Забытые: Тени на снегу

Некоторые тени настолько длинны,

что появляются раньше света.

Терри Пратчетт «Роковая музыка»

Пролог

В колодце на щербатом карнизе сидел, обняв ободранные колени, худенький мальчик. Мшистые стены сочились сыростью и гнилью. С каменной кладки ручьями стекала грязь. Внизу, под карнизом, в сером тумане ворочалась, стонала и гулко вздыхала невидимая хмарь. Но ожидание подходило к концу. Узкий каменный колодец уже озарял рыжеватый лунный свет.

Подняв бледное лицо, мальчик жадно всмотрелся в осколок луны. Она робко заглядывала в колодец, очерчивала неровную кромку каменного провала, скользила рыжими пятнами по сырым стенам. Осталось совсем немного… Мальчик с сожалением отвернулся и, осторожно встав, оказался лицом к стене. Пятна света спускались всё ниже, и всё тоскливее вздыхала внизу хмарь, протягивая к луне липкие щупальца и касаясь карниза, всё сильнее завывал наверху ветер.

Мальчик потёр озябшие ладони и размял затёкшие пальцы. Время в замкнутой темноте летит незаметно, но дарует то, чего не найти на земле, – ощущение безысходности и неизбежности. И понимание. Того, что было. Того, что есть. И того, чему предстоит свершиться. Мама много об этом писала и рассказывала. Ему остаётся лишь передать миру её слова. И дрожащим указательным пальцем левой руки мальчик написал на лунном пятне: «История ходит по кругу, и забытое всегда возвращается».

Крупные кривые буквы дрогнули и отделились от стены, зависнув в воздухе над его головой. Мальчик неуверенно улыбнулся и продолжил писать, сипло бормоча:

– Забытые – это и выдумка, и сказка на ночь, и слухи ради слухов, и сокрытые тайны. Но это и истинность прошлого, скрытая за шелухой времени. Это песчинка истории, затерянная средь рукотворных сказов и небылиц, облачённая в ворох преданий и легенд.

Он вытер рваным рукавом пот с грязного лба и поднял глаза к небу. И кивнул самому себе. Над его головой вилась косая вязь мерцающих красных букв, а посветлевшая луна, перебравшись через круг провала, закрыла собой тёмное небо. Мальчик пошевелил пальцами левой руки, сжимая и разжимая ладонь. Кожа, разъеденная «письмом», распухла, потрескалась и кровоточила.

Пишущий заторопился, правой рукой цепляясь за мшистый выступ и проговаривая вслух, и чужие слова одно за другим складывались в строчки:

– Истина прошлого почти забыта даже нами, наследниками старой крови – говорящими и пишущими. И нас мало. И ещё меньше осталось помнящих. Они закрылись от мира, спрятались в страхе, но время приходит. И сила не оставит выбора тому, кто помнит. Через боль и слёзы, через страх и смерть она снимет с легенд шелуху времени и выдумок, как с луковицы снимают едкие лепестки кожуры. Снимет, чтобы понять. И рассказать. Чтобы проклятье прошлого пало. Чтобы старые ошибки никогда не повторились, – и крупно, размашисто: – Началось. Пора.

Дописав последнее слово, он устало привалился к стене. Луна, утратив рыжий цвет, мерцала тусклым золотом. По онемевшей левой руке маленького писца стекала кровь, и, почуяв её, оживилась туманная хмарь. Седые плети взобрались на карниз и цепко обхватили тощие лодыжки мальчика. Он с тревогой взглянул на написанное. Пожалуй, это всё – он написал… предупредил. Дальше – дело за временем. И за историей. А что есть история? Паутина случаев. Цепочка следов на снегу. И дело – за следопытом, способным прочитать следы, опознать угрозу, внять предупреждению… и всё же рискнуть. Потому что судьба не оставит ему выбора.

Едва удерживаясь на карнизе, мальчик протянул к луне руку и быстро поставил последнюю точку и подпись. Косые строчки букв дымом поплыли вверх, за уходящей луной, и пишущий наблюдал за ними с отчаянной верой. И пропустил стремительный рывок хмари. Пронзительно взвыл ветер, скользкий карниз сменился летящей пустотой, хмарь разразилась радостным уханьем.

