Глава I
В тюрьмах Цезарей
Два часа ночи, но в Цезарее, на Сирийском побережье, многие еще не спят. Ирод-Агриппа, милостями Рима ставший царем всей Палестины, достигший апогея своей власти, давал великолепный праздник в честь императора Клавдия. На его призыв поспешили все важные и влиятельные лица страны, город наводнили десятки тысяч людей. Весь город переполнен прибывшими со всех концов Палестины. Берег моря пестреет палатками и шалашами, в которых ютятся те, кому не нашлось места ни в гостиницах, ни в заезжих дворах, ни в частных домах обывателей. Весь город кипит как муравейник, и, хотя в данный момент шум, говор, крики и звуки музыки замерли над городом, толпы пирующих гостей, еще увенчанных розами, теперь уже помятыми и поблекшими, возвращаясь к себе на ночлег, проходят по улицам с громкими песнями и смехом, а те, которые еще достаточно трезвы, обсуждают подробности игры в цирке, на которых они только что присутствовали.
Заключенные в мрачных, каменных тюрьмах, которые возвышаются на холме, разделенные на несколько отдельных крытых дворов, обнесенных общей высокой стеной и глубоким рвом, могли слышать, как работали внизу, у подножия холма, в амфитеатре, чернорабочие, готовя цирк и арену к завтрашнему зрелищу. Эти звуки интересовали несчастных: ведь назавтра они сделаются действующими лицами на этой арене.
На переднем дворе тюрьмы толпились около сотни так называемых преступников или злодеев, по преимуществу евреев, обвиненных в каких-нибудь политических проступках. Они должны будут завтра сразиться в цирке с дикими арабами, детьми пустыни. Их будет вдвое больше, они будут вооружены громадными копьями и мечами: арабы захвачены во время их пограничных набегов. Двадцать минут безоружные, но одетые в тяжелые панцири и снабженные большими щитами евреи должны бороться против вооруженных арабов, после чего тем из них, кто останется жив и не струсит малодушно в бою, равно арабам и евреям, обещана свобода. Действительно, милостивым декретом царя Агриппы, человека, не любящего бесполезного кровопролития, вопреки обычаям того времени, даже раненым даровали жизнь, если находились люди, желающие ухаживать за ними.
В другом большом дворе, в громадном пустом зале, содержались другие заключенные, не более 50 человек. В глубоких нишах и гротах этого обширного зала они имели возможность уединяться. Здесь находились восемь-десять хилых стариков, женщины и дети разного возраста. Остальным мужчинам, сильным и молодым, отводилась роль гладиаторов, как было сказано выше. Все они, за немногими исключениями, принадлежали к новой секте христиан, последователей некоего Иисуса, который, по слухам, лет 15 тому назад был распят как человек беспокойный, возмущавший народ и восставший против властей по приказанию римского правителя Иудеи Понтия Пилата. Впоследствии и сам прокуратор впал в немилость и был сослан в Галлию, где и покончил жизнь самоубийством. Этот Пилат не пользовался большой популярностью среди иудеев, так как он завладел сокровищами Храма Иерусалимского и употребил их на сооружение акведуков, что вызвало сильное возмущение в народе. Во время бунта многие были убиты. Но теперь о нем почти совершенно забыли. Зато память о распятом им демагоге Иисусе жила повсюду; многие почитали его за Бога, проповедуя от его имени какое-то новое учение, совершенно противное всем законам и обычаям страны и крайне ненавистное всем существующим сектам иудеев.
Фарисеи и саддукеи, зилоты, левиты и священники – все единогласно восставали против этого учения, увещевая Агриппу истребить «этих вероотступников, проповедующих народу, что обещанный иудеям Мессия, Небесный Царь, который должен ниспровергнуть владычество Рима и сделать Иерусалим столицею мира, уже приходил в образе простого плотника-проповедника, но его не признали, и он погиб, как преступник».
