Жемчуга

* * *

© Гусева Н., текст, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

В. В.

Учителю.

С любовью.

Зубы-жемчуга
Роман

Предисловие
Записки нерва

Жила на свете Женщина, и было у нее трое детей. Старший – мальчик, средняя – девочка, а младший… он и человеком-то зваться не мог. Ни рук, ни ног, ни глаз, ни ушей. И не было у него ни души, ни сердца. Ни живой по-настоящему, ни мертвый – просто груда камней да случайные вещи. Но Женщина все равно любила и жалела его, младшего и желанного.

Больше всего на свете желала она вдохнуть жизнь в свое дитя. Надо сказать, была она мудра, да к тому же немножко колдунья. Имелись у нее способы. Неживое станет живым, каменное заговорит и прозреет, странное дитя научится смеяться и плакать, если много-много счастливых людей добровольно и радостно поделятся с ним частичками своих душ и сердец.

Души и сердца счастливых людей – они такие… Чем щедрее себя раздают, тем богаче становятся.

Только где же взять столько счастливцев? Много вокруг разных людей – деловых, требовательных, усталых, унылых, умных, глупых, рассеянных… а вот тех, кто лучится счастьем, – раз-два и обчелся.

Тогда Женщина решила научить их создавать свое счастье. Она очень старалась, но, оказалось, не каждому нужен такой подарок. Взрослые люди уже успели полюбить свои проблемы и болячки. А вот дети… Дети еще не разучились смеяться. И Женщина собрала множество детей и постаралась научить их радости. Но и тут возникла проблема. Ведь мало самому быть счастливым – нужно еще и уметь дарить радость. А это под силу лишь людям добрым, волевым, сильным и трудолюбивым.

«Так пусть они и будут такими», – решила Женщина. И взялась за дело. Вскоре она трудилась уже не одна. Множество помощников работало с ней рука об руку. Хорошая идея всегда найдет отклик.

Трудное это было дело, очень трудное. Но если во что-то верить, это свершается. И дитя начало жить. Иногда болело, иногда не слушалось, иногда страдало, но жило. Оно видело, слышало и радовалось. Оно стало настоящим, смотрело на мир тысячами глаз, говорило разными голосами, играло и работало тысячами рук.

И все были рады стать на время его частью. Ведь пока люди помогали ему, жили с ним одной жизнью, они оставались сильны и едины.

Я тоже была такой частицей. Иногда – зорким глазом, иногда – чутким ухом, иногда – мурашками на коленке, иногда нервом.

Я была там.

Я все помню…

Эпизод 1
Зубы-жемчуга

А может быть – есть такой закон? Не озвученный с трибун, не пропечатанный в солидных книгах с твердыми, как железо, корешками. Неписаный закон.

Очень простой – все не случайно.

А может и нет. Может, все события, имена, улыбки, перемены погоды, чей-то остановившийся взгляд, потерянные книги, странные сны – может, все это сыплется на всех, как ледяная крупа в ноябре, и только один из тысячи догадается глупо высунуть язык и попробовать – каково это на вкус?

Не знаю.

Просто иногда что-то случается. Привычный мир перестает однообразно вращаться и поворачивается незнакомым бочком. Стоп. Отправная точка. Дальше сам решай. Быть или не быть. Только скорее, не то решат за тебя. И поплывешь ты как галоша до первого поворота – думая о том, что ты и не галоша вовсе, а старинная каравелла с поскрипывающими мачтами.

Страна менялась, законы менялись, все менялось. И каждый плыл в меру сил – как мог. Менялась и школа, конечно. Потому что нужно меняться и людям. Какими они должны были стать, эти новые люди, виделось весьма туманно, но все старались как могли.

Поэтому на нас, как на сухумских обезьянках, часто делались эксперименты.

Чего только в то время не было!

Система Шаталова – конспекты, конспекты, бесконечные конспекты, схемы и рисунки – наизусть, до одури. Это потом, много лет спустя, внезапно оказалось: Шаталов был психически нормальным человеком, а не скрытым фашистом, как мы его себе представляли.

Уроки родного края. Ну, это просто луч света. Сидишь себе, втихомолку делаешь домашку по математике, а милый усатый нянь тихо читает татарские народные сказки.

Музейные уроки. Тоже хорошее дело. Потому что мы вообще не учимся, а едем, естественно, в музей. Очень хорошая задумка, потому что целый день нет алгебры.

