В моих глазах – твоя погибель!

Есть на небесах Бог, открывающий тайны.

Книга пророка Даниила

Загадки страшные природы

Повсюду в воздухе висят.

Н. Заболоцкий

© Хабарова Е., 2017

© Коробейников В., иллюстрация на переплете, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Пролог

Хабаровский край, район Бикина, 1959 год

…Так, значит, это был тигр! Тигр, а не изюбрь! То-то Саше показалось странным, что раздается его рев, но не слышно ни треска веток, сломанных рогами, ни тяжелых шагов зверя.

Глупцы! Они не чуяли опасности, потому что были опьянены своей удачей. Даже для Данилы, опытного женьшенщика, это оказался особенный день. Невероятный! Панцуй ^[1] словно бы сам шел к ним в руки, и один довольно крупный корень нашел Саша, что считалось просто чудом: ведь он первый раз вышел на промысел.

– Дуин даи най, дюэр нучи пиктэ, – то и дело бормотал Данила и повторял по-русски, как бы утверждая факт: – Четыре большой человек, два маленький ребенок. Ребенок ждет, когда вырастет, большой человек в сумке лежит.

Ну да, еще не подросшие корешки опытные сборщики не брали – пользы от них пока мало, пускай подрастут! – но это место помечали, чтобы вернуться на другой год. Так и Данила отметил два заветных места.

Саша давно уже не спрашивал, почему Данила говорит о панцуе как о человеке. В самом деле, зрелый корень очень похож на человеческую фигурку. Слово «женьшень» так и переводят с китайского: человек-корень.

Вот они шли да шли себе под радостный речитатив Данилы: «Илан даи най, дюэр нучи пиктэ», – когда невдалеке послышалось мягкое и в то же время пронзительное:

– Йя-яаа-у-у! Йя-яаа-у-у!

Данила и Саша переглянулись.

– Орон! – выдохнул Данила. – Изюбрь! Панты!

Оба мигом забыли о том, что ради пантов, то есть рогов, изюбря бьют только до июля (потом панты сохнут, теряют свои целебные свойства и идут за бесценок, как поделочный материал), а сейчас подходит к концу август. Они забыли о том, что вчера уже подстрелили двух кабанов, мясо которых лежит в балагане, и его еще надо дотащить до села. То есть мясо изюбря им тоже было ни к чему. Но этот рев возбуждал необычайно, он вскружил им головы! Саша отдернул накомарник; оба охотника сорвали с плеч ружья.

Рыжая шкура на миг мелькнула в зарослях аралии, и Данила выстрелил. Почти сразу выпалил и Саша. Оба промахнулись: через мгновение рыжая шкура появилась гораздо правее, и они ударили из вторых стволов, даже не задумавшись о том, что громоздкий изюбрь никак не мог бесшумно переместиться на такое расстояние.

А между тем это был не изюбрь. Это оказался тигр – великий мастер вкрадчиво цедить рев изюбря, подманивая зверя… или человека. Тигр заморочил головы неопытным охотникам и подкрался к ним незаметно, на мягких лапах!

Судя по неподвижности Данилы, он тоже был ошарашен внезапным появлением амбани ^[2]. Саша понимал: ни он, ни Данила просто не успеют перезарядить ружья – тигр прыгнет раньше!

И тигр прыгнул – нет, грянул, как гром, с высоты, с камня, на котором таился. На фоне сочной таежной августовской зелени, еще не расцвеченной осенним буйством красок, возникло вдруг ярко-рыжее, сильное, стремительное тело.

Саша смотрел на зверя, летящего на него, и секунда растягивалась в бесконечность…

Это был здоровенный самец. Его широко расставленные передние лапы, казалось, готовы заключить человека в объятия, в разинувшейся во всю ширину пасти белели клыки, уши воинственно прижались к затылку, а глаза сияли жгучим расплавленным золотом.

Саша выронил бесполезное ружье и, словно пытаясь сдержать прыжок огромного зверя, в отчаянии выставил руки вперед. Все в нем воззвало, вскричало, взрыдало, взмолилось о помощи, но кого звал, кого молил, он и сам не мог бы сказать. Только мелькнуло в памяти самое любимое лицо на свете – лицо Жени, искаженное горем, и Саша остро ощутил, что его неминуемая гибель и в самом деле станет страшным горем для нее! Что бы ни разлучило их – они остались братом и сестрой. Человеческая злоба пыталась их разлучить – но не смогла. Неужели разлучит смерть? Теперь уж навеки? Нет!