Серебряная луна заглянула в чёрную бездну колодца и исчезла. В холодной темноте закружили первые снежинки, разрушая слова чужой магии и тая на опустевшем карнизе.

На мир, заметая следы недавних событий, медленно опускалась тишина – бескрайняя тишина ночи первого снега.

Глава 1. Отражения

– А я те говорю, что видал городище!

– Да не видал, не заливай!

– Видал, говорю!

– Не видал! Не может его там быть! Там пустошь мёртвая посередь гор, и давным-давно ужо! Брешешь, змей!

– Не брешу!

– Брешешь! Мертвяка, поди, услыхал, обделался, надрался под кустом, а терь заливаешь, что городище древнее видал!

– От трезвый был, ей-ей! Нет, ну охоты ради и пользы для принял чутка, но две капельки-то всего! А чего они мне? А ничего!

– Да пусто там! Тока мертвяки воющие да заяц, дурной по осени!

– А я те говорю, что городище там!..

Уткнувшись в кружку, я пила чай и лениво прислушивалась к перебранке. Два мужика, один здоровый и пухлый, второй – худой и мелкий, отчаянно спорили за соседним столом. Худой то и дело вскакивал и кричал, что видел некое городище, а толстый усердно его высмеивал. Кажется, спорить они начали ещё до моего прихода, драли глотки, пока я обедала, и замолкать не собирались.

Впрочем, а не к месту ли их споры?..

– Видал! Зуб даю, что видал!.. – брызжа слюной, вопил худой.

– Хорош ужо! – пошёл на попятный толстяк. – Хорош!.. Не ори. Верю, что видал.

Я ненароком обернулась через плечо. Худой мужик сел, нервно сдвинул на затылок засаленную шапку и одёрнул старую меховую куртку. Глотнул из высокой кружки хмельной ягодный сбитень, вытер рукавом длинные светлые усы и насупился:

– А ведь не веришь, стервь, что я городище заброшенное видал!..

Я тихо хмыкнула в кружку.

Заливает? А если представить?..

Я задумчиво посмотрела в окно. Постоялый двор находился за первой городской стеной, и из грязного окна открывался чудесный вид на грубую каменную кладку. Но когда поутру я выбралась из телеги, то первое, что увидела, это далёкие заснеженные холмы, а за ними – древний горный хребет. Рядом с которым, если судить по карте, есть большое безымянное озеро.

Да. Кстати, о воде. И о мертвяках, которых толстяк воющими величал…

– Да ни хрена ж ты не видал, упёк ужо, брехатый!

– Не серчай, чали, народ тут простой, в речах не стеснённый, – смущённо шепнула мне седовласая хозяйка постоялого двора, собирая на поднос грязную посуду.

Я рассеянно кивнула и попросила ещё чаю. Да, теперь – чали. Пора привыкать к новому облику и иному обращению. По людским меркам я выгляжу глупой и наивной девицей… и по своим собственным – тоже. В обличье взрослой женщины, чалиры, во избежание недоразумений я ходила чаще, но она мне надоела. Но, опять же из-за возможных недоразумений, нынешняя личина была отталкивающей: мелкая, тощая и носатая девка с родимой меткой на полщеки, что считалось проклятьем, и жидким «хвостом» косы.

– Вот добрешешься, и удавлю вместе с энтим городищем твоим!

Какие же люди всё-таки… хладнокровные. И что с них взять… кроме интересных сведений. Которые помогут скрасить ожидание. Всё равно я застряла здесь надолго. И, надеюсь, это случайное «надолго» не затянется на всю зиму.

Я нахмурилась. За окном кружили редкие снежинки. Первый снег в этом году выпал слишком рано, и слишком рано осенне-рыжая луна поблёкла, став снежно-белой. По всем расчётам до сезона больших снегов оставалось дней десять, и я должна была успеть закончить обход последних северных острогов. Три города, включая этот, – день-полтора в пути до каждого – быстрый опрос населения на предмет странных явлений – и ещё два дня, чтобы вернуться хотя бы к Центральному северному пути.

Но.

Снег застал меня в поездке и сопровождал всю прошлую ночь, к утру подтаяв и превратив неухоженные дороги в жуткое месиво. И ни один извозчик не собирался на работу и не выгуливал загодя ездовых собак, опасаясь новых снегопадов и первого мороза. Или ещё большей каши на дорогах.