Агриппа же, подобно всем высокообразованным римлянам того времени, с которыми он постоянно поддерживал самые тесные отношения и среди которых постоянно вращался, не исповедовал никакой религии. В Иерусалиме, угождая народу, он украшал храм и приносил жертвы Иегове, а в Берите украшал храм и делал жертвоприношения Юпитеру. С каждым человеком он был тем, кем ему было приятно, наедине же с самим собой превращался в ленивого и сладострастного сына своего века. О христианах он никогда много не думал и нисколько не интересовался ими, но влиятельные и приближенные к нему евреи прожужжали ему уши, и хотя среди этих христиан не было ни одного сколько-нибудь важного, уважаемого и знатного лица, а все какие-то незначительные, жалкие людишки, которых можно было безнаказанно преследовать, он решил в угоду иудеям преследовать их, но делал это без всякой злобы, без всякого желания. Одного из этих христиан, Иоанна, ученика Распятого, приказал схватить и распять в Иерусалиме. Другого, Петра, великого проповедника, горячего и убежденного, он бросил в тюрьму, а многих из их последователей убивал и держал в тюрьмах для цирковых игр. Женщин, молодых и красивых, он продавал в рабство, пожилых же матрон и старух кидал диким зверям.
Такая участь ожидала на следующий день находившихся в большом, мрачном зале тюрьмы, как было объявлено в программе увеселений. Завтра после битвы гладиаторов и других цирковых игр 60 престарелых, хилых и ни к чему не пригодных христиан и малых ребят, которых никто не пожелал купить, выгонят на арену амфитеатра и выпустят на них тридцать голодных львов и других диких зверей, уже заранее разъяренных запахом крови. Но и тут Агриппа не преминул показать свою мягкосердечность. Он приказал всех, кого львы и другие дикие звери откажутся растерзать и порвать, одеть, снабдить небольшой суммой денег и выпустить на свободу.
Таковы были времена: подобные зрелища, как кормление диких животных женщинами, старцами и детьми, являлись излюбленным развлечением общества. Большие суммы денег ставились в заклад относительно того, сколько из несчастных останется в живых или сколько будет растерзано зверями. При этом почти всегда пускался в ход подкуп: некоторые ставили на то, что уцелеют лишь очень немногие, и подкупали солдат и сторожей для того, чтобы последние опрыскивали волосы и платье несчастных жертв валериановым отваром или настойкой: запах валерианы возбуждает якобы аппетит этих громадных кошек. Другие, ставящие на сравнительно большое число, путем более крупных подкупов заставляли тех же солдат и тюремщиков проделывать над несчастными жертвами другого рода манипуляции, будто бы возбуждавшие отвращение у львов. Личность осужденного, конечно же, не играла в глазах этих азартных игроков никакой роли.
В тени одного из сводов второго двора, близ железной решетки ворот, у которых мирным шагом расхаживали часовые с длинными копьями в руках, сидели две женщины. Совсем молодая, несомненно еврейка, прекрасная, но исхудалая и измученная, явно знатного происхождения, была Рахиль, вдова Демаса, богатого греко-сирианина, единственная дочь известного всей стране родовитого еврея Бенони, богатейшего торговца в Тире. Другая женщина в молодости была похищена еврейскими торговцами и продана в рабство. Это была чистейшей крови арабка с Ливийских берегов, без малейшей примеси негритянской крови, о чем свидетельствовал и ее стройный, гибкий и сильный стан, и медно-желтый цвет ее кожи, и густые, длинные, прямые, черные как смоль волосы, и гордый и непокорный взгляд огневых глаз. Все ее лицо даже здесь, в тюрьме, дышало гордостью и неустрашимостью; что-то дикое и свирепое угадывалось в ее лице, но когда взгляд ее останавливался на молодой женщине, лежащей подле нее, чувство невыразимой нежности и тревоги отражалось в ее чертах. Женщину звали Нехушта (по-еврейски «медь»). Это имя дал ей Бенони много лет тому назад, когда он купил ее на базарной площади Тира. На родине же она носила имя Ноу. Покойная госпожа ее, супруга Бенони, и дочь его, прекрасная Рахиль, всегда называли ее так. Сидя на земле, Рахиль мерно раскачивалась из стороны в сторону; закрыв лицо руками, она молилась, Нехушта же, сидя подле нее на корточках, неподвижно смотрела куда-то в пространство.