И огонь жизни, страсть к жизни, невозможность лишиться жизни вспыхнули в Саше так яростно, что он ощутил болезненный жар в кончиках пальцев, напряженно вытянутых к тигру: их как бы прошило искрами, и почудилось, что воздух, отделяющий его от зверя, расплавился, заструился, вскипел.

И случилось невероятное.

Какая-то сила словно бы остановила стремительный полет тигра – остановила на краткий миг, однако это был осязаемый, осознаваемый миг, когда Сашу самого обдало жаром изумления, ибо повисшего в воздухе тигра ему еще не приходилось видеть, и он даже не мог себе представить такого, не хватало никакого воображения! Этого мига, впрочем, хватило, чтобы отшатнуться в сторону, вломившись в колючие заросли элеутерококка, а тигр, продолжая свой прерванный прыжок, упал на тропу в каком-то метре от него.

Внезапно рядом грянул выстрел.

Раздался вой, исполненный лютой боли; тигр снова взвился в прыжке, однако сейчас его взметнула не жажда наживы, а боль – и ненависть к человеку, который выпалил в него из зарослей.

Саша успел увидеть торчащий из сплетения лиан лимонника, унизанного алыми ягодами, ружейный ствол, высунувшуюся голову в апоне – нанайской шапке, – но в следующее мгновение тигр рухнул туда всей массой.

Раздался грохот камнепада, и Саша понял, что неизвестный охотник таился на крохотном выступе скалы, который не выдержал тяжести тигра и обвалился.

Треск сломанного подлеска, перестук раскатившихся каменных обломков – все это скоро стихло, и больше Саша не слышал ни звука.

Он поднялся на ноги, вылез из спасительного куста, машинально обирая с себя мелкие сухие иголки и морщась от боли в исколотых пальцах, осмотрелся – и наткнулся на взгляд Данилы. Узкие нанайские глаза того, без преувеличения сказать, сейчас сделались круглыми от страха и изумления!

– Кто?.. – хрипло выговорил он. – Кто стрелял?!

Саша только покачал головой. Он был настолько потрясен, что слова вымолвить не мог.

Наконец удалось разлепить спекшиеся губы:

– Надо посмотреть, что там. Может быть, он жив…

– Амбани?! – вскинулся Данила, торопливо перезаряжая ружье.

– Человек! – резко сказал Саша.

Человек, который спас ему жизнь.

Данила в сомнении покачал головой и, держа ружье в одной руке, начал проворно спускаться в обрыв, цепляясь за лианы дикого винограда, плотно оплетающие стволы черных берез, столпившихся над обрывом…

Горький, 1942 год

До глубокой ночи Тамара отмывала залитые кровью комнату и крыльцо. Трупы Ольги и Фаины Ивановны увезли в морг. В почтовом ящике обнаружилась похоронка на мужа Ольги, Василия Васильевича, но ужаснуться этому у Тамары не оставалось никаких сил. Ей хотелось верить, что Ольга не успела об этом узнать…

Итак, она осталась в чужом, вернее, бесхозном доме – с двумя детьми, которые находились в ужасном состоянии после того, как были одурманены сильнейшей дозой мака и едва не погибли из-за этого. Их пытались похитить, но кто и зачем, Тамара никак не могла взять в толк. Кому понадобились двое малышей?!

Капитан госбезопасности Дмитрий Александрович Егоров, спасший Сашу и Женю от похитителей, должен был возвращаться к месту службы – в город Саров, где строилось какое-то секретное предприятие. Он помог Тамаре похоронить Ольгу, а потом сразу уехал, однако все же успел рассказать ей о том, что узнал от одного из похитителей, и это потрясло Тамару.

