Вступление
Для начала мне хочется сказать, что эту книгу я написала для себя. Поэтому все описанное в ней – правда. Такая, какой я ее восприняла и запомнила. Здесь нет ни одного вымышленного факта, ни одного придуманного героя, все совпадения с реальными людьми – неслучайны.
Книга писалась легко и радостно. Я просто открыла волшебную шкатулку своих воспоминаний, которые мне дороже всяких сокровищ, и описала самые яркие из них. Я давно мечтала написать небольшую книжку о своем детстве, которую можно было бы почитать и моим детям, и моим внукам, и мне самой, когда я буду веселой старушкой.
А еще хочу передать привет своей большой и дружной семье. Тем, кто сейчас рядом со мной, и тем, кого уже нет в живых. Спасибо вам за все, что вы сделали для меня.
С любовью, ваша Лусине
Хутор
– Неподалеку я видел один немецкий хутор, – сказал дедушка Левон своей семье, сидевшей на казенных кроватях в тесном домике, выделенном совхозом для беженцев. – Там нет ни окон, ни дверей, но стены вроде крепкие и черепица годится. Что скажете?
Очевидно, все сказали «да». И вскоре заброшенный двор старого хутора наполнился звуками ручной пилы и говором молотков, засверкала в лучах солнца древесная пыль и приятно запахло сосновой стружкой. Спешно ставились новые оконные рамы, резалось стекло, подгонялись двери, по всем окрестностям искались кованые кровати, шкафы и столы.
Забытый хутор очнулся от сна, ожил, и начал свою вторую жизнь. Единственное наследие, которое нам перешло с немецких времен – это высокая печь, выложенная коричневым кафелем.
А через пару лет на хуторе появилась и моя персона. Мне хотелось бы знать точно и подробно все детали того дня, когда меня выписали из ветхого здания роддома, но все помнят только день моего рождения, а не день моего первого знакомства с хутором. Поэтому я вправе додумать и нарисовать тот день своими красками.
Стоял солнечный октябрьский день. Деревья вокруг полей полыхали ярким осенним огнем, у края лугов клубился туман, в мокрой траве в саду было полным-полно румяных яблок. Песчаный двор был чисто подметен, и разноцветные курицы деловито прогуливались в поисках заблудших червяков.
Оповещая о себе еще издали гудением мотора, во двор въехала белая Волга. Куры бросились врассыпную, обиженно кудахча. Из машины вышли несколько человек, в том числе и мама с папой. Мама держала в руках замотанное в пеленки и теплое одеяло крохотное существо, которое тридцать лет спустя напишет эти строки.
Не было ни шариков, ни букетов, ни фотографа, который мог запечатлеть это знаменательное для меня событие – первую встречу с хутором. Несмотря на то, что я недолго прожила там, (мои родители переехали в другой дом, едва мне исполнился годик) мои первые воспоминания прочно связаны с хутором.
Именно хутор является моим настоящим родным домом, сценой, на которой разыгрывался театр моего детства, и поэтому он заслуживает отдельного описания.
Хутор стоит на возвышении, среди плодородных полей, цветочных лугов и небольших лесов. Если встать посередине двора и закружиться, то длинной вереницей друг за другом пролетят – дом, коровник, сад, гараж, курятник, огород, пекарня и дорожка вниз, к овечьему загону и большому саду.
Конечно, хутор очень изменился за последние годы. Курятник снесли и построили новый, пекарня пустует, потому что тати теперь печет хлеб газовой плите. Многих фруктовых деревьев уже давно нет, зато высокими великанами стоят те, которых я помню еще чахлыми кустиками. Вообще, я хорошо помню хутор таким, каким он был во времена моего детства.
Входная дверь была покрашена в темный бордовый цвет, точнее марсала, а по краям обведена голубой линией.