Уроки профориентации. Тут, друзья мои, тесты. Море тестов. Хитро зашифрованных и жутко времязатратных. А в результате тебе выносят вердикт: «человек – природа» или «человек – машина».

И полный апофеоз – уроки сексологии. Да-да, потому что начало девяностых, и без этого никуда и никак. Ведет их странно накрашенная нервная женщина, которая, к слову, оказывается одноклассницей моего папы. Дома я изображаю ее, а папа валяется со смеху.

И вот, наконец, приплыли. МХК. Мировая художественная культура.

Она не вошла в класс, а впрыгнула. Перескочила порог кабинета физики и улыбнулась.

За окнами висел осенний полумрак, синие вельветовые занавески вызывали тоску, но включить свет никто не удосужился. Шестой урок как-никак, народ подустал. Народ домой хотел. И в нашем родном классном кабинете удерживало только обещание новизны, этакой экспериментальной свежатинки.

Итак, она впрыгнула. И сразу засмеялась. Была она маленькая, худая и кудрявая. А когда заговорила – быстро и весело, то показалось, заговорили и ее руки – так легко и красиво они жестикулировали.

– Моя фамилия Гринбаум. Вы можете перевести слово «гринбаум»?

Мы настороженно молчали. Неизвестно, чего ждать от такой непонятной женщины. За восемь лет в школе всякого насмотришься, видали мы и таких: на вид-то добрая да веселая, а потом прижмет – только держись.

Она быстро нарисовала на доске дерево с листочками.

– Ну вот. С немецкого это переводится как «зеленое дерево».

– Мы будем учить немецкий? – спросил кто-то с вызовом.

– Нет. Мы будем заниматься культурой.

Несколько человек закатили глаза.

Но она заговорила – быстро, складно, смешно, – и сразу стало понятно: и скучно не будет, и семь шкур не сдерут.

А потом объявила викторину.

Кошмар.

При словах «викторина», «конкурс», «соревнование» на меня всегда находили нервное остолбенение, приступ тупизма и желание залезть в шкаф. Только раз в жизни, в первом классе, я победила в каком-то очень локальном конкурсе и получила награду – картонный кружочек с нарисованным котенком, подвязанный на шерстяную нитку. И эту, прости господи, медаль я хранила в шкатулке вместе с другими ценными вещицами много лет!

– Кто назовет автора картины?

Молчание. Я подняла глаза на репродукцию, и давно знакомый образ радостно отозвался в памяти. Я робко подняла руку.

– Рафаэль?

– Правильно! – обрадовалась Гринбаум. – А теперь… В углах этого дома нет ни одного острого угла. Архитектор, конечно же…

– Гауди! – выкрикнула я.

– И это! Тоже! Правильно! А теперь фото!

На фото изогнулась балерина. Вот и все, привет. Балерин я не знала.

– Плисецкая, – сказала Вера.

Конечно, человек лет десять в танцевалку ходит, еще бы не знать!

– Да, Майя Плисецкая. А теперь…

 
«Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь»^[1].
 

Тут уж я неприлично возликовала, ибо только на днях наткнулась на этот сонет в журнале «Работница».

– Шекспир!

Действо продолжалось долго. Наконец Гринбаум шумно обрушила на стол ворох репродукций и вырезок из газет и журналов, порылась в сумке, что-то извлекла и указала на меня.

– Как тебя зовут?

Я назвалась.

– Выйди, пожалуйста, сюда.

Я потащилась к доске, меняя окраску, как больной хамелеон, и запинаясь о раскиданные сумки одноклассников.

Гринбаум подняла мою руку – как на ринге.

– Наш сегодняшний победитель и несомненный эрудит. Все похлопали!

Ах, провались-ка ты пропадом! Как мило – «похлопали»… Жуть.

– А это приз победителю.

Приз. Мне. Ага. Впервые после картонного котенка. В мои руки легла маленькая блестящая книжица. Я замерла и, наверное, даже забыла поблагодарить.

Как мало надо для счастья. На моем столе лежал приз.

– Дай посмотреть!

– Это кто, а?

– Красиво…

– Круто, держи.

Когда каждый сосед дежурно полапал мою прелесть, я проморгалась и попыталась разобраться – чем меня, собственно, одарили. Владимир Набоков. Ничего не говорящее имя. Я раскрыла книгу. Стихи. Полистала. Еще и проза. Тонкие летящие иллюстрации.