Ночь спустилась тихая, лунная.
– Это наша последняя ночь на земле, Ноу! – проговорила Рахиль, отняв руки от лица и взглянув на звездное небо. – Странно как-то подумать, что мы никогда больше не увидим ни этого ясного месяца, ни этих мерцающих звезд!
– Как знать, госпожа, – отозвалась Ноу, – но я, во всяком случае, не намерена умереть завтра и не дам умереть тебе. Я не страшусь львов, детей моей родной пустыни, они мне братья, и их рев убаюкивал меня, когда я была ребенком. Мой отец, вождь нашего племени, назывался повелителем львов, так как умел укрощать их, и я дитятей кормила их из рук. Они же ходили за нами, как псы!
– Но ведь те львы давно погибли, а другие не знают тебя!
– Все равно они почуют родную кровь, узнают дочь повелителя львов! Говорю тебе, госпожа, они могут растерзать всех, но нас с тобой не тронут!
– Нет, Ноу, я не могу этому верить! Завтра мы умрем ужасной смертью, чтобы Агриппа мог почтить своего господина – цезаря!
– Госпожа, если ты не веришь, что звери пощадят нас, то лучше умереть сейчас, по своей доброй воле, чем быть растерзанными ими для увеселения подлой толпы. Смотри, у меня в волосах спрятан смертельный яд, он действует и быстро, и безболезненно! Выпьем его, и все будет кончено!
– Нет, Ноу, я не могу наложить на себя руки, да если бы и могла, то не вправе распорядиться жизнью моего еще не родившегося ребенка!
– Умрешь ты, госпожа, – умрет и он. Не все ли равно, когда – сегодня или завтра?
– Да, но кто может предвидеть, что случится завтра? Быть может, Агриппа умрет, а мы с тобой спасемся, и мой ребенок будет жить: все в воле Божьей, пусть же Бог и решит его участь!
– Ради тебя я стала христианкой и верю, как могу, в то, чему нас научили. Но в моих жилах течет буйная кровь; я горда, сильна и хочу всегда повелевать судьбой, а не покоряться ей. Пока я жива, когти льва не коснутся твоего нежного тела, я скорее заколю тебя своим ножом, а если у меня отнимут нож, расшибу твою голову о столб на арене на глазах у всех!
– Не принимай греха на свою душу, Ноу! – сказала кротко ее госпожа.
– Что мне эта душа? Моя душа – это ты, свет очей моих, ты, которую я качала в колыбели, которой я своими руками готовила брачное ложе. Своими руками я хочу дать тебе легкую, быструю смерть, чтобы спасти от худшей смерти, а затем скажу себе, что честно исполнила свой долг, и умру подле твоего бездыханного трупа, до конца верная тебе и клятве, данной твоей покойной матери. А тогда пусть Бог или сам сатана делают с моей душой что им угодно, мне все равно!
– Ты не должна так говорить, Ноу! – кротко заметила Рахиль. – Я бы охотно умерла, чтобы скорей соединиться с моим возлюбленным супругом, если бы мое дитя получило жизнь хоть на час. Тогда я знала бы, что мы все четверо пребывали бы вместе в царстве Божьем; я говорю «четверо», так как ты, Ноу, мне дорога наравне с моим мужем и ребенком…
– Не может этого быть, и не хочу я этого! – пылко воскликнула Нехушта. – Я невольница, пес, лежащий под столом у ног своих господ… О, если бы я могла спасти тебе жизнь! С какою радостью показала бы я им, как презирает их муки и как умеет умереть дочь пустыни, дочь своего отца! – Глаза арабки загорелись гневным огнем; она заскрежетала зубами в бессильной злобе, но вдруг в порыве страстной нежности к своей госпоже она стала покрывать лицо, руки и плечи молодой женщины горячими, порывистыми поцелуями, а затем разразилась тихими, душу потрясающими рыданиями.