Хозяйка поставила передо мной кружку с дымящимся чаем, и я с удовольствием принюхалась к медовому запаху. После долгой дороги меньше всего хотелось браться за работу, но иначе я не могла – любопытство. И слухи о неведомом городище и воющих мертвяках беспокоили ничуть не меньше шума от их пьяного рассказчика.

Я вновь оглянулась. Тощий мужик, шумно сопя и запрокинув голову, большими глотками опустошал жестяную кружку. Прихватив свою, я решительно подсела к парочке и подмигнула хозяйке:

– Повторите чалирам заказ. За мой счёт.

Мужики недоверчиво вытаращились на меня, и тот, что сидел слева, пухлый, заметив родимое пятно, осторожно отодвинулся, зашарил рукой за пазухой, ища оберег. А тощий посмотрел пьяно и недружелюбно:

– Чего тебе, чалка? Не припомню тя… Пришлая, что ль?

– А я тебе верю. Про городище, – я пропустила невежливое обращение мимо ушей и попросила: – Расскажи, а?

Хозяйка принесла две кружки с дымящимся сбитнем, и я присовокупила к ним четвертушку серебра. Мужики переглянулись. Хозяйка посмотрела на меня осуждающе и качнула головой: дескать, зря, чали, зря деньги показываешь, народ тут дикий, бедный, и за пару медяков удавит, и за меховую курточку и шитые сапожки прикопает за околицей, и даже родовое проклятье не остановит… Люди – они ж такие. Разные.

Я безмятежно улыбнулась и повторила:

– Расскажи про городище, – и положила на стол руки.

Теперь вздрогнул тощий.

– Эта… можа, двинем, а? – громким шёпотом предложил толстяк и отёр потный лоб. – Отседова давай, а?..

…покуда беды не случилось, читалась на его раскрасневшемся лице. И мои серебрушки, и куртка с сапогами разом потеряли свою привлекательность. Но тощий не обращал на собутыльника внимания, боязливо изучая мои ладони, расписанные осенними рунами, пальцы, унизанные простыми медными кольцами.

– Ты эта… кудесница, что ль? Чаровница? – спросил он сипло, а толстяк шумно выдохнул и выругался в сторону, пробормотав «меченая…»

– Да. Я – знающая, – я кивнула. – И моя работа в общине – изучать необычности. Расскажи, чалир, – и посмотрела на мужика настойчиво. – Что видел. Где видел. Когда видел.

Тощий нервно приник к кружке, а его собеседник отодвинулся, глядя на меня насупленно и испуганно.

Таких, как я, многие боятся. Даже безграмотный хуторянин, живущий за окоёмом, знает о меченых чарами – о тех, кому на пороге смерти душа мира даёт второй шанс. И новую силу. И цель: хранить обитателей мира от происков сырой магии, вспухающей всевозможными волшебными необычностями, знать о происходящем и использовать знания прошлого во благо. И если магия не впитывалась в умирающих, творя новых меченых, то перекидывалась на вещи… или порождала некие городища. Впрочем, чаровники появились так же – стихийным порождением. И не всегда благим. И которую сотню зим знающие спорят, для чего же мы: помогать – или наказывать. Да, люди-то разные, и кудесники из них получались тоже разные.

– Значить, видал я городище, – наконец решился повторить историю тощий. Поёрзал на скрипучем стуле, ненароком отодвигаясь, и продолжил, вцепившись в пустую кружку: – На озере – мы Непромерзайкой его кличем, не замерзает оно сроду, – где рыбалил поутру. Пришёл я, значить, до рассвету, и пока сети готовил, пока то да сё… Глядь, а оно над озером-то и колышется. Городище-то. Туман над водой течёт, ветер буянит, а городище из клочьев тумана-то и собирается. Острог, хибарки, стена окружная – высоченная!

– Если стена высоченная, то как ты хибарки-то разглядел, дурень? – не выдержал толстяк.

– Дык из тумана ж он! – снова окрысился тощий. – Налетел ветер, разогнал туманище – и вот, видать сразу стало и хибарки, и острог, и каменные башни евойные!

– Башни? – переспросила я. – Сколько этажей?

– Не помню, – смутился мужик. – Высокие. Наших выше.