Входя, попадали в просторную прихожую, которая летом была насыщена светом и воздухом, а зимними ночами казалась волшебной из-за загадочных отсветов из других комнат (света здесь не было, лампочки вечно перегорали или разбивались) и сияющих звезд в огромных окнах без занавесок. Занавески появились позже. Иногда летом тати накрывала нам маленький стол прямо тут – чтобы мы быстро перекусили и побежали дальше.
Прихожая выходила в коридор, такой же по ширине, но короткий. Дверь прямо вела на чердак, который я опишу подробнее. Слева была тяжелая, в потрескавшейся белой краске, дверь, которая никогда не закрывалась достаточно плотно.
За дверью была большая гостиная, где стоял сервант, телевизор с видеомагнитофоном и две тахты. В этой гостиной главным образом обитали дедушка Левон (папи) и прадедушка Шамир (Апа).
Отсюда выходили две двери – одна в маленькую гостиную, одна на кухню. А в маленькой гостиной была еще одна дверь, в комнату Апа и прабабушки Арев.
Это была крохотная комната с одним окном, где кое-как были втиснуты две кровати, а между ними длинный желтый стол-комод, который пах точь-в-точь как варенье из айвы.
Со стороны прабабушки комод был забит лоскутками, какими-то непонятными бумажками, пуговицами, шерстью и лекарствами. Там очень любила покопаться Анжелика.
Иногда тати нужно было что-то взять оттуда, и она не находила и напускалась на прабабушку:
– Мама, где моток белых ниток? Только вчера же положила!
Прабабушка, святая простота, недоуменно отвечала:
– Так я и не трогала ничего. Прибегала только девчушка эта, что-то там разворошила…
Разгневанная тати шла на поиски Анжелики, которая уже успела что-то сделать с ворованным добром – потерять, обменять, подарить.
Со стороны Апа полки были полны медалей и документов, не считая самой нижней, где хранились немецкие сладости и всякие ерундовые леденцы.
Этим его щедро снабжала тати, чтобы он угощал время от времени нас, своих многочисленных правнуков.
Но заслужить благосклонность и одобрение Апа было так сложно, что конфеты лежали там месяцами, пока самые шустрые из нас не ухитрялись стащить пакетик желатинок или пару шоколадных медальонов.
В отличие от Апа, прабабушка Арев была очень щедрой на подарки. Даже когда не было ничего, она умудрялась находить какую-то мелочь, которой я была очень рада.
Однажды она подарила мне маленький карманный календарь с изображением Ленина. Я долго хранила этот календарик, еще и потому что на нем был год моего рождения, и со временем он стал единственной памятной вещью о моей солнечной прабабушке.
Отвлекаюсь. Пытаюсь описать дом, а память все время подкидывает мне маленькие сюрпризы.
Например, я только что вспомнила, как наверху шкафа в гостиной номер два стояли в ряд игрушки, с которыми строго-настрого запрещалось играть: огромный нарядный черный пудель, овчарка-полицейский, павлин с настоящим хвостом, одноногая кукла Барби в пышном свадебном платье, сшитом мамой, и главный объект моих желаний – новенькая Барби-охотница в упаковке.
Она была одета в крутой охотничий наряд, а за спиной у нее висел маленький колчан, полный стрел и лук. Считалось, что охотница принадлежит тете Карине, и она клятвенно пообещала, что подарит ее мне, когда выйдет замуж. Обещание она не сдержала.
Много лет спустя я увидела мою Барби в растерзанном виде среди вороха игрушек, которыми играли ее маленькие дочки.
Что касается остальных игрушек, то на моей памяти тати достала их всего один раз, когда в гости пришел незнакомый толстый малыш. Он лениво перебирал наши неприкосновенные игрушки, запачкал липкой конфетой пуделя и ушел. Представьте, как мы его возненавидели!
Кухня была узкой и длинной и по длине одной стены в ряд стояли стол, буфет и холодильник. Плита и маленький столик рядом были у окна во двор, и на этом столе вечно стояла трехлитровая банка с загадочным раствором, в котором плавали зерна и одинокое куриное яйцо (таинственная алхимия, которую я постигла очень поздно).