Оказывается, глубокая привязанность Саши и Жени друг к другу была не просто детской дружбой, а их странности, которых Тамара старательно не хотела замечать, – вовсе не странностями. Саша и Женя оказались братом и сестрой, двойняшками, которые родились в семье секретных сотрудников НКВД, погибших спустя несколько дней после появления детей на свет. Их фамилия была Егоровы, отца – по удивительному совпадению! – тоже звали Дмитрием Александровичем, как и капитана госбезопасности, а мать – Елизаветой Николаевной. Способности к передаче мыслей на расстоянии, к перемещению предметов, к воздействию на психику Женя и Саша переняли от своих родителей. И если они уже в детстве неосознанно совершали чудеса, то какими же станут в будущем?..

На их странности и способности, даже самые невероятные, Тамаре было совершенно плевать, но открытие, что Саша не является ее родным сыном, ее сокрушило. Смириться с этим она не могла, а главное, не хотела. Возможно, она даже немного помешалась от горя, которое доставило ей это открытие. И, чтобы выжить, чтобы не сойти с ума, Тамара решила не верить Егорову. Не верить – и все!

Саша – ее сын. Ее собственный сын. Тамара любила его самозабвенной, мучительной и страстной любовью собственницы. Никто не знал, как она раньше ревновала его к Жене и Ольге, с которыми ей волей-неволей приходилось делить привязанность Саши.

Теперь многое изменилось. Ольги больше нет. А Женя для Саши – не более чем чужая девчонка! Ведь, когда Саша и Женя проснулись, оказалось, что они забыли все свое недолгое прошлое, что не помнят вообще ничего, даже друг друга. И, судя по всему, свои «особые способности» они тоже утратили.

Перед отъездом Егоров прислал к Тамаре старенькую докторшу по фамилии Симеонова. Симеонова работала в психиатрической больнице и помогла Егорову установить личность одного из похитителей детей – Пейвэ Меца: человека с самыми страшными глазами, которые только приходилось видеть Тамаре в жизни! Эти эмалевые синие глаза и это имя надолго стали ее наваждением и кошмаром: они вползали в ее мозг подобно тому, как вползали в него мысли этого Меца, которые Тамара непонятным образом улавливала.

Вечером Симеонова обследовала Сашу и Женю и предложила забрать их в больницу, чтобы начать лечение. Она уверяла, что способна вернуть им память… но именно этого Тамара хотела меньше всего!

Да, ей меньше всего нужно было, чтобы Саша вспомнил, как чудесно ему и Жене жилось в Ольгином доме, вспомнил бы, как Тамама (он всегда называл Тамару только так, ни разу не сказал ей «мама», и это, наверное, на многое могло бы открыть ей глаза – если бы она захотела их открыть, конечно!) приходила домой поздно, пьяная, а то и вовсе не приходила, а однажды принесла кольцо, при виде которого детям стало дурно, их рвало… потом выяснилось, что это кольцо, подаренное Тамаре любовником, было снято с убитой женщины.

Нет, возвращения такой памяти Тамара не хотела! Точно так же не нужны были ей невероятные способности Саши и Жени. Поэтому она решительно дала от ворот поворот доктору Симеоновой, однако соврала, что хочет, чтобы дети просто окрепли физически. А потом, дескать, можно будет и о лечении поговорить.

Доверчивая старушка со смешной седой косичкой, которая вечно выпадала из прически, согласилась подождать и покорно ушла. Но Тамара ждать не собиралась. Она решила уехать с Сашей в Москву. Но как это сделать?!

На ее бывшего начальника и любовника, Бориса Лозикова, надеяться не стоило: как сообщил Егоров, Лозикову предстояло вылечиться после ранения, а потом отправиться в тюрьму за многочисленные хищения и пособничество группе диверсантов.

Мог бы помочь Егоров – НКВД всесильно! – однако к нему Тамара ни за что не обратилась бы. Она вообще собиралась проделать все тайно от него. Очаровавшись Тамарой с первого взгляда (и к этому ей было не привыкать!), Егоров вскоре разочаровался в ней, а потом стал относиться подозрительно. Если бы его не призывали срочные дела, он остался бы в Горьком и добился бы того, чтобы Саша узнал, что Тамама ему вовсе не мать, что Женя – родная сестра. Он разрушил бы жизнь Тамары! Нет, она не собиралась позволять этого.

