чайнику на плите.

– Ты сблизилась со мной ради вот этого? – щурясь, цедит он. – Ради моей тайны, мистической жизни? Как теперь я могу тебе доверять?

– Очень просто, – отвечает Клеменс, скрещивая на груди руки. – Я спасла тебя. Бен сказал, что я даже надрез сделала правильный. И ради всего святого, Теодор! Я не собираюсь болтать о твоем бессмертии направо и налево.

Атлас опускает глаза к ее рукам. Осознав, что и сама она кажется из-за подобных жестов нервной, Клеменс заставляет себя расслабиться. Приваливается боком к дверному косяку, устало склоняет к нему голову.

– Я никому не расскажу, – упрямо повторяет она. – Мне достаточно того, что я наконец-то тебя нашла. Человека с полотен и фотографий.

Теодор вздыхает и отворачивается от нее.

– Ты мне лгала, Клеменс. А я тебе доверился.

– Теодор!

– Нет. Я не хочу больше говорить об этом.

Это «нет», будто оружие, вонзается в грудь Клеменс. Как нож из вулканического туфа с каменным идолом на рукоятке. Его лезвие проворачивается в грудной клетке – почти физически ощутимо, до боли. Клеменс шумно вздыхает и, развернувшись, топает по коридору к винтовой лестнице.

Она возьмет свою сумку и уберется из этого дома, раз господину Атласу угодно строить из себя обиженную девицу.

Ее ловит Бенджамин и, мягко удерживая за локоть, тянет вниз со ступеней.

– Не злись, – тихо просит Бен. – На самом деле он тебе благодарен, но это ему в новинку, вот он и бесится.

– Я понимаю, – кивает Клеменс. Вытягивает руку из пальцев Паттерсона и, слабо улыбнувшись, поднимается вверх. В полутемной спальне Теодора она находит свою сумку, записку со знакомым почерком, обнаруженную на полу магазина, и ветровку.

«Навеки проклят, не так ли?» – гласит послание от неизвестного. Витиеватая фраза отчасти стерлась от крови – ее в ту ночь на полу было так много, что Клеменс дивится, каким образом она не покрыла весь пергаментный прямоугольник.

Тот, кто написал это, просто издевается над Теодором. Навеки проклят. Не так ли?

Клеменс почти слышит, как кто-то взывает к ней из темных углов. Не так ли, не так ли, не так ли? Ядовитый, тягучий должен быть голос.

Успокоиться не выходит, но, приказав себе не думать о таинственном незнакомце, девушка спускается в лавку, чтобы вручить записку адресату.

– Это было на полу, – коротко бросает Клеменс, не глядя на Теодора, развалившегося в кресле. Забрызганный кровью клочок пергамента остается лежать на столике перед Атласом.

Он ничего ей не говорит, так что Клеменс покидает лавку, испытывая скребущее чувство вины и обиды одновременно. Да, она его обманывала, но ведь он сам ей открылся, тем же утром, после ранения! Да, ей стоило бы сразу сказать, чего она ждет от него, но обычно люди, говорящие о бессмертии, считаются сумасшедшими. Окажись Теодор простым смертным, он бы высмеял ее и прогнал с глаз долой. Или сдал психотерапевтам. Или отослал бы обратно к отцу (а то и к матери) с наставлением стеречь неразумное дитя и не пускать в люди.

Ей не стоило скрывать от него правду так долго. Ему не стоило потакать ее прихотям. На что он рассчитывал?

Клеменс спешит домой, к поджидающей ее матери, от которой бегает третьи сутки, и не может унять нервной дрожи.

Ты лгала ему, а он тебе доверился, Клеменс. Не так ли?

***

Промедление все уменьшает его шансы отыскать мальчишку и выпороть как следует. Бен считает, что для беготни по городу – Теодор уверен, что выскочка Палмер не сбежал прочь хотя бы в другое графство, – он еще не окреп. Но когда бы это его останавливало?

– Я могу сам его отыскать, – ворчит Бен, прибирая бардак, который Теодор учинил этим утром: совершенно не выспавшись, промучившись полночи с застарелой болью в ребрах, бедняга спустился вниз в отвратительном настроении. Извел впустую четверть мешка своего любимого кофе – запах ему не нравился, напиток не приносил бодрости, а виски отыскать не удалось. И, подозревая, что последнюю бутылку предусмотрительный Бенджамин спрятал, Теодор перевернул вверх дном все коробки в коридоре.

– Этот крысеныш думает, что я умер, – самодовольно заявляет Атлас, стоя в проеме кухонной двери. – Наверняка притаился в каком-нибудь подвале и ждет новостей. Если ты будешь о нем разнюхивать, никакого сюрприза у меня не получится.

– Боже, Теодор, – пыхтит Бен. Он спрессовывает картонные останки старых коробок, а мелочь раскидывает по новым. – Хочешь изображать труп ходячий? Монстра Франкенштейна?