– Слышишь, Ноу, – сказала Рахиль, ласково проведя рукой по ее волосам, – как ревут львы в своих логовищах, в пещере под этим залом?
Нехушта подняла голову, прислушалась, и лицо ее просветлело от глубокой сердечной радости. Эти потрясающие своды зала могучие звуки львиного рыка воскрешали в ее душе картины далекой родины, будили дорогие воспоминания, говорили ей о свободе и беспредельной пустыне.
– Их девять, – сказала Нехушта уверенно, – и все бородатые, царственные львы, старые самцы, могучие и величественные. Слушая их, я молодею; я чую запах родной пустыни и вижу порог отцовского шатра… Ребенком я охотилась на них, теперь они отплатят мне тем же: настал их час!
– Воздуха! Мне душно! Душно! – вдруг крикнула молодая женщина и без чувств упала на землю подле своей служанки. Та подняла ее, как малого ребенка, на руки и с своей драгоценной ношей направилась к фонтану, плескавшемуся посредине двора. Его холодная струя вскоре оживила Рахиль. Некогда эта мрачная тюрьма была дворцом, и это место у фонтана было красиво и удобно: в его прохладе стояли каменные скамьи, и на одной из них расположилась теперь Рахиль. Нехушта села на землю у ее ног. Вдруг чугунная решетка калитки, проделанной в воротах тюремного двора, раскрылась – несколько мужчин, женщин и детей вошли во внутренний двор, понукаемые свирепыми сторожами.
Позади всех, опираясь на костыль, с трудом плелась седая сгорбленная старуха в темной одежде.
– Спешите попасть на завтрак львам, друзья христиане! – издевался очередной тюремщик, пропуская в калитку вновь прибывших. – Спешите вкусить вашу последнюю вечерю согласно установленному вами обычаю! Там вы найдете вина и хлеба вдоволь. Наедайтесь перед тем, как сами будете съедены без остатка!
– Не кощунствуй, – обратилась к нему старушка, – я, Анна, которой Бог дал дар прорицания, говорю тебе, вероотступнику: ты сам был последователь Христа, уже вкусил свою последнюю трапезу здесь, на земле, и вскоре предстанешь пред судом Божьим!
Вне себя от бешенства, тюремщик выхватил из-за пояса нож и хотел ударить им старую Анну, но одумался и, сердито хлопнув калиткой, вышел. Он знал, что Анна обладала даром пророчества, и слова ее звучали у него в ушах смертным приговором. Старуха же поплелась дальше вслед за своими спутниками.
– Мир тебе! – приветствовала Рахиль, подымаясь и приветствуя Анну, когда та проходила мимо фонтана. Нехушта последовала ее примеру.
– Именем Христа мир вам! – ответила старая женщина.
– Матерь Анна, ты не узнаешь меня? Я – Рахиль, дочь Бенони!
– Рахиль?! Как же ты, дочь моя, попала сюда?
– Тем путем, каким идут все последователи Христа! Но ты утомлена, присядь!
– Спасибо! – Анна медленно, с помощью Ноу опустилась на каменные ступеньки фонтана.
– Дай мне напиться, дочь моя, путь наш был долог, и меня томит жажда!
Рахиль зачерпнула воды горстями своих тонких, красивых рук и напоила из них Анну.
– Хвала Богу за эту живительную влагу и хвала Богу за то, что я вижу дочь Бенони прозревшей и уверовавшей во Христа! Мне говорили, что ты стала женой купца Демаса!..
– Да, была женой, стала вдовой: они убили его шесть месяцев тому назад в амфитеатре в Берите! – И молодая женщина залилась горькими слезами.
– Не плачь, дочь моя, скоро ты свидишься с ним! Смерть не должна страшить тебя!
– Смерти я не боюсь, мать Анна, но ты сама видишь, что я готовлюсь стать матерью, и в нем, моем ребенке, все мое горе: я плачу о том, что ему не суждено увидеть света Божьего. Родился бы он, я знала бы, что все вместе мы встретимся в славе и блаженстве вечном. Но теперь этому не бывать!