Бежать! Скрыться, чтобы Егоров ее не нашел!

Но куда бежать? Где скрываться? У кого найти помощь?

…Закончив уборку, Тамара еще долго сидела в столовой, в одиночку поминая Ольгу и тихо плача от тоски и бессилия, а еще от того, что жалкие остатки водки она уже допила, а больше взять было негде. Наконец поднялась в спальню.

Дети спали рядом на ее кровати. Тамара хотела отнести Женю в Ольгину комнату, однако жутко стало входить туда, словно где-нибудь там мог притаиться призрак подруги, и она только переложила Женю в Сашину кроватку, а сама легла рядом с сыном, обняла его и попыталась собраться с мыслями.

Всю эту ужасную ночь Тамара не спала, ломая голову в поисках выхода из сложившейся ситуации. А рано утром раздался громкий стук в калитку…

Тамара подхватилась с измятой, разоренной постели и глянула в щель меж плотно закрытых штор затемнения.

В сером предрассветье она разглядела широкоплечего мужчину в черной шинели и фуражке, плотно сидящей на большой круглой голове. Тусклым золотом отсвечивали нашивки на рукавах.

Тамара схватилась за сердце. Она не видела этого человека почти пять лет, она не могла толком разглядеть его лица, но узнала его сразу.

Александр Морозов! Ее первая любовь, ее бывший муж, который развелся с ней из жгучей ревности и потому, что уверился, будто Тамара родила Сашку от молодого врача Виктора Панкратова!

Мысль о том, что Сашку она вообще не рожала, что Панкратов подменил ее умершего ребенка, как уверял Егоров, Тамара отогнала от себя, как опаснейшего врага. Она накинула халат и шаль, спустилась вниз, отперла двери и подошла к калитке.

Да так и ахнула: черная повязка прикрывала правый глаз Морозова. Зато заметила нашивки на рукавах шинели: был Морозов кавторанг, а теперь стал каперангом! ^[3]

– Ну вот, – хрипло выговорил каперанг Морозов, разводя руками, в одной из которых был зажат чемоданчик. – Помнишь, ты меня Нельсоном называла? Теперь я точка в точку Нельсон, даже правого глаза лишился. Здравствуй, царица Тамара.

– Да, – пробормотала Тамара, глядя в его единственный серо-голубой глаз и тиская у горла шаль. – Здравствуй, Сашенька.

– Томка, Томочка, – выдохнул каперанг, – до чего же я по тебе соскучился!

И, рванув калитку так, что та слетела с петель, шагнул к Тамаре, облапил ее, прижал к себе, сопя и вздыхая. Тамара бессильно приникла к нему – она забыла медвежью силищу Морозова, который всегда обнимал ее так, словно намеревался переломать ей кости, заплакала тихонько:

– Сашка… я боялась, что тебя убили!

– Били – не добили, – пробурчал Морозов, горячо дыша ей в волосы. – Тома, ты с кем живешь? Ну, живешь с кем, я спрашиваю? Замуж вышла?

Тамара молча повозила головой по шинельному сукну.

– А сынок? Он как? – тихонько спросил Морозов. – Как он, Сан Саныч наш?

– Он тоже здесь, – прошептала Тамара, замирая от этого слова – «наш». – Болеет. Мы жили у подруги, у Ольги Васильевой, а ее зарезал какой-то бандит. Сашка тоже чуть не погиб. С тех пор никак не может оклематься. Плохо нам тут, тяжело!

– Томка! – вскинулся Морозов, отстраняя ее от себя и жадно заглядывая в глаза. – Поехали со мной!

– Куда? – напряглась Тамара.

– На Дальний Восток. В Хабаровск! Я направление получил на Амурскую флотилию. С боевого морфлота меня списали – это ведь только Нельсон мог быть одноглазым адмиралом, а мне даже до контр-адмирала ^[4] дослужиться не судьба. Я едва в петлю не полез с горя, но добрые люди помогли с назначением. И на этом спасибо, речфлот так речфлот, главное, что в борт волна бьет, верно, Томка? В Москве зашел на Спартаковскую, к нам домой, и Люся Абрамец – помнишь ее, ну, такая соседка с первого этажа? – сказала, что ты в Горьком. Я попросил у командования три дня на устройство семейных дел и помчался сюда, надеялся с тобой помириться.