Еще там находилось высокое эмалированное ведро со свежей колодезной водой, а рядом – кружка. Как только один из дедушек просил попить, мы бежали к этому ведру, зачерпывали кружкой как можно больше воды, и, расплескивая, несли жаждущим. Анжелика всегда умудрялась на этом пути отпить немного воды, испытывая терпение Апа. Зачем она так делала? Загадка.
Из кухни можно было выйти в место непонятного предназначения. Скорее всего, это можно было бы назвать молочной. Здесь был земляной пол и чугунный рукомойник, и именно тут проходила закваска, переливание и процеживание молока, и вечно шмыгали разномастные кошки, жалобно вымяукивая себе порцию молока.
В углу молочной была низкая дверь в просторный подвал. Там всегда стоял густой запах земли и сырости, а через высокое окошко можно было увидеть траву в саду и нашу небольшую пасеку.
Как на прилавках, тати раскладывала на деревянных полках красивыми рядами лук, морковку, репу, капусту, бутыли с наливками, самогоном, домашним вином. В большом деревянном отсеке лежали россыпи картошки, как золото у разбойников из мультфильмов, а в самой глубине и прохладе подвала стояла флотилия разноцветных банок с вареньями, соленьями и компотом.
Вернемся в прихожую и свернем направо. Полупустая проходная комната с пружинистой кроватью и гигантским довоенным шкафом, за ней – спальня дяди и тети.
Зимой здесь ставили живую елку, потому что эта комната была самой холодной. В этой комнате долгое время висела картинка на картоне, изображающая улыбающуюся блондинку в шляпе с букетом цветов.
Девушка была красивая, светлая, шляпка желтая, и цветы желтые, отчего картина всегда казалась залитой солнечным светом. Мне нравилось смотреть на эту девушку, когда меня ставили в угол в этой комнате. Казалось, она меня понимает и подбадривает своей улыбкой.
Позже я узнала, что эта картина была одной из дефицитных придумок 90-х. Брали верхнюю крышку коробки конфет с красивым изображением, вырезали и вставляли в нижнюю картонку. Получалась картина в раме. Как же я разочаровалась, когда узнала это! Подумать только, сколько раз меня воодушевляла эта милая блондинка, а оказалось, это не даже настоящая картина, а штампованное изображение с коробки конфет!
Из этой проходной комнаты шли низенькая дверь в чуланчик, где хранилась мука и бакалея, и большая скрипучая дверь – в спальню дяди Коли и тети Тагуи.
Детям категорически запрещалось туда заходить – тетя наводила там священный порядок и хотела, чтоб он хранился вечно. Но вот беда – у них была самая прыгучая и широкая кровать во всем доме. Дело было в том, что их матрас был качественным, немецким, не то, что самодельные шерстяные, которые лежали плотным плоским куском. И как ни старалась тетя, а избежать орды детей, радостно скачущих на кровати, было невозможно.
Но еще больше тетя злилась, когда мы начинали строить хижины и баррикады в малой гостиной. Мы сооружали сложные конструкции из стульев, одеял и подушек, но вместо похвалы всегда получали нагоняй.
– Вот будут у вас собственные дома – говорила тетя Тагуи торжественным тоном, – я приду без приглашения, в грязных калошах, наслежу, свалю в кучу все ваши подушки, растопчу и уйду.
Но мы ее угрозы всерьез не воспринимали. Собственный дом, это же когда будет? Через тысячу миллионов лет! В детстве настоящее время кажется вечным и незыблемым.
А теперь про чердак. Лестница на чердак скрывалась за малозаметной дверью в коридоре и шла вверх так круто, что я при каждом подъеме крепко цеплялась за шаткие перила.
На чердаке было целых три помещения – огромная необустроенная мансарда с колонной дымохода посередине и две маленькие комнаты, вполне пригодные для жизни: одна с синей дверью, одна с зеленой.