Анна взглянула на нее глубоким, проницательным взглядом:
– Разве и ты, дочь моя, обладаешь даром прорицания, что с такой уверенностью говоришь: «Этого не будет!»? Будущее в руках Господа! Господа! И царь Агриппа, и твой отец, и римляне, и жестокие еврейские начальники, и мы, обреченные стать пищей хищным зверям, – все в руках Божьих, и что Им назначено, то и будет! Прославим же и возблагодарим Господа!
– Дух бодр, но плоть немощна! – скорбно заметила Рахиль. – Но слышите, наши братья и сестры зовут нас к Трапезе любви и принятию Святого причастия! Пойдемте! – И она направилась под тень мрачных сводов зала.
Нехушта задержалась, чтобы помочь Анне подняться на ноги. Наклонившись к самому уху пророчицы, она прошептала:
– Мать, тебе дал Бог дар пророчества, скажи же мне, ее ребенок родится в мир?
Анна возвела глаза к небу и тихо, вдумчиво произнесла:
– Младенец родится и проживет многие годы. В этот день никто из нас не умрет от кровожадных хищных львов, но все-таки твоя госпожа вскоре соединится со своим супругом. Вот почему я и не высказала ей того, что у меня на душе!
– Тогда лучше всего умереть и мне. Я умру и там буду служить своей госпоже! – решила Нехушта.
– Нет, Нехушта, – возразила Анна строго и наставительно, – ты останешься охранять ребенка, ты воспитаешь его вместо матери и впоследствии перед своей госпожой отчитаешься.
Глава II
Глас Божий
Высока была цивилизация Рима. Его законы, его гений не умерли и сейчас; его военное искусство и государственная система и теперь еще вызывают удивление; его великолепные, грандиозные здания, развалины которых уцелели местами, – образцы строительного искусства. А между тем этот самый Рим не знал ни жалости, ни сострадания. Среди великолепных величественных его развалин мы не находим ни одного госпиталя или богадельни, приюта для престарелых или сирот. Эти человеческие чувства были совершенно незнакомы гражданам Рима, находившим удовольствие, забаву и наслаждение в муках и страданиях себе подобных людей.
Царь Агриппа по мыслям и понятиям, по вкусам и привычкам – истинный римлянин. Рим был его идеалом, а идеалы Рима – его идеалами!
Стояло жаркое время года. По распоряжению Агриппы игры в цирке должны были начинаться рано и заканчивались за час до полудня. Уже с полуночи толпы народа устремились в амфитеатр занимать места. Несмотря на то что последний вмещал свыше 20 000 человек, оказались занятыми все уже за час до рассвета. Только места, предназначенные для Агриппы и его приближенных, его почетных гостей, оставались пока еще пустыми.
Под темными сводами большого зала тюрьмы вокруг длинного, ничем не покрытого стола собрались осужденные христиане. Старые и малые сидели на скамьях, остальные толпились вокруг. На главном месте стоял почтенный старец – христианский епископ, долгое время щадимый преследователями из уважения к его преклонным летам и высокой нравственности. Но теперь, видно, и его час пробил.
Хлеб и вино, смешанное с водою, были освящены, и все вкусили от них. Затем епископ всех благословил и растроганным голосом провозгласил: «Радуйтесь, братья и сестры мои во Христе! Сегодня день великой для всех вас радости; мы вкусили истинную Трапезу любви и, подобно Господу нашему, можем сказать теперь: «Мы будем пить от плода сего виноградного новое вино в царстве Царя нашего Небесного!» Все мы сбросим с себя тяготы жизни земной, все тревоги, волнения и страдания и вступим в вечное блаженство! Возблагодарим, прославим Бога и возрадуемся великою радостью! Пусть когти и пасти львов не страшат вас, и расставание с жизнью не смущает покоя души; другие возьмут из рук ваших светоч спасения и понесут его вместо вас. И разольется свет учения Христа на весь мир. Возрадуемся же и возвеселимся в этот день!»