И я открыла посередине. Всегда так делайте, когда хотите проверить – стоящая книга или нет.

«На годовщину смерти Достоевского…»

Скучновато. Достоевского я еще не читала, но его портрет в кабинете литературы не сулил ничего хорошего – угрюмое худое лицо, неухоженная борода и все это – на мрачном коричневом фоне. Кто-то сказал, что в тюрьме он сам вырезал деревянное кресло с подлокотниками в виде топоров. Невеселый, должно быть, был человек.

 
Садом шел Христос с учениками…
Меж кустов, на солнечном песке,
вытканном павлиньими глазками,
песий труп лежал невдалеке.
 
 
И резцы белели из-под черной
складки, и зловонным торжеством
смерти заглушен был ладан сладкий
теплых миртов, млеющих кругом.
 

Предчувствие меня не обмануло. Жуть жуткая. Только на ночь читать.

 
Труп гниющий, трескаясь, раздулся,
полный склизких, слипшихся червей.
Иоанн, как дева, отвернулся,
сгорбленный поморщился Матфей…
 

Но, однако же, это затягивало, как затягивает фильм ужасов. Я не могла оторваться от странного чтива и уже не слышала, что там еще говорила Гринбаум.

 
Говорил апостолу апостол:
«Злой был пес, и смерть его нага, мерзостна…»
Христос же молвил просто:
«Зубы у него – как жемчуга…»
 

Стоп. Это как? Тут только что говорилось о тлене и разложении. Зубы-жемчуга?

Я перечитала еще раз. Потом еще.

И закрыла книгу. Потому что прозвенел звонок. Урок был последним, и все ринулись в раздевалку.

До меня дошло на полдороге домой. Дошло и застряло навсегда в голове.

В самом гадком и мерзостном можно и нужно увидеть прекрасное. Надо только хотеть это увидеть.

И спустя годы я поняла – Достоевский мог. И мог Набоков. И могла, конечно же, Софья Максимовна Гринбаум, которая радовала нас так недолго. Через несколько лет она умерла от рака.

Ее единственный сын сейчас живет в Израиле. Это все, что я знаю о ее семье.

А книжка Набокова стоит до сих пор на самом видном месте в старом книжном шкафу. По одну сторону от нее – «Моби Дик», любимая книга мужа, по другую – «Мастер и Маргарита». Подходящие соседи, мне кажется.

Эпизод 2
Снег

Думаете, так просто ответить на вопрос – что острее всего запомнилось из школьной жизни?

За рюмкой чая в хорошей компании – да, конечно!

– А помнишь… Вот был прикол!

– А помнишь, как рыжему мусорку на голову?

– А как завуч шлепнулась?

– А-ха-ха! Гы-гы-гы!

А если через двадцать лет вам встречается ваш школьный учитель и спрашивает об этом самом? А если это человек, которого вы всегда вспоминали с теплотой. Что ему расскажете? Про мусорку на чьей-то башке? Про спрятанную в туалете сменку? Про драки?

Нет. Вы будете врать.

И вам не будет стыдно, потому что это вроде бы и не вранье. Ведь было же, было на самом деле…

Вы расскажете про творческие вечера и про поездки в музеи, и про грамоту за успехи в чем-то там, и про таких хороших друзей. Да, и про учителей не забудьте! Это самое главное. Это прямо бальзам на душу.

Покопайтесь в памяти – там точно есть такие файлы. Они аккуратно хранятся на своих полочках, их можно разархивировать и удивиться – вот это да!

Только это не то, что врезалось в память остро и навсегда.

И только изредка учителя так удивляют, так озадачивают, что и за шумным столом, проржавшись, похлопав по спине соседа и закусив огурчиком, кто-то встрепенется – а помнишь? И все примолкнут.

Историк у нас был пожилой. Он преподавал недолго, всего год, и вел историю Средних веков. Мы даже считали, что он старый, но дети в тринадцать лет весьма субъективны в таких оценках. Должно быть, ему было около шестидесяти, а может, и гораздо меньше.

В школе одно то уже удивительно, что преподаватель – мужчина, а когда он еще похож на учителя из старых фильмов, типа «Доживем до понедельника», это, скажу я вам, придает ему отдельную ноту романтизма. Поэтому он мне сразу понравился. И история Средних веков мне нравилась. Я даже по возможности приползала на первую парту – для меня действие, равносильное прыжку через огненное кольцо.