Комната с синей дверью принадлежала тете Карине, а после ее замужества все чаще использовалась для сушки луковиц, пахучей зелени и связок сухофруктов, хотя там по-прежнему оставались две кровати и небольшой буфет.
В чемоданы под кроватями тати укладывала старую одежду, которую при необходимости можно было пустить на тряпки. В буфете стояли баночки с семенами, мешочки с фасолью, сушеными дольками яблок и груш, а еще тати часто прятала там конфеты, жевательный мармелад, или пачку новых карандашей, чтобы порадовать меня, когда я поднималась с ней. Поднималась я почти всегда, и честно говоря, мне всегда доставалось всего больше, чем другим детям.
Не потому что я была любимицей, а потому что я была неотделима от хутора, как разумеющаяся его часть. Один раз тати, чтобы успокоить плачущую Анжелику, отвела ее наверх и, не найдя ничего сладкого, подарила ей лист с наклейками-ангелами. Как я ей завидовала, я, эгоистичная злючка, несмотря на то, как много я получала всего того, о чем мои братья и сестры и не знали.
Комната с зеленой дверью была моей самой любимой комнатой в доме. Прямо у двери висело уютное бра, единственный источник света, зато превращавший комнату в кадр из фильма «Маленькие женщины».
У стены стояла высокая кровать с высоким же матрасом, а на стене у изголовья висели постеры – «Дикий ангел» и «Дикая роза», а так же календарь 1994 года с девушкой со снежными ресницами.
Напротив кровати была простая деревянная вешалка с соломенной шляпкой на лентах, старыми пальто и шарфами, подальше, у окна – грубый самодельный стол с таким же стулом.
На одной стене висело зеркало в красивой раме, которое отражало все, как будто под колышущейся водой. Еще висели картины – барельеф с какой-то конской упряжкой и портрет неузнаваемой тети Гаяне с детьми.
Единственное окно смотрело в огород, и дальше, в поля и горстку деревьев, где, как потом мы узнали, когда-то располагалось семейное кладбище семьи Цильке. Но в детстве я этого не знала. Эта чердачная комната была отличным прибежищем для моей романтической души и живого воображения.
Я любила думать, что это моя комната. Так оно и было по сути, ведь никто не рвался там обитать. Мне хотелось бы перенести туда все мои книги, накинуть стеганое покрывало на кованую кровать, и писать стихи, глядя в окно на поля. Но этого ни разу не случилось. Но иногда дома на меня накатывало острое непреодолимое желание оказаться в моей любимой чердачной комнате. Я бегом пересекала пастбище, врывалась на хутор и сразу бежала наверх. К этому все уже привыкли и никто не задавал никаких вопросов. Для всех было естественно, что я на чердаке.
Потом я часто видела эту комнату в красивых снах, однажды – всю усыпанную розами, всех цветов и оттенков, весеннюю комнату жизни и любви, где легко мечталось о невозможном.
До сих пор мансардные комнаты любого типа вызывают во мне светлую ностальгию. Возможно, такая любовь к чердакам связана с тем, что я их ассоциировала с тетей Кариной – олицетворением юности, красоты, изящества и многих недоступных для меня тогда вещей. Таких, как косметика, магнитофон, или капроновые колготки. Но об этом расскажу в отдельной главе.
Немцы
Мы с раннего детства знали, что дом был построен в кенигсбергские времена, и знали историю того, как папи со своими сыновьями восстановил хутор.
Вообще такие темы, как немцы, война, изгнание и обретение дома звучали в разговорах взрослых очень часто. Только-только начинала остывать жгучая боль утраты родины в их сердцах. Они понимали всей душой, как тяжело было прежним жителям оставить свой большой дом, налаженный быт и уйти навстречу неизвестности.