И все воскликнули: «Радуемся!», даже дети. Затем все в молитве и славили, и благодарили Бога, а в заключение епископ благословил их во имя Святой Троицы. Едва приговоренные окончили свое богослужение, как железная решетка ворот распахнулась, и главный тюремный страж со своими помощниками приказали им идти в амфитеатр. У ворот тюремные стражи передали осужденных солдатам, под конвоем которых те двинулись попарно с епископом во главе по узкой, темной улице между двумя высокими каменными стенами к боковому входу на арену цирка. Проходя узкую калитку, христиане по знаку епископа запели хвалебный псалом. С пением вошли они на арену за особую загородку в противоположном царскому балкону конце амфитеатра и заняли места на особой низкой эстраде.
До восхода солнца оставалось еще около часа. Луна уже зашла, и весь амфитеатр погрузился во мрак. Лишь там и сям горели факелы. Два больших бронзовых светильника освещали по бокам пышный трон Агриппы, еще пустой. Этот мрак подавлял присутствующих: никто не кричал, не смели даже громко говорить. Вместо обычных в таких случаях криков «Песье мясо!» и насмешливого требования чудес при входе христиан собрание безмолвно следило за ними глазами. И только шепотом зрители передавали друг другу: «Смотрите, это христиане!», «Осужденные христиане!»
Разместившись на своих местах, христиане снова запели свой тихий гимн, и собравшийся народ, точно заколдованный, слушал их со вниманием, почти с благоговением. Когда осужденные допели свою хвалебную песнь и последний звук их голосов замер в густом полумраке амфитеатра, старец-епископ, движимый вдохновением свыше, встал и обратился к собравшемуся народу. Как ни странно, вся многочисленная толпа слушала его, ни один голос не поднялся, чтобы прервать или осыпать насмешками и издевательствами, как это обыкновенно бывало в подобных случаях.
Быть может, его слушали только потому, что время томительного ожидания казалось не таким долгим, а удручающий мрак не так тяготил присутствующих: вниманием их овладел невидимый оратор, голос которого звучал ласково и призывно.
– Замолчишь ли ты, старик? – вдруг крикнул тот вероотступник, которому пророчица Анна предсказала близкую смерть. – Не смей проповедовать свою проклятую веру!
– Оставь его, пусть говорит, – послышались голоса из толпы. – Мы хотим слышать его повесть! Говорят тебе, оставь его, не мешай ему!
И старик продолжал свою простую, но трогательную речь с увлекательным красноречием и удивительной силой убеждения. Он говорил почти час, и никто не решился прервать его.
– Эти люди лучше нас. Почему они должны умереть? – послышался вдруг из дальних рядов чей-то голос.
– Друзья, – ответил проповедник, – мы должны умереть, такова воля царя Агриппы. Но вы не сожалейте о нас: это день нашего радостного возрождения для новой, вечной жизни. Сожалейте лучше о нем, так как с него взыщется за кровь нашу и всю кровь, пролитую им во дни его царствования. Смерть, которая теперь так близка к нам, быть может, еще ближе к некоторым из вас! Меч Господен ежечасно может сделать этот трон пустым. Глас Господен может призвать царя к ответу! Какой же ответ даст он Всевышнему судье? Оглянитесь кругом. Уже те беды, о которых Распятый вами предупреждал, висят над головами вашими; близко то время, когда из собравшихся здесь ни одного не останется в живых. Покайтесь же, пока еще есть время! Говорю вам, последний суд ваш близок! И теперь, хотя вы не можете этого видеть, Ангел Господен летает над вами и вписывает ваши имена в книгу живота или смерти. Пока есть время, я буду молиться, братья, за вас и за царя вашего! Мир вам, братья мои и сестры мои, мир вам!
Так старец говорил, и впечатление от его слов так неотразимо было, так сильно, что тысячи голов поднялись вверх, чтобы увидеть того Ангела, о котором он говорил. И вдруг сотни воскликнули, сотни рук указали на небо, бледным шатром нависшее у них над головами:
– Смотрите! Смотрите! Вот он, его Ангел!