– Люся Абрамец?! – удивилась Тамара. – Как она, жива-здорова?

– Да хорошо! Отлично просто! Дочку родила… правда, помалкивает от кого, но сподобилась ведь! Назвала Люсьеной, курам на смех! Все уши мне про свою Люсьеночку прожужжала, ну прямо соловьем разливалась!

Морозов не стал упоминать о том, что Люся Абрамец, соседка Тамары с первого этажа, соловьем разливалась и прожужжала ему уши также и о докторе Панкратове, который не просто ухаживал за Тамарой, но и жил с ней, в этом доме, в этой квартире, отсюда и на фронт ушел, а с тех пор вестей о нем не было.

Еще четыре года назад Морозов взревел бы от ярости, убежал, хлопнув дверью, напился, поминая неверную жену и ее любовника всеми мыслимыми и немыслимыми словами… А сейчас он только попросил у Люси адрес Тамары.

Морозов слишком много увидел за два годы войны, слишком много испытал и выстрадал. Назначение на речфлот унизило его чрезвычайно, как он ни храбрился. Чтобы как-то перенести это, не спившись или вовсе не застрелившись из табельного оружия, ему нужен был близкий человек рядом, нужно было, ради кого жить, о ком заботиться… Это могли быть жена и сын.

Морозов сомневался, что Тамара окажется одинокой, и совершенно не верил, что она согласится уехать с ним невесть куда – на какой-то Амур, в какой-то Хабаровск, за десять тысяч верст от Москвы. И он чуть не упал от изумления, когда она вдруг бросилась к нему на шею и залила слезами его шинель, причитая:

– Сашенька, я согласна! Я поеду, поеду! Увези нас с Сашкой отсюда! Увези прямо сейчас!

Да, Тамара была согласна, на все согласна, только бы уехать отсюда, забыть все, что связывало ее с этим городом с таким безнадежным, таким тягостным названием – Горький. Уехать – и начать все заново, как будто не было их развода с Морозовым, а вот прямо сейчас он забрал их с Сашкой из роддома – и впереди только счастливая семейная жизнь с их родным, с их единственным сыном.

– Прямо сейчас… – пробормотала Тамара, отчаянно пытаясь заглянуть в это будущее, но не видя в нем ничего, кроме клубящейся зыбкой мути.

– Поехали! – решительно сказал Морозов, нетвердо стоя на ногах от счастья. – Меня ждет машина. Вечером через Арзамас на Москву пойдет специальный поезд, мы должны на него успеть. А завтра уедем в Хабаровск с воинским эшелоном. Бери сына – и вперед.

– Но вещи… – заикнулась было Тамара, но тут же отчаянно махнула рукой. В эту минуту ей наплевать на все на свете вещи, даже на самые дорогие и роскошные, подаренные ей Лозиковым, среди которых, между прочим, были беличья новая шубка, горжетки из чернобурки и соболей, три панбархатных платья и три пары великолепных английских туфель, воистину неисповедимыми путями попавших в Горький в разгар войны!

Она понеслась в дом, поминутно оглядываясь, словно боясь, что Морозов, посланный ей, конечно же, небесами во спасение, вдруг исчезнет, оказавшись обманным видением. Но Морозов не исчезал – он вошел в дом, поднялся вслед за Тамарой по лестнице в спальню – и замер рядом с ней на пороге, увидев Сашу и Женю, которые сидели на кроватях и внимательно смотрели друг на друга, чуть улыбаясь, как будто беседовали о чем-то своем.

Выражение напряженной попытки что-то вспомнить на лице Саши напугало Тамару до потери пульса. Надо было помешать ему во что бы то ни стало!

– Сашенька, смотри, твой папа приехал! – вскричала она. – Сейчас мы быстренько оденемся и уедем с ним далеко-далеко!

– Папа? – Саша изумленно уставился на Морозова. – Ты мой папа? А…

Он запнулся на долю секунды, растянувшуюся для Тамары в мучительный високосный год, во время которого она пережила триста шестьдесят шесть страхов о том, что Сашка сейчас спросит: «А как же папа Витя?» Но он всего лишь спросил:

– А как тебя зовут?