– Если это напугает мальчишку до обморока – да.

Бен фыркает и отворачивается, гадая, как долго продлится хандра Теодора. Виной всему девушка, и Бен готов поклясться, что не в последний раз они ссорятся.

Теодор идет в зал своего магазина шаркающей походкой. В ребрах боль продолжает пульсировать, хотя рана уже затянулась, почти не оставив шрама. Он мог бы взяться за старую трость, но гордость не позволяет ему опускаться до подобного. Лучше терпеть и ждать, когда кости вернутся на свои места, чем изображать из себя героя Уинстона Грэма^[1].

Бен прав: быстро передвигаться у Теодора не хватит сил, а на поиски незадачливого душегуба у него может уйти несколько дней – от одного до десяти, если паршивец все-таки не сбежал в другой город. Тогда, ко всему прочему, мальчишка еще и глуп. Или же тщеславен.

Единственное, в чем Теодор уверен наверняка: Палмер не тот сопляк, что станет прятаться по углам и дрожать от каждой полицейской сирены. Судя по рассказам Клеменс (под ложечкой начинает неприятно зудеть только от мысли о наглой девчонке), Палмер – или Шон, как бы его ни звали, – давно присматривался к Атласу. Тщательно все выпытывал из наивной девицы. Строил свои теории, что в конечном итоге оправдались. Даже если убийство Теодора не входило в его планы – а действовал в ту ночь сопляк в состоянии аффекта, как ни крути, – теперь бояться расследования он не станет.

Если верит, что Теодор мертв или лежит в больнице.

Сюрприз, малыш-убийца.

Теодор вымеряет шагами узкий проход между стеклянной витриной и кофейным столиком. Ребра стонут при каждом повороте, так не годится. Сидеть здесь и ждать чудесного исцеления, теряя время – тоже не выход.

Он злится, удивляясь, что нетерпение вдруг становится для него решающим фактором, пока Бен не появляется в зале с вопросом:

– Что ты намерен с ним сделать?

Теодор не оборачивается, продолжая рассматривать парящих над гаванью чаек за окном.

– С ним?

– Ты знаешь, – настаивает Паттерсон. Вот уже несколько дней Теодору кажется, что Бен не верит в злодейство мальчишки-фальсификатора, которого он же и привел. То ли ему стыдно за свою причастность к случившемуся, то ли это за него вновь говорит вера в людей.

Нелепое благодушие. Добро не может быть абсолютным.

– Если найду его, – вздыхает Теодор, – то схвачу. Приволоку сюда, запру в подвале. Подержу без воды и еды … полдня. Тогда мальчишка расскажет мне все и про себя, и про своего кукловода, к которому тянутся ниточки.

Болезненно воспринимающий подобные речи Бен прищелкивает языком. Теодор слышит, как тот садится в кресло, со скрежетом придвигает столик поближе. Бен снова пьет свой несчастный чай.

В это самое время он должен быть на материке, слушать скучную лекцию докторов биологических и медицинских наук где-то под Страсбургом, а не караулить Теодора в собственной лавке. Вернулся Бен только потому, что его рейс перенесли на день, но теперь с упорством быка утверждает, что здесь вмешалось провидение, высшие силы, которым Теодору стоит быть благодарным.

Лететь на свою конференцию кандидат биологических наук Паттерсон теперь и не думает.

– Давай мы не будем торопиться, – говорит Бен.

– Торопиться с чем? – спрашивает Теодор, наконец поворачиваясь лицом к приятелю. Тот хмурится, подбирая слова.

– С выводами. С дальнейшими планами. В тебе говорит злость…

– О, ну разумеется! Посмотрел бы я на тебя, оставь тебе какой-то малолетка нож в ребре вместо сувенира!

– …злость на Клеменс, – терпеливо договаривает Бен. Теодор, сжимая и разжимая пальцы рук, медленно идет к креслу и морщится при каждом шаге. Остановившись рядом с Беном, он медленно поворачивает голову из стороны в сторону, разминает затекшие мышцы шеи. Думает.

Конечно же, на Клеменс он тоже злится.

– Она ко всему этому, – Теодор обводит неопределенным жестом пространство лавки, – причастна не меньше. Она, пожалуй, имеет прямое отношение к… покушению. На меня.

– Да, а еще она тебе немного приврала, и это бесит тебя до желудочных колик, – отрезает Бен. Он поднимает взгляд к другу и вздыхает. – Ты ведешь себя неадекватно.

Теодора бесит не вранье девицы. Его бесит мальчишка, разгуливающий по городу в этот самый момент, пока он сидит, запертый в четырех стенах, и сдерживает стоны от неприятной боли в ребрах. Этого мелкого паршивца должна хотя бы совесть мучить! Но Теодор уверен, что существование Палмера нынче ничто не омрачает, и это злит куда сильнее.