У «наших», то бишь местных башен острога, три этажа. Любопытно…

– А прежде на месте озера был город?

– Рядом, – неожиданно подал голос хозяин постоялого двора. Он отошёл от стола, который отмывал во время разговора, и встал рядом, стиснул в руках тряпку: – Рядом был, чали, у озера. Ещё до нашествия Забытых. Большое торговое городище, Солнцедивным называлось. Забытые его с землёй сровняли, останки в снег втоптали, горы близ него протянули. А люди опосля отстраивать не стали, пути-то из-за гор сменились. Обосновались южнее – здесь, взяли старое название… да забыли.

Я поёжилась.

Забытые… Повсюду, куда ни плюнь, торчат их хвосты, по всему миру прошлись смертоносной косой… Сколько зим прошло – больше десяти людских поколений сменилось, но… Забылись – да не забылись.

– И мертвяки там с тех пор воют, – добавила хозяйка негромко и поставила перед нами поднос с горячим питьём. – Страшно воют безлунными ночами. А мы никогда не зажигаем больших огней, как стемнеет, и двери после заката и до рассвета не открываем. Никому.

– В нашу общину обращались? – я обернулась к хозяйке. – Знающих звали?

– Нет, привыкли к ним, – хозяйка споро расставила кружки. – Родились рядом, живём всю жизнь бок о бок… Это же… голоса. И всё.

– И зря проболтались, когда ваши сюда пришли, – заметил неожиданно толстяк и глянул искоса. – Прежде они зла не творили. Мертвяки-то. Выли себе, но людей не трогали, даже ночью. И на охоту мы уходили до рассвету, и на рыбалку… А теперь… – и замолчал хмуро.

– Продолжай, чалир, – я напряглась. – Кто приезжал? Когда?

Молодой и неопытный знающий, конечно, мог наломать дров. Кудесникам-новичкам свойственно задирать нос и верить, что они всесильны и всемогущи, что им любое дело по плечу. Но далеко не все избегали Гиблой тропы во второй раз. Самонадеянных глупцов мир не жаловал, и немало знающих сгинуло в первом же серьёзном деле раз и навсегда.

– Нынче летом, двое, женщины, – ответил за толстяка хозяин постоялого двора. Пододвинул стул и сел рядом. – Звать вас… обычно никак, и они не назвались. И между собой молчали. Одна пожилая, худая, вторая – рыжая, высокая, молодая, кра… – и осёкся под неодобрительным взглядом жены.

А она закончила:

– Приехали с запада, с Солнцекрасного. Долина-то наша, Солнечная, небольшая, сразу видно, кто да откуда. Переночевали, услышали мертвяков да поутру на озеро отправились. И не вернулись. После них затишье было, чали, до осени. Мы обрадовались, да зря. Единожды оставили городские врата открытыми на ночь – осенняя ярмарка начиналась, гости наезжали…

– А дальше? – я уже догадывалась, о чём услышу.

Мы эту парочку давно ищем, но они как в воду канули. Причём не этим летом, а прошлой зимой. В последний раз их видели в южных пустошах, и с тех пор…

– Дальше? – хмыкнул толстяк. – А наведайся в лазарет, что в третьей башне. Внизу покои, а под ними – подвалы, ледники. Они до сих пор там – те, кому не свезло. Лекарь заморозил – знающим показать. Да наш староста и слышать о вас не хочет. Не было таких бед прежде, – добавил с нажимом. – Не было, чали. Мы и врата закрываем, и обереги пользуем, и света мало жжём после заката…

…но всё равно боимся, читалось на лицах четвёрки. Разговор, как и моё дело, принимал неожиданный оборот.

– Схожу, – я допила чай и встала, – и к лекарю, и к озеру. Будь добра, собери обед и ужин, – повернулась к хозяйке. – И не ждите на ночёвку.

Она вздрогнула. Или моя юная внешность пробуждала в ней сердобольность, или боялась, как бы хуже не стало. Или всё вместе.

– Там что-то есть, чали, кроме мертвяков, – серьёзно сказал хозяин постоялого двора. – То, чего при солнце не видать, а ночью – не слыхать. Не ходи. Сгинешь.