И хотя все взрослые ужасно скучали по родному Шаумяну, для них было благословением жить в таком красивом хуторе, утопающем среди зеленых полей, где можно было держать сколько угодно скота и выращивать овощи, о которых даже не слышали раньше. Тати говорит, что именно здесь они впервые услышали про теплицы для выращивания овощей – ведь в родном краю жгучее солнце отметало саму мысль о дополнительном утеплении.
Летом 1991 года, незадолго до моего рождения, на нашей проселочной дороге появился гигантский красный автобус.
Даже обычные машины были редкостью в этих местах, что уж говорить про двухэтажный заграничный Икарус. Автобус остановился внизу подъема к хутору, прекрасно сочетаясь своим красным цветом с фоном зеленых полей.
Мы были уже более-менее обустроены – дом был приведен в порядок, огород давал хороший урожай, для тати уже построили специальную хлебную печку, где она могла печь круглые лепешки. Папа и дядя Коля работали в городе, а огромный пласт прочей домашней работы лежал на папи и Апа.
Из красного автобуса вышла небольшая компания улыбающихся седых людей, увешанных фотоаппаратами и камерами. С помощью переводчицы они представились, как бывшие жители нашего поселка, носившего в прошлом название Аббартен.
Во главе группы бодро шагал Фритц Цильке, сын прежнего хозяина хутора. Хотя почему я так уверена, что он шагал бодро? Скорее всего, у него подкашивались ноги при виде дома, который он уже не надеялся застать.
(Много лет спустя, я вдруг осознала, что мы с Фритцем имеем один родной дом на двоих. Мы пришли в этот мир с огромным временным интервалом, но с детства росли в одних стенах, и видели в окне одни и те же пейзажи и ели одни и те же яблоки).
Фритц, старший из детей большой дружной семьи, был вызван на фронт, когда ему было чуть за двадцать. Нескладным веснушчатым пареньком(я видела фотографии) он ушел на войну, которая разлучила его с домом, и вернулся только спустя 45 лет, старым, седым и раздобревшим.
Фритц прошел всю войну, потом еще несколько лет после ее окончания оставался в плену в Москве, где работал на консервном заводе и худо-бедно овладел русским. Его департировали в Германию в 1948, где он нашел остатки своей семьи в Кельне, нашел работу мелким клерком в администрации, работал на износ, добился крупной должности в управлении городом, дважды женился и под старость лет переехал в маленький городок Айторф. Там теперь живут его многочисленные дети и внуки.
С Фритцем были его младшие сестры, вторая жена Тея, кто-то из детей. Все они смеялись и плакали от счастья, увидев, что дом отстроен, хоть и не таким, каким был прежде, но это мелочи, недостойные внимания. Ведь многие из их попутчиков на месте своих жилищ не нашли и камня на камне.
И вот получилось так, что мы, беженцы, обретшие новую родину, приветствовали других, которые эту самую родину потеряли. В тот летний день и началась наша крепкая дружба.
Немцы много рассказывали о прежних временах, о том, какие прекрасные усадьбы стояли в окрестностях, прямо в наших полях. Оказалось, многие жители бывшего Аббартена надеялись вернуться в свои дома, и поэтому почти в каждом дворе был свой тайник – клад. Люди закапывали красивые старинные вещи, посуду, ткани и одежду. Один из гостей даже нарисовал небольшую карту клада у заброшенного дома недалеко от хутора. Но мы так и не пошли на раскопки. Пусть забытые тайники охраняют бедные призраки тех, кому эти вещи были действительно дороги.
Тем не менее, тема кладов постоянно будоражила мой ум в детстве. Казалось невероятным, что прямо под моими ногами, глубоко под травой, лежат фарфоровые чашки, полные холодной земли, жалобно съежившиеся парчовые платья и в тяжелых оправах старинные зеркала, в которых уже ничему не суждено отразиться.
Гости гуляли по дому и двору, изучали наш быт, удивлялись чугунному рукомойнику, как механическому чуду, обширному огороду, спокойным коровам в бывшей конюшне, а моя беременная мама поставила их в тупик.