Действительно, что-то белое бесшумно парило в небе, то появлялось, то скрывалось, затем как будто спустилось над троном Агриппы и исчезло.
– Безумные! Да это просто птица! – крикнул кто-то.
– Да будет угодно богам, чтобы то был не филин! – отозвались голоса.
Все знали историю Агриппы и филина. Ему предсказали, будто дух в образе этой птицы вновь явится ему в его последний час, как и в час его торжества.
Но вот со стороны дворца Агриппы послышались звуки трубы, и глашатай с высоты большой восточной башни сообщил, что солнце поднимается из-за гор, и царь Агриппа со своим двором и гостями сейчас прибудет в амфитеатр. Наэлектризованная толпа, привыкшая трепетать при имени Агриппы, замерла в радостном ожидании, мгновенно забыв проповедь епископа и предсказанные им бедствия.
И вот тяжелые бронзовые ворота триумфальной арки широко распахнулись, и под громкие, торжественные звуки труб Агриппа в роскошном царском одеянии, окруженный своими легионерами, вошел в амфитеатр. По правую его руку шел Вибий Марс, римский проконсул Сирии, а по левую – Антиох, царь Коммагены, за ним следовали другие цари и принцы, влиятельнейшие люди его страны и других стран.
Агриппа сел на свой золотой трон под громкие приветственные крики толпы. Гости разместились вокруг него. Снова пропели трубы. Это был знак, чтобы гладиаторы и эквиты, т. е. те, которые будут сражаться верхом на конях, выстроились и прошли церемониальным маршем мимо царской ложи и перед смертью приветствовали своего повелителя. Осужденных христиан тоже вывели в podium, приказали им построиться по двое в ряд позади пеших борцов, выждать очередь и пройти вслед за ними, чтобы приветствовать царя согласно обычаю словами: «Хвала тебе, царь, идущие на смерть приветствуют тебя!» Но царь ответствовал на это безучастной улыбкой. Толпа же выражала криками свое одобрение. Наконец пошли христиане – эта жалкая вереница хилых старцев, испуганных детей, цепляющихся за платья матерей, бледных растрепанных женщин в жалких рубищах. Та самая толпа, что в полумраке амфитеатра безмолвно внимала им, теперь ободренная бледным светом родившегося дня, звуками трубы и присутствием могущественного Агриппы, стала осыпать их насмешками и издевательствами. Вот христиане поравнялись с царским троном, и толпа закричала: «Приветствуйте Агриппу!» Епископ возвел руки к небу и взглянул на царя, остальные молчали.
– Царь, мы, идя на смерть, прощаем тебя! Да простит тебя Бог, как мы тебя прощаем! – послышался его тихий голос.
Еще минуту назад толпа смеялась и хохотала, но тут все вдруг смолкло, и Агриппа нетерпеливым жестом велел им проходить дальше. Только Анна, очень старая и слабая, не могла успевать за остальными. Поравнявшись с царским балконом, она и совсем остановилась. Хотя стражи кричали ей: «Проходи, старуха! Ну, живее!», она стояла неподвижно, опершись на свою длинную палку и упорно смотря в лицо Агриппы. Почувствовав на себе ее взгляд, он обратил свой взор в ее сторону, и глаза их встретились. При этом все заметили, что Ирод побледнел. Анна с усилием выпрямилась и, стараясь удержаться на дрожащих ногах, подняла костыль и указала им на золотой карниз балдахина над головою Агриппы. Все присутствующие обратили туда свои взоры, но никто не мог ничего разглядеть, так как карниз еще оставался в тени. Но, казалось, Агриппа увидел там что-то, ибо, поднявшись, чтобы объявить игры открытыми, он вдруг тяжело опустился на свое место и погрузился в глубокое раздумье, которого никто не смел нарушить. Анна же, опираясь на свой костыль, медленно поплелась вслед за остальными, которых теперь вновь водворили на прежние места, откуда они должны были наблюдать смерть своих родных, христианских борцов-гладиаторов.