Я качнула головой:

– Благодарю за предупреждение, чалир, но помогать вам – мой долг перед миром за новую жизнь. Который чтут не все вернувшиеся. Те женщины не от мертвяков избавлять шли. А той силы мира напиться, что пробудила голоса умерших. И показала уничтоженный город. Теперь они могут быть где угодно. Может, давно покинули долину. А может, остались здесь. В других обличьях.

– В других?.. – снова вздрогнула хозяйка.

– Это простейшая магия, чалира, – менять облик. Мы постоянно ею пользуемся, – рассеянно отозвалась я, оглядела собравшихся и мягко предупредила: – Не чините препятствий. И не ходите следом. Я узнаю. И не прощу тех, кто мешает мне делать свою работу.

Хозяева переглянулись, толстяк сглотнул, а тощий опустил глаза. И толкнул локтем своего собеседника, громко прошипев:

– Усёк, что видал я городище?..

– Да подь ты!.. – привычно огрызнулся тот.

Дальше спор я не слушала. Поднялась в свою комнатушку под крышей и замерла у окна, глядя сквозь серебристое стекло на пляску снежинок, кромку городской стены и призрачную кайму далёких гор.

Не все меченые вступают в общину знающих. Ощущение гибельного края отнимает у нас прежнюю жизнь – и право на прежнюю внешность. И даёт взамен любую новую. Но не все соглашаются помогать миру и его обитателям. Одних способность к чарам опьяняет и толкает на глупости, а другие не принимают собственную «обновлённость», ведь сырая магия усыпляет прежние уменья. И ты всё начинаешь сначала – читать, писать, изучать мир… и себя. Но не все хотят учиться. А вот вернуться к обычной жизни хотят все.

Даже я, потомок старой крови, потерявшая у Гиблой тропы не всю себя, иногда мечтаю.

Странные, в общем, это существа – хладнокровные. Теряют жизнь – злятся, получают новую, полную чар – злятся пуще прежнего и сходят с ума… Не все, но случается. Они же не привыкшие к волшбе – издревле с силой рождалась только старая, «согревающая», кровь. До Забытых у людей своих чаровников не было, и община в своё время появилась благодаря старой крови, как и первые рабочие знания. У края Гиблой тропы все равны – и те, кто с врождённой силой, и те, кто без. И знающим может стать любой разумный смертный.

Но хлопот теперь из-за таких «любых» и «разумных»…

Сняв куртку и закатав рукава рубахи, я пересчитала руны. Пятнадцать Должно хватить. Жаль лишь, что время моей силы на исходе: осень закончилась, и родной осенней магии в мире осталось немного – и с каждым днём будет ещё меньше. Я зарылась в сумку, перебирая амулеты. Сгинули, значит… Надо чаще проверять отдалённые остроги, и не раз в год, как нам велят. Всё равно большую часть времени мы проводим в дороге – болтаемся без дела в ожидании этого самого дела. Которое всегда настигает нежданно и не там, где ищешь. Вообще не там.

Я снова осмотрела руки, меченые силой. Руны чаровников не брала ни одна личина. Мои, осенние, вспухали крохотными язвами жёлтой лихорадки, покрывая огрубевшую, красноватую кожу мелкими символами от кончиков пальцев до локтей. Зимние руны темнели трещинами от мороза, весенние – рассыпались коричневыми пятнами, а летние казались солнечными ожогами. Я дотронулась до язвочки, ощущая слабую пульсацию сжавшейся в комок силы.

Ну что ж, дело – так дело…

– Вёрт? – позвала я тихо. – Вёртка, выходи.

Щипнуло копчик, и по пояснице, щекоча, скользнул мой «хвост». Высунулся из-за ворота рубахи и замер столбиком. Гибкий, пушистый, в чёрно-рыжую полоску, ни головы, ни мордашки, только искрящие огнём пуговки глаз. Мелкое существо-паразит, без поддержки чужой силы не выживающее, приползло ко мне две осени назад, когда я достигла первого порога… даже не зрелости, нет. Когда я вышла из детского возраста. И ещё сезонов через двадцать-тридцать, глядишь, смогу приманить «крылья»… если силу старой крови не перекроет окончательно сила знающего. Пока она в осенний сезон мешала работать с врождённым. Правда, и для сложных дел я не доросла… по мнению предков.