– Меня? Александр Морозов, так же, как и тебя! Мы с тобой оба Сан Санычи! – радостно воскликнул Морозов, похоже, очарованной Сашкой с первого взгляда – как, впрочем, все очаровывались им: все и всегда. – Поедешь со мной и с мамой на Амур, в Хабаровск? Там здорово! Там медведи, тигры…

– А львы? – оживленно вмешалась Женя. – Львы в Хабаровске есть?

– Думаю, что нет, – осторожно ответил Морозов. – Честно говоря, насчет амурской фауны я не большой знаток. Но мы приедем, разберемся во всем тамошнем зверье, – и Сашка тебе напишет, хорошо? В смысле. Мы за него напишем, а тебе мама прочитает наше письмо. Все узнаем, обо всем подробно расскажем… А ты кто такая? Как тебя зовут?

На миг выражение лица Жени стало таким растерянным и жалобным, что сердце Тамары болезненно сжалось, но тут же она собралась с силами и ответила так сухо, как только могла:

– Ее зовут Женя Васильева. Она дочь той самой моей подруги, о которой я только что тебе говорила, помнишь?

Морозов кивнул, вспоминая ее рассказ о погибшей подруге, и спросил:

– А ее кто заберет, родственники?

– У нее никого нет, – бросила Тамара – и схватилась за голову: – Боже мой, надо ведь еще и Женьку куда-то девать! Муж Ольги на фронте погиб. В детдом устраивать – это долгие хлопоты, а нам же надо сегодня уезжать! Еще с моим паспортом в милицию бежать, к домоуправу… Я попрошу соседку ее пока у себя подержать, она хорошая, эта тетя Груня, отзывчивая, а потом… Ну, потом она Женьку сама сдаст в детдом, надо только тете Груне денег дать. У тебя деньги есть, Саша? – сбивчиво бормотала она, отводя глаза от взгляда Морозова.

В эту минуту Саша и Женя слезли с кроватей и, подойдя друг к другу, взялись за руки.

– Я тоже поеду, – решительно сказала Женя.

– А я без нее не поеду, – буркнул Саша. – Никуда. И к тиграм не поеду.

– Да что вы тут устроили! – так и взвилась Тамара, решившая ни в коем случае не позволить Саше вспомнить Женьку и ту странную привязанность, которую они питали друг к другу. Родственную, как уверял Егоров… но Тамара не хотела этому верить. – Да зачем она тебе, Сашенька?! Это ведь просто чужая девочка!

Саша и Женя снова уставились друг на друга, и снова сердце Тамары сжалось, но теперь от ужаса: вдруг Саша закричит, что Женька никакая не чужая, и еще их болтовня про какую-то общую бабушку Евгению Дмитриевну вспомнилась Тамаре, заставив покрыться холодным потом…

Саша и Женя молчали, только одинаково насупились, но молчание это было таким многозначительным, что Тамаре стало совершенно ясно: придется или Сашку увозить связанным, а то и опоить его знаменитым маковым молочком, уподобившись покойнице Фаине Ивановне, – чтоб ее черти на том свете жарили, огнем жгли! – или брать Женьку с собой.

У нее перехватило дыхание от отчаяния. Но внезапно милое лицо Ольги возникло перед глазами, и вспомнился их разговор, когда Тамара вернулась из Старой Пурени, со строительства укреплений. Тамара твердила, что боялась, если ее там убьют, Ольга бросит Сашу. И, бормоча это, Тамара прекрасно понимала и без Ольгиных клятв, что подруга никогда и ни за что Сашу не бросит. А вот Тамара теперь собирается бросить Женьку…

Но как же иначе?!

– Слушай, Том, девочку мы тоже с собой забираем, – перебил ее мысли Морозов. – Даже и не спорь. Я ж тебя знаю: ты сама себя поедом заешь, что ее бросила. Ты же добрая… ты же добрая, да, Томочка?