Иногда он орал на нас. Иногда мучил вереницами всяких дат. Ну что ж, на то он и историк.

Зато он красиво говорил. Он был артист.

– В маленькой деревушке под названием Домреми жила простая крестьянская девочка. Она была самая обыкновенная – пасла гусей, носила грубое серое платье, бегала босиком по мокрой траве…

(Эти слова особенно врезались – именно «босиком по мокрой траве». До сих пор, честное слово, когда хожу по траве босиком, вспоминаю Жанну д'Арк!)

Он еще некоторое время усыпляет нас красивыми картинками.

А потом останавливается и обводит класс безумным взглядом.

– А были ли у вас видения?!

Все молчат. Я сглатываю.

– А вещие сны?

Про вещие сны мы знаем много чего. Все начинают «А вот у меня…», «А вот был случай…», но историк быстро перебивает фонтан.

– А кто видел себя во сне героем? Героем, спасающим мир? Ладно. Кто хочет стать героем? Но с условием – в конце не жди награды. Вас просто убьют.

И через пять минут:

– Почему ты? – взывал он неистовым голосом. И сам себе смиренно отвечал: – Кто, если не я…

Представляете себе? Нам слышался треск костра. К концу урока мы глотали горючие слезы.

Но это – именно те файлы с полочек. А теперь главное.

Случилось это в конце октября.

Надо сказать, историка мы, в общем-то, любили. Но это не означало отличного знания предмета и железной дисциплины. Класс-то был сборный (всегда, когда так говорят, подразумевается – ду-ра-ки).

Он чего-то объяснял, а мы слегка шебуршились – не потому, что неинтересно, а просто так. И вдруг он замолчал. Пауза была долгой, достаточной, чтобы все недоуменно подняли глаза, а потом начали переглядываться. Наверняка кто-то конкретно накосячил и сейчас получит сполна.

– Поздравьте меня.

Что за?..

– И себя.

Переглядываемся. Чудак, конечно, вот и пойми…

– Первый снег! – вдруг закричал он.

И все посмотрели в окно. Там густо и медленно кружились пушистые хлопья.

– Первый снег!

– Ура!

А он смотрел и смеялся.

– К окну идите, так же лучше видно.

И мы ринулись, роняя стулья и парты. Кто-то залез с ногами на стол, кто-то повис на товарище…

Он не ругался. Он просто стоял и ждал, пока мы нарадуемся и наоремся.

Взял и подарил праздник.

Однажды, в самом начале работы в маленькой сельской школе, во время моего урока пошел первый снег. У меня в это время сидел пятый класс – мелкие, разношерстные, ушастые человечки. И я замолчала, заранее зная, что будет потом. Ничего ведь, по сути, не меняется. А когда все ребята, радостно вереща, зависли у подоконника, от счастья мне захотелось плакать.

Эпизод 3
Кто бы ты ни был

Писали и рисовали – на чем могли и как могли – на скамейках, партах, стенах, на бумажках, приклеенных к чужой спине. Пресловутые три буквы – это для совсем умственно отсталых. Шедевры эпистолярности, карикатуры, призыв к бунту и насилию, признания в любви – в общем, все, что душа пожелает. И опасность, конечно, – вдруг застукают!

«Если ты не голубой, нарисуй вагон другой» (по парте стыдливо корячатся разношерстные вагончики – целый товарняк).

«Весь мир – бардак. Все люди – б…и. И Солнце – гребаный фонарь».

«Ответы на тесты по математике № 8, 6 класс (Георгиевна) 1а, 2а, 3в, 4а, 5б… ДоброжИлатель».

«– Мартынова, обрати внимание на Зюзю.

– Он козел.

– Ты тоже коза. Кто согласен, ставьте +

– + + + + +…»

В раздевалке – роскошная голая девица. Кто-то скромно подрисовал трусики помадой.

На последней парте в углу – узнаваемая толстая тетка со зверским лицом, увешанная автоматами и гранатами, – «В.А. всех порвет!!!» (к слову – это наша завуч).

И совсем шедеврально – печальный Гитлер стреляет себе в висок. Кабинет истории, естественно.