– Обыщи соседние города и окрестные деревушки, – попросила я, погладив тёплое тельце. – В долине должны быть другие знающие. Найди мне зимника. Сделаешь?

Вёртка кивнула и змеёй метнулась на пол. Нырнула в щель меж дверью и полом да была такова.

Долинные дороги сплетались в Центральный северный путь, и из общины загодя, чуть ли не с лета, сюда обязательно направляли пару-тройку зимников. Чтобы с началом снегопадов быстро помочь местным жителям с заметёнными дорогами и сразу же направить зимников на расчистку основного пути.

А я наведаюсь-ка в ледник и посмотрю, что за чудище испортило горожанам ярмарку и напугало их до запертых врат и погашенных огней.

Собравшись, застегнув куртку и перекинув через плечо сумку, я закрыла комнату и спустилась вниз. Хозяйка уже собрала харчи в узел и ждала меня.

– Не ходи, чали, – повторила она, теребя передник. – Сгинешь.

– Не сдавай мою комнату, – я сунула узел в сумку. – К утру вернусь.

Хозяйка проводила меня недоверчивым взглядом, и я услышала её сдержанно-испуганный вздох. Но объяснять ничего не стала. Если здесь об истинных знающих лишь что-то слышали, немудрено, что от меня ждут ещё большей беды. Словам не поверят. Только голове побеждённого чудовища.

На улице шёл снег. Натянув капюшон, я постояла на крыльце, изучая полупустую улицу. Низкие каменные дома с покатыми крышами, редкие прохожие, закутанные в старые полушубки и толстые шали. С первым снегом утренне-оживлённый город, встречающий торговые обозы, сник, притих и приготовился к долгой спячке. Солнечная долина, да, славилась солнечными днями и устойчивой погодой, но местные земли не отличались плодородием, и люди жили охотой, рыбалкой, каменоломнями да выращиванием укропа на подоконниках. Зимой, когда за сутки дома заваливает по крыши, здесь совершенно нечем заняться, кроме как чистить снег да поливать укроп.

Нет, не хочу тут зимовать, определённо…

Я отправилась узкими кривыми улочками ко второй городской стене и вратам острога, соображая, как попасть в нужную башню. Обычно пришлых за вторую стену, в город, не пускали. А общинный знак-пропуск я посеяла летом… или весной. Не помню. Спохватилась, когда надо было куда-то попасть, а амулета-«имени» не нашлось. Надо всё-таки написать наставителю, чтобы сделал. И если не с боем прорываться к башне лекаря, то…

– Куды? – подозрительно посмотрел на меня страж ворот – огромный мужик в засаленном полушубке и стоптанных сапогах. – Кто такая?

– Болезная, – я быстро показала ему руки и захлюпала носом. – Оснянка. К лекарю бы…

Осенняя лихорадка заразной не была, и цепляли её обычно дураки, забывающие, как тонка грань между осенью и зимой, как быстро меняется погода на изломе сезонов, когда вечером обманчиво греет солнце, а ночью мороз прихватывает до полусмерти.

– Вход в третью башню со двора, – важно, отточенно и явно заученно выговорил мужик и поправил съехавшую на лоб шапку. – Вдоль стены ступай, в караулку стукнешь. Там лекарь иль его ученик. Осмотрят. Авось и далече пустят, до башни.

– Благодарю, – я кивнула и побрела вдоль стены, спиной ощущая взгляд стражника, пошатываясь и шаркая, изображая болезную.

Вот же глушь, меченого от больного не всякий отличит… Но лекари-то должны опознать. А как опознают – так и поговорим.

На стук никто не ответил. Я осторожно подёргала деревянную дверную ручку – раз, другой, третий. И услышала скрипучий голос:

– От себя.

Точно. Особенность северных построек: все двери, как и окна, открывались внутрь. Завалит дом снегом по крышу, не то в шутку, не то всерьёз объясняла давеча хозяйка, – останется лазейка для подкопа. Взял лопату, открыл дверь или окно – и копай.