В голосе его звучали умоляющие нотки, и Тамара остро почувствовала, что все ее надежды на будущее пойдут прахом, если она откажется взять Женьку. Ведь Морозову нужны сейчас не только она и Саша – ему нужно какое-то идеальное будущее, о котором он истово мечтал во время боев и после них, на мостике своего эсминца и потом в кубрике, которое снилось ему ночами в госпитале и ради которого он выжил. Этим своим единственным глазом он не хочет видеть никаких недостатков в Тамаре, а если все же разглядит их, то… то что случится?

Он уже один раз ушел от жены, потому что она оказалась не такой, как ему мечталось. Вдруг уйдет снова? И как ей тогда жить – здесь, в Горьком, оставаться?! И ждать, пока нагрянет Егоров и опять заведет это ужасный разговор о том, что Саша вовсе не ее сын и они с Женей – брат и сестра?!

– Конечно, – пролепетала она, с мольбой глядя на Морозова. – Конечно, я бы хотела Женечку взять с собой, но только как же это устроить, Саша? Вечером поезд… Разве можно все уладить? Ты не представляешь, как все это сложно! Это непреодолимо!

– Нет таких крепостей, каких не взял бы Герой Советского Союза Александр Морозов, – сказал ее муж, расстегивая шинель, и Тамара с изумлением увидела блеснувшую на его кителе Золотую Звезду. – Все устроится, поверь, Томочка…

Все в самом деле устроилось, причем стремительно. Тамара целый день пребывала в каком-то тумане, в оцепенелом, покорном спокойствии, бегая, как нитка за иголкой, за Морозовым в отделение милиции, паспортный стол и к домоуправу, еще в какие-то учреждения, и везде все получалось влёт, как по маслу! Потом они спешно покидали в чемоданы вещи (по зрелом размышлении Тамара решила не расставаться с подарками Лозикова), собрали продукты в дорогу – и помчались на машине в Арзамас, заперев дом и сдав ключи участковому. Вот тут уж Тамара понервничала, сообразив, что Саров-то совсем рядом, в двадцати километрах от Арзамаса, и вдруг, господи помилуй, Егорову тоже взбредет отправиться в Москву именно сегодня?!

Но не взбрело. Обошлось!

Наутро они были уже в Москве. Разместив семью в служебной гостинице, Морозов спешно оформлял карточки на жену и детей, а Тамара, оставив Сашу и Женю под присмотром дежурной, сбегала на Спартаковскую, постояла около двери своей бывшей квартиры (она стояла опечатанная, а времени искать участкового не было, да и не хотелось надрывать сердце воспоминаниями), а во дворе встретилась с Люсей Абрамец, которая сидела на лавочке с ребенком на руках. Это была та самая Люсьеночка, о которой упоминал Морозов, – крохотная-крохотулечная (в мать пошла), но довольно хорошенькая (не в мать пошла!), и Тамара ее искренне похвалила.

– А ты бы видела ее глаза! – гордо сказала Люся. – Красоты необыкновенной! Как васильки!

Она вознамерилась было разбудить дочку, чтобы продемонстрировать Тамаре васильковые глазки, но девочка просыпаться не хотела, начала хныкать, так что Люся снова укачала ее. Тамара написала для Люси свой новый адрес: Хабаровск, Главпочтамт, до востребования, попросив пересылать туда письма, если будут, оставила ей денег – и ушла, тактично не спросив, от кого же это Люся умудрилась родить. Да впрочем, это ее не слишком интересовало!

Около полуночи военный эшелон, в составе которого было несколько купейных вагонов для командированных и их семей, отправился в Хабаровск.

Хабаровск, 1954 год

Женя стояла на березе и смотрела то на закатное небо, то на белое цветущее облако, которое лежало внизу, на пересечении улиц Вокзальной и Запарина. Практически вся Вокзальная состояла из длинных и довольно глубоких оврагов, посередине которых бежала в Амур помойная речка Чердымовка. В городе были две такие речки – Чердымовка и Плюснинка. Некогда, рассказывали, это были две чистые и прозрачные горные реки, однако потом, когда застава Хабаровка, начинавшаяся как военный пост, начала обживаться, расширяться и строиться, по обеим сторонам речушек выросли домишки, образовав неминуемый в каждом спешно застраиваемом городке шанхайчик. Бог его знает, почему такие городишки по всей России называются шанхаями! В Хабаровске китайцы жили в своей слободке на Казачьей горе. А в шанхае селились русские да украинцы.