Переполненный актовый зал. Какое-то мероприятие. Наш класс, естественно, пришел последним, и приличных мест не хватило. Приличные были в начале зала – новенькие кресла, обшитые коричневым дерматином. Мы же забились на последние ряды допотопных скрипучек, да и то не всем повезло – многие подпирали стенку.

Мне досталось последнее кресло. Только сев на него, я поняла, отчего сегодня такая везуха. Сиденье было сломано, и, чтобы не провалиться попой, приходилось неудобно опираться на ноги.

Само собой, сидя враскорячку в самом конце зала, ничего ценного не услышишь. Я и не пыталась. Под общий гул и скрип сидений хотелось спать. От нечего делать я вперила взгляд в спинку впередистоящего кресла.

И обомлела.

Вот это да! Кто-то нарисовал рисунок необычайной красоты. Всего несколько росчерков синей шариковой. Что-то между девочкой и кошкой – легкая, красивая, с серьезным взглядом раскосых глаз, с вытянутым хвостом и торчащими острыми ушами, сказочная и реальная. Вот это да!

Минут пять я рассматривала рисунок.

Потом огляделась по сторонам, убедилась, что никто не смотрит, и быстро написала под рисунком: «Кто бы ты ни был(а) – молодец, рисуй еще».

Ух. Я только что написала на кресле. При всех.

Оставшееся время меня немилосердно трясло. Я опасливо озиралась по сторонам – а вдруг кто увидел и сдал? Но ничего страшного не случилось. Я покинула зал, жалея только о том, что у меня нет маленького шпионского фотоаппаратика (кто бы сказал тогда, что через двадцать лет их у каждого будет что грязи, – ни за что бы не поверила!)

Вечером я попыталась воспроизвести рисунок по памяти, но только потеряла время, скомкала кучу бумажек и очень расстроилась.

В актовый зал я смогла попасть только дня через три. Закончилась вторая смена, по коридорам разбредались последние ученики, а сердитые уборщицы их подгоняли. Дверь была открыта. Оттуда только что вышла техничка с ведром и пошла в туалет менять воду. У меня было минут пять. Я бросилась к последнему ряду.

«Спасибо! Вот тебе еще».

Рядом сидела, опустив голову, изящная лиса. Я замерла от восторга.

Ручка тряслась в руках.

«Круто! Ты мальчик или девочка?»

И бежать – пока не накрыли с поличным.

Можете себе представить, каким длинным был следующий день?

«Мальчик. А ты?»

И никаких рисунков. Видно, тоже торопился.

«Девочка. Нарисуй еще что-нибудь».

– Ты чего тут забыла?!

Господи! Меня сейчас убьют…

– Обувь потеряла…

– Бестолковые… Иди отсюда, я все в раздевалку отнесла.

На следующий день я приглядывалась к каждому мальчику. Этот тупой, и круг не нарисует. Этот спортсмен, только свой футбол и знает. Этот… очень может быть, он тихоня, а в тихом омуте… Этот… злой, какая уж тут лиса. Тот ведь точно добрый, только добрый человек сможет так нарисовать. Этот… тоже бездарь.

Какие уж тут уроки.

Вечером ждало разочарование – зал был закрыт.

Я еще немного пошаталась по сумрачным коридорам. Бесполезно.

На кресле не хватило места, но художник не растерялся и взялся за другое. Там, между брутальным «Бей рогатую контру!» и тупым «Маша-какаша» высунула голову скучающая пучеглазая рыба с сигаретой во рту. А еще изо рта выходило «разговорное» облачко: «Довольна?»

«Да. В каком ты классе?»

И бесшумно – бегом в раздевалку.

Долгие выходные.

На этот раз я успела в пересменок. Людей было – будь здоров. Из актового зала выходила толпа огромных старшеклассников. Я по стеночке прошмыгнула на задний ряд.

«В 9».

В девятом! Блин. Все. Конец света.

Я начала страдать. Не хотелось ни есть, ни гулять, ни уж, тем более – думать об уроках. Девятый класс! Нереальная, недосягаемая высота, практически взрослые люди. А я в шестом, у меня прыщи, и почти нет друзей, и двойки по математике…

И все-таки я прокралась в актовый зал.

Я хорошо подготовилась. Взяла целый пучок ручек – ведь не всякая ручка пишет на вертикальной лакированной поверхности; хорошую красную стерку – любой дурак знает, что прежде, чем рисовать на фанерке, нужно потереть; и даже кусочек шкурки-нулевки – мало ли.