Дверные петли скрипели под стать голосу лекаря. Оный, невысокий и щуплый, с седыми патлами и усталостью в выцветших глазах, занимался скучнейшим делом – сматывал в рулоны чистые тряпицы. А больше в крохотной комнатке караулки никого и почти ничего не было – стол с горками рулонов и тряпиц, стул, тлеющий очаг и тоскливо зевающий человек. Зябкие сквозняки. И чистота. Ни пылинки, ни паутинки в углах и на потолочных балках. Даже запах какой-то… особый. Чистый. Да, к слову, о скуке и укропе…

Сбросив капюшон, я молча и приветственно склонила голову. Лекарь равнодушно посмотрел на родимое пятно и прищурился на «оснянку». И сразу всё понял. В бесцветных глазах вспыхнуло любопытство.

– Не повезло, да, чали? – он ловко перевязал очередной рулон и встал. – В дорогу бы, но застряла? А я давно жду кого-нибудь из вас. Из истинных знающих, – пояснил медленно и выразительно.

– А те, что до?.. – я снова натянула капюшон.

– Сразу не понравились, – доверительно сообщил лекарь, накидывая на плечи потёртый тулуп. – Я не первую зиму работаю, чали. И не в первом остроге. Жизнь побросала по миру. Многое повидал. И знающих встречал прежде. Разных. Но похожих.

Я молча внимала, топчась на пороге.

Лекарь сменил чуни на валенки, прихватил шапку и лишь тогда скрипуче договорил:

– Мёртвые вы, чали. Уж прости за прямоту, но – мёртвые. Мёртвая кровь. Мёртвые души. Пустые. Умные, внимательные, основательные. Знающие. Помогающие. И мёртвые. Вы живёте, не чтобы жить. А потому что… надо.

– А те две женщины, выходит, живыми были? – я прищурилась на своего собеседника. – Заинтересованными?

– Горящими, – он кивнул. – Искрящими.

Я внутренне вздрогнула.

«Искрящими»…

Когда-то именно так называли мой народ. А теперь в его существование мало кто верит, и говорят о нас как о помнящих. А искрят, по людским же замечаниям, другие – те, кто загорелся корыстным и опасным интересом. И нашёл новый, несовместимый с истинным путём знающего смысл жизни.

– Понимаю, чалир, – я тоже кивнула. – Показывай.

Лекарь открыл неприметную дверь и приглашающе махнул рукой: мол, вперёд. Я пересекла комнатку и оказалась во дворе. И на мгновение зажмурилась: снежный день ослеплял, а морозный воздух кружил голову.

– Рано зима нынче, – озабоченно проскрипел лекарь. – Не к добру это… Сюда прошу, чали.

Не открывая глаз, я пошла на голос и через десять шагов, поднявшись на три ступеньки, с облегчением нырнула в очередной дверной проём и спасительный сумрак.

Да. Рано. И осенняя магия утекает из меня, как вода из разбитого кувшина. И выходит из тени, просыпается от вынужденной спячки волшебство старой крови. И ещё несколько дней мир будет… меняться. Меняться – для меня, для себя оставаясь прежним. Резче свет и ярче тьма, чётче запахи и громче звуки, теплее холод и жарче огонь… И ближе память. И ближе дух мира – Шамир на просторечье – помогающий, подсказывающий и поддерживающий. Люди не слышат, а мы… А нас, его первых детей, осталось слишком мало.

Но почему же зима поторопилась?.. В случайности я никогда не верила. Где-то что-то стряслось, отчего зимние чары выплеснулись в мир, хороня осеннее волшебство под ледяными сугробами, выстужая последнее солнечное тепло, отрезая кудесников от силы. И сколько таких, как я, оказалось в западне – без магии, в бездорожном захолустье?.. И сплетённые заранее чары потеряют половину силы, и новые взять негде…

Нет, не верю я в случайности. И, может, ночью на озере найду если не ответ, то зацепки.

Сырым сумрачным коридором мы прошли вглубь башни и спустились по узкой витой лестнице в подвал. Привыкая к изменениям, я насторожённо принюхивалась, прислушивалась и присматривалась. Влажные касания сквозняков. Эхо шаркающих шагов лекаря. Подвижные тени редких желтоглазых факелов. Кровь. И меня потянуло к ней, как замёрзшего к солнечному теплу.

Я напряглась. В подвалах ощущалась старая кровь. Старая – давно пролившаяся. И старая – волшебная. Говорящие, пишущие – кто-то из них. Но, скорее всего, пишущий – их горячая кровь сильнее, чем тёплая говорящих.