Наконец с явным усилием Агриппа поднялся на ноги, и в этот момент первые лучи восходящего солнца упали прямо на него. Это был высокий, благородного вида мужчина, величественный и прекрасно сложенный, в красивой, богатой одежде. Многотысячной толпе, обратившей на него взоры, он казался лучезарно прекрасным в своем серебряном венке и серебряном панцире, в белой тоге с серебром, весь залитый солнцем.
– Именем великого цезаря и во славу цезаря объявляю игры открытыми! – произнес он звучно и громко.
И, точно под влиянием какого-то неудержимого импульса, вся многотысячная толпа закричала, пьянея от звуков собственных голосов: «То голос бога! Голос божественного Агриппы!»
Царь не возражал; он упивался этим поклонением. Он стоял в лучах солнца, гордый, счастливый, самодовольный. Милостивым жестом он простер руки вперед, как бы благословляя эту боготворившую его толпу. Быть может, в эти минуты в памяти его воскресло воспоминание о том, как он, жалкий, бездомный, изгнанный отцом, вдруг вознесся до такой высоты, и в душе его на мгновение мелькнула безумная мысль, что он в самом деле бог.
Вдруг Ангел Господен сразил его в его гордыне: невыносимая боль сжала, точно тисками, его сердце, и Ирод вдруг понял, что он простой смертный человек и что смерть стоит за его спиной.
– Увы, народ мой! Я не бог, а простой человек, общечеловеческая участь уготована и мне! – воскликнул он. И в этот самый момент большая белая сова, появившись над его головой, улетела через открытое пространство над ареной амфитеатра.
– Видите! Видите! – продолжал он. – Тот добрый гений, что приносил мне счастье, покинул меня! Я умираю! Народ мой, видишь, я умираю!.. – И, опрокинувшись на свой золотой трон, этот человек, еще за минуту принимавший как должное божеские почести, теперь корчился в муках агонии и плакал, как женщина, как дитя. Да, Ирод плакал!
Слуги и приближенные подбежали к нему и подняли его на руки.
– Унесите меня отсюда! – простонал он.
И глашатай громким голосом прокричал:
– Царя постиг жестокий недуг, игры закрыты! Народ, расходись по домам!
Сначала все замерли на своих местах, пораженные страхом, не находя слов для выражения своих чувств, но вдруг по рядам зрителей пробежал шепот, точно шелест листьев перед сильной бурей. Он крепчал, нарастал, и вот сотни голосов огласили воздух:
– Христиане! Христиане! Это они напророчили смерть царю, накликали на нас беду! Они – колдуны и злодеи! Убейте их! Пусть они умрут все! Смерть, смерть христианам!
Словно волны морские, хлынула многотысячная толпа на арену, к осужденным христианам. Но стены арены были высоки, а все входы и выходы закрыты. Толпа волновалась и бушевала, но дорваться до христиан не могла. Люди напирали друг на друга, лезли на стены, срывались, падали; другие наступали на них, давили, топтали, падали, а их давили другие.
– Пришел наш смертный час! – воскликнул кто-то из назореев.
– Нет, все мы еще живы! – отозвалась Нехушта. – Все за мной, я знаю выход! – Схватив Рахиль поперек туловища, она потащила ее к маленькой дверке, которая оказалась незапертой и охранялась только одним тюремным сторожем, тем самым вероотступником, который накануне издевался над христианами.
– Назад! – крикнул он грозно и занес копье над Нехуштой, но та проворно пригнулась, и копье скользнуло высоко над ее спиной, она же пырнула его своим ножом. Страж повалился на землю с громким криком, но христиане уже хлынули в узкий проход и затоптали его ногами в безумном страхе. Далее за проходом был вомиториум (вход в римские амфитеатры); оттуда христиане вырвались уже беспрепятственно на улицу и смешались с многотысячной толпой, бежавшей из амфитеатра. Некоторые упали и были затоптаны, других же уносил людской поток. Таким образом Нехушта и Рахиль очутились на широкой террасе, обращенной к морю.