Все домишки были окружены небольшими огородиками и садиками. Из фруктовых деревьев в них росли одни дикие яблони и груши. Есть крошечные яблочки и грушки можно было только перезрелыми, а то и примороженными, но зато как цвели эти деревья по весне! Чудилось, бело-розовые облака вот-вот поднимутся над оврагами и поплывут над городом, лелеемые амурскими ветрами. И нежнейший аромат их пересиливал гнилостную вонищу, постоянно источаемую водами Чердымовки и Плюснинки. Чистые горные речки давно уже стали сточными канавами для береговых жильцов. Даже когда речушки замерзали, на их лед высыпали мусор и золу из печей, сливали нечистоты, так что ребятне, которая очень любила кататься на санках и фанерках с замечательных естественных гор – овражных стен, – приходилось старательно маневрировать, чтобы не въехать в лужу помоев или гору мусора. Впрочем, зимы в Хабаровске стояли такие студёные, что все это добро быстро замерзало, и только кое-где надо льдом курились темным паркоˊм зловонные промоины.

Хабаровчане, однако, ко всему этому привыкли и, не замечая неустройства и грязи, с удовольствием любовались овражными склонами, щедро украшенными как дикими одуванчиками, саранками, ирисами, так и садовыми георгинами, астрами, золотыми шарами да «хохлами» и «хохлушками», как здесь называли ярко-оранжевые бархатцы.

Чердымовка и Плюснинка протекали меж трех главных улиц города: имени Серышева, Карла Маркса и Ленина, которые тянулись на возвышениях строго параллельно друг другу. Благодаря трем этим улицам и двум речушкам какой-то острослов во времена незапамятные прозвал Хабаровск «три горы, две дыры». Впрочем, в те времена улица Серышева звалась Военной горой, Карла Маркса – Средней, а Ленина – Артиллерийской. И горы, и дыры были перечеркнуты другими улицами, также строго параллельными. Вообще то, что город строили военные, придало ему четкость и строгость линий и направлений. По диагонали можно было пройти куда угодно и здорово сократить путь, чем радостно пользовались горожане, а потому в Хабаровске было множество очень удобных проходных дворов.

Сюда, на улицу Запарина, дом 112, Морозовы (и Женя Васильева с ними) переехали всего два года назад. Большая часть их хабаровской жизни прошла на окраине города, на Базе Амурской флотилии ^[5], где Морозов служил в политчасти до тех пор, пока его не списали вчистую из-за постоянных приступов грудной жабы. Тамара всегда томилась на скучноватой Базе и мечтала жить в центре, где были два кинотеатра и аж три театра: Драмы, Юного зрителя и Музыкальной комедии, который горожане особенно любили. В центре имелись хорошие школы, не то что на Базе! А если честно, она страшно боялась, что Морозов, который жил от приступа к приступу, долго не протянет, а что тогда будет делать его вдова с двумя детьми (Женька хоть и не родная, но с ней тоже придется возиться, пока не начнет самостоятельно зарабатывать)? Из ведомственной квартиры их запросто выселят – и как быть тогда? Шалаш строить? Словом, Тамара исподволь внушала мужу, что довольно нажились они на Базе, пора и о семье подумать, и если нет никакой возможности вернуться в Москву, то пусть хоть квартиру добудет в центре.

Вообще Хабаровск был по большей части деревянный, ибо строительного лесу в тайге, как известно, руби сколько хочешь. Однако на улице Серышева, поблизости к штабу округа, понастроили красивых каменных домов, которые называли «генеральскими». Поселиться в этих пятиэтажных домах отставнику нечего было и мечтать, зато в одном из кэчевских ^[6] деревянных, на нескольких хозяев, по улице Запарина, как раз освободилась двухкомнатная квартира, вот ее Морозов и успел получить за полгода до смерти.

Еще когда они жили на Базе флотилии, Тамара сторонилась соседок: ей, жене помполита, было невместно дружить со скучными женами простых старшин, и она надеялась, что здесь, поблизости от штаба округа и дома, в котором жил сам командующий (особняк находился по адресу Запарина, 118, то есть совсем рядом!), для нее найдется более интересное общество.