Однако не просто так напало на город неизвестное чудовище. Солнечная осень, столичная ярмарка – и, конечно, съехалась вся округа: и из соседних долин, и из ближайших городов Серединной равнины. Даже люди старой крови. Обычно мы держимся подальше от хладнокровных, но – ярмарка. Раз в сезон рискнуть, чтобы вести послушать, запасы на зиму сделать…

Их ждали.

– Мышами несёт, чали, – виновато вздохнул лекарь, по-своему растолковав моё взволнованное дыхание. – Вишь, на огонь-то осветительный чаровнику силы хватило, а вот мыши… Неистребимы.

– Кота завести не пробовали? – беззлобно полюбопытствовала я, предполагая ответ.

– Бегут, стервецы, – буркнул провожатый и распахнул очередную скрипучую дверь.

Бегут… Значит, ощущают насильственную смерть и боятся. Старая кровь умеет «рассказывать» и предупреждать даже спустя долгое время. Животные чуяли это инстинктивно – там, где кровь кричит об убийстве, безопасной жизни нет и не будет.

За дверью находился узкий извилистый коридор с редкими жёлтыми огоньками на стенах и многочисленными дверьми. Что за ними, меня не интересовало. И неодолимо тянуло ниже – на следующий этаж. И когда мы начали спускаться по второй лестнице, я услышала шёпот – тихий, робкий, невнятный. И убедилась в своей правоте – точно кровь пишущего. Говорящий оставил бы более внятное послание. Собственно, лишь ради них говорящий и открывал рот, всё остальное время – бывало, всю жизнь, – он молчал.

Ледник оказался маленьким и явно рукотворным – и чаротворным. Очередной коридор – повтор верхнего: сырой полумрак, безликие двери, скудные огни. Лекарь без остановки дошёл до пятой слева двери, открыл её и посторонился, приглашающе махнув рукой. И шёпот стал громче. Слов не разобрать, только интонации – просительные, предупреждающие и отчего-то виноватые.

Я шагнула на зов крови и сразу же увидела то, что толстяк с постоялого двора многозначительно назвал «останками». Ледяные стены, наросты на полу, сосульки на потолке. И мерцающие капли крови в прозрачном ледяном выступе на стене.

– Вот так всё и было, чали, – проскрипел позади меня лекарь. – На двери дома. С ней и забрали. Видишь рисунок?

Я промолчала. Капли напоминали… тень. Я чуть сместилась в сторону, закрыв спиной огонёк, и моя тень легла на «рисунок», повторяя его очертания. Голова, плечи, руки… И голос стал громче, настойчивее.

– Выйди, чалир, – попросила я тихо. – Прошу.

Лекарь молча удалился, прикрыв дверь.

А я протянула руку к чужой тени, и на моей ладони заплясали белые искры. Не для того она сотворена – не для разговоров… И сделана неправильно. И откуда только узнали – это ведь наши чары, искрящих… И совершенно точно это дело рук разумного существа, кудесника, а не чудовища с озера.

Мы творим посмертные тени, чтобы они указали путь – к тайникам, семье, дому. Вероятно, и эту тень сделали, чтобы добраться до других пишущих и тайн старой крови. Но что-то в ритуале пошло не так.

– Говори, – я шевельнула пальцами. – Скажи.

И тень тоже шевельнулась. Дёрнувшись, она потемнела, вытянулась и обрела явные женские очертания – изящная шея, хрупкие плечи, кружевная шаль, стянутая на высокой груди, длинная юбка. Мелкие волнистые прядки, выбившиеся из строгой прически, качнулись, и женщина хрипло выдохнула:

– Сын. Дорог. Ушёл писать. Всегда… отпускала. Двенадцать по людским меркам. По нашим – мужчина. Сам по себе. В городе ждала. Но Уводящая… успела раньше. Утянула на свою Тропу.

– Кто? – настойчиво уточнила я, и моя ладонь заискрила ярче. – Кто тебя убил? Помнишь?

На тёмном лице на мгновение проступили глаза – большие, болотно-зелёные, как у всех пишущих. Разочарованные.

– Нет. Ушла со двора. Ярмарка – и в ночь торговля. Закрыла дверь. И сразу Тропа. Я – не ты, искорка… Мирна. Так меня звали.