Замирая от каждого звука, в ожидании кары злой технички, я нарисовала другую рыбу, поменьше, и «разговорное» облачко: «Привет, я шпрот».

До сих пор не знаю – было ли оценено мое художество. Когда я пришла в школу после Нового года (специально пришла в каникулы!), старые кресла уносили в подвал. Я потыкалась около сваленной в коридоре кучи, но так и не нашла спинки с заднего ряда.

Идиоты, не могли немного подождать.

Эпизод 4
Лак

В каникулы приводили в порядок кабинеты. Работа находилась всем: и учителям, и детям, и их родителям. В осенние каникулы первоочередная задача – затыкать окна ватой и поролоном, чтоб не дуло. Это самое главное. Остальное – второстепенно.

Учительница русского и литературы решила еще покрасить парты лаком. Классного руководства у неё не было, а это значило – все надо делать самой. Ну, мы иногда помогали, если попросит. Но красить лаком – ни-ни. Лак – штука ядовитая, детей к ней близко не пускают.

Да к тому же его и не достать.

У кого классное руководство – тем, конечно, легче. Бросил клич, и найдется хоть один родитель со стройки, склада или из магазина.

Наверно, у Светланы Юрьевны не было знакомых со строек, потому что лак она раздобыла из рук вон плохой.

Во-первых, он вонял. Как только мы пришли после каникул, сразу окунулись в тяжелое химическое облако. Лаком пахло на весь этаж.

В этом не было ничего страшного. Мы, простые суровые дети, привыкли делать ремонт с родителями, лепить колобки из цементного раствора, жевать гудрон и кидать дымовухи из пластмассы с балкона. Что нам с лака-то сделается? Проветрили, голова немного у всех поболела, но в целом – нормально, без жертв.

Второе свойство лака проявилось примерно через неделю.

Шел урок русского языка. Мы что-то усиленно писали. Вдруг тишину нарушил странный звук – одновременно трескучий и мелодичный. Мы повертели головами, не нашли источника его возникновения и снова уткнули носы в тетради. Минуты через две звук повторился. Потом красиво протрещало с другой стороны. И тишина.

Когда протрещало сразу с трех сторон, учительница прошлась по классу, внимательно приглядываясь к каждому. Бесполезно. Все старательно писали. Она села за свой стол.

Вскоре снова негромко – тыр-р-рдс-с-с… Это уже интриговало. Все завозились и стали переглядываться. Учительница подняла голову. Вновь стало подозрительно тихо.

И вдруг – зараза! – звук раздался совсем рядом.

– Тыс-с-ср-р-р… Тыр-р-рдс-с-с…

Я посмотрела на соседа по парте. Правой рукой он вроде как писал, а ногтем левой подцепил лак и быстро отодрал тонкую полоску – трыс-с. За одну секунду!

Вот оно что! Лак был такого отвратного качества, что, высохнув, легко и красиво отдирался прозрачными стрекочущими полосками. Я нащупала край, ковырнула, и под ногтем застрял прозрачный завиток. За ним поползла лаковая полоска. Она была похожа на тонкую льдинку, только не хрупкую, а гибкую и мерцающую. И звучащую!

Сосед ткнул меня локтем. Надо мной стояла Светлана Юрьевна. Накрытая с поличным, я глупо уставилась на нее.

И вдруг, как спасение, с последнего ряда – откровенно – тыс-с-ср-р-р!!!

Все обернулись. В руках моего нечаянного спасителя был кусок лака размером с альбом! Вот это мастерство!

– Значит, так. – Светлана Юрьевна обвела взглядом класс. – Пяти минут вам хватит?

Все смотрели на нее, не понимая.

– Слушайте внимательно. Сейчас все обдираем лак. Заодно соревнуемся – кто быстрее и у кого кусок больше. Победители обдирают мой стол. И еще – никому чтоб ни слова! Военная тайна! Понятно? Поехали! Пять минут.

Да еще как понятно! Да, любезная вы наша Светлана Юрьевна! До чего же мудра! Не орала, не шумела, а элегантно вышла из положения. И урок не сорвала, и нервы сберегла, и подарила нам кучу новых и приятных ощущений, и целую игру затеяла, и от дурацкого лака избавилась.

Мы ей в благодарность еще и парты содой помыли.