Они не представляли, как в таких условиях, с уличным туалетом и отсутствием водопровода, сможет расти ребенок. Ладно бы пятьдесят лет назад, но сейчас, в преддверии нового тысячелетия!
И Фритц сказал маме:
– Я уверен, у вас будет девочка. Когда она подрастет, я обязательно приглашу ее в Германию. Пусть ребенок увидит мир!
И он сдержал свое слово. В один волшебный летний день Фритц прислал для нас с бабушкой пригласительную визу. Все лето мы собирали документы и в сентябре уже катили в микроавтобусе в направлении Кельна. Мне было тринадцать лет, словарный запас немецких слов – около пятисот, и это было самое впечатляющее путешествие в моей жизни.
Мы накрыли длинный стол в саду, прямо под яблонями. Немцы с удовольствием угощались домашней едой, и делились своими заморскими яствами – сыром Хохланд в треугольной фольге, сендвичными печеньями и конфитюром в маленьких упаковках. Много беседовали о том, как живут сейчас, о своих судьбах после войны. О самой войне никто говорить не хотел.
Все прошло, растаяло жемчужным туманом, и в новом мире солнце сияло для равных людей. Разве это не важнее того, что случилось полвека назад? Фритц и Апа, два старых солдата когда-то враждующих армий, сидели рядом, и точно знали ответ на этот вопрос.
Мы тепло попрощались с нашими гостями, обменялись адресами и объятьями.
С тех пор под каждое католическое Рождество нам приходили гигантские посылки из Германии. Там была одежда, обувь, косметика, лекарства, сладости и посуда. Некоторые вещи были совсем незнакомыми и приходилось на опыте постигать, что это такое.
Например, мама с тетей две недели мыли волосы детским маслом Джонсонс беби, прежде чем поняли, что это не шампунь.
Иногда посылки приходили и просто так, без повода. Но этот день сразу превращался для меня в праздник! Стоило мне только заслышать, что тати получила посылку, как я летела на хутор самая первая, кратчайшим путем, через пастбище, лавируя между удивленными коровами.
Но тати не спешила открывать посылку сразу, и приходилось ждать вечера, когда соберутся все дети и внуки и только тогда тати торжественно вскрывала коробку огромным кухонным ножом. Обычно к этому моменту мое напряжение достигало такого пика, что я буквально лишалась чувств. Все-таки не так уж много новых впечатлений я получала тогда и один вид коробки, которая прибыла откуда-то из другого мира, приводил меня в священный трепет.
О, посылка, собранная руками добрых друзей! Сколько было в тебе сюрпризов и сокровищ, сколько прекрасных вещей, что до сих одно слово «посылка» мигом вызывает ряд приятных, теплых воспоминаний!
Все самое интересное и вкусное обычно было снизу. А сверху лежала одежда. Тати целую вечность доставала широченные тренчи, акриловые кардиганы и брюки всех оттенков бетона. Как быстро билось мое сердце, торопя время, чтобы тати поскорее разобралась с одеждой! И вот тати выхватывает последнюю вещь, и под ней разноцветными упаковками вспыхивают сладости!
Все делилось честно поровну между всеми, кроме одежды. Одежду распределяли по принципу – кому подойдет. Чаще всего везло с размером тете Гаяне, так мне запомнилось. А может и нет, я тогда не сильно интересовалась одеждой, для меня это были тряпки как тряпки, хотя мама потом всю обратную дорогу до дома радовалась, как хорошо, что у меня будут теплые зимние вещи нормального качества.
Практически половина сладостей уходила ко мне, несмотря на многочисленность братьев и сестер. Почему? Потому что такие истерики, как я, не умел закатывать никто! Конечно, я понимала, что со стороны мое поведение выглядело очень некрасивым, но в оправдание скажу, что я была сладкоежкой до мозга костей.