Князь Тишины

ЧАСТЬ I

ГЛАВА 1
Геля случайно создает пустыню и попадает на спецкурс Д

Мы пользуемся материей как оболочкой и оружием.

Девиз мастерской реальности среднего художественного училища № 11

Я опоздала к Антонине в мастерскую на полторы минуты против назначенного времени. Вообще-то, можно было бы и не беспокоиться. Сегодня у меня нет занятий. Просто Антонина попросила – вернее, повелела – зайти и выслушать ее заключение о моей авторской внепрограммной работе «Cакура в цвету».

Пробегая через сад к двери мастерской, я заглянула в окно – народу немало. Какие-то малолетки, я их не знаю, может, первый год, в основном девчонки. Толкаются, заливисто хихикают – зверюшек, что ли, творят? Помню-помню.

Мое место вроде не занято. Авось Антонина не заметит меня, а я скажу, что сижу уже давно. Она страшно не любит, когда опаздывают.

В центре мастерской стоял здоровенный металлический верстак, обложенный кафелем, с латунными заслонками по бокам. Вполне возможно, что это не верстак, а печь, которую Антонина использует для каких-нибудь алхимических штучек – с нее станется. Полверстака занимало мое творение – «Cакура в цвету» в стильной керамической вазе. Я не удержалась, чтобы не полюбоваться, хотя это усугубило мое опоздание еще секунд на двенадцать. Даже сквозь давно не мытое стекло сакура смотрелась изумительно. Смелый изгиб узловатого ствола, кружево тонких веток и предмет моей особой гордости: огромные – в два раза больше нормального – трепетные белые бутоны с розоватой сердцевиной. Даже не верится, что это моя работа.

Антонине, впрочем, не понравится. Она всегда найдет, к чему прицепиться, а я, наивная, каждый раз с замиранием сердца ожидаю похвалы. Что характерно, не дождалась еще ни разу. Да, надежда не просто умирает последней – у меня так она вообще непотопляемая.

Мастерская Антонины располагалась в довольно тесной пристройке со сводчатым потолком и высокими узкими окнами. Зато туда вела отдельная дверь (как я узнала впоследствии, это было проявлением глубокой мудрости со стороны начальства). Я тихонько потянула на себя тяжеленную разбухшую дверь, обшитую неизвестно чьей черной кожей… и столкнулась нос к носу с Антониной. Судя по ее взгляду, она меня ждала. Точнее, подкарауливала.

Сколько ей лет, не знает никто на свете. Говорят, пятнадцать лет назад она выглядела так же. Невысокая худощавая женщина с висячим носом, узким лягушачьим ртом, щучьими зубами и соответствующим взглядом. Прямые черные волосы не по возрасту завязывает в высокий «хвост» или распускает по плечам, приобретая отчетливое сходство с ведьмой. А одевается вообще дико: вот сейчас, например, вырядилась в пончо и ботфорты в сочетании с тренировочными штанами. И притом очевидно считает себя красавицей.

– Явилась… – Это было сказано особым холодно-язвительным тоном, который вгонял меня на первых порах обучения в необратимый физический и умственный ступор. – Не торопишься, дорогуша. Думаешь, сдала куст в горшке и можно расслабиться?

На тон я давно уже научилась не обращать внимания, но при слове «куст» упала духом. Антонина сунула мне под нос свои наручные часы-«будильник». Кстати, руки у нее дивные: такое чувство, что ими она видит лучше, чем глазами. Последними она пользуется, только чтобы смотреть на всякие второсортные предметы, типа меня.

– Почти две минуты. И не первый раз. Полагаю, при таком отношении тебе стоит подумать о переходе в другую мастерскую…

– Минута сорок четыре секунды, – покосившись на секундомер, как бы невзначай заметила я.

Это ей будет капелькой бальзама на сердце. У Антонины странные отношения со временем: для нее секунды, как для остальных минуты. Она это скрывает – стесняется, что ли? Я недавно догадалась об этом и вовсю пользуюсь. Вот, подействовало. Антонина перестала загораживать вход в мастерскую.

– Иди, погляди еще раз на свой куст и хорошенько подумай.

«Чего там думать-то, – подумала я, – если все сделано безупречно».

Растолкав малолеток, я скинула чью-то сумку с единственной свободной табуретки и уселась напротив сакуры. Она даже пахла – правда, тяжеловатый аромат скорее напоминал черемуху. Но, с другой стороны, откуда мне знать, чем должна пахнуть сакура? Я и вишню-то ни разу толком не нюхала.

Мысли поплыли. Со мной это часто бывает – сижу, как в трансе, и грежу наяву. На этот раз я обратилась грезами к непосредственной причине опоздания… Коридор старого корпуса художественного училища, четырехугольное пятно света на стене, в солнечном луче порхают пылинки (а окон, между прочим, поблизости нет). В пятне света танцует незнакомая девушка в кремовом топе и тонких брючках в обтяжку. Скупые, точные движения. Маленький шаг, перекатом с пятки на носок. Левое бедро идет вперед, левое плечо – назад, голова – вполоборота, ресницы в том же ритме опускаются вниз, и опять все по новой.

Я подхожу поближе, раскрыв рот. Эх, сколько лет учусь, а все покупаюсь на такие вещи! Полная иллюзия реальности! Когда у нас проходила первая специализация, я тоже мечтала стать мастером иллюзии, но меня не взяли.

Вот они, стоят в тени – два красавца-парня в синих одинаковых джемперах с негритянскими косичками до плеч. Это на их отделении сейчас такая мода. Тоже иллюзия, конечно. При моем приближении красавцы прекращают обсуждение девушки и вперяют в меня недружелюбные взгляды. Будущие мастера иллюзии не любят нас, материалистов. С одной стороны, им проще – с их отделения мастерами станут процентов семьдесят, а с нашего – дай бог, два-три процента, остальные идут в расход. Зато с настоящим мастером реальности никакой иллюзионист не сравнится. Они это знают, и им завидно.

Впрочем, то же самое они говорят и о нас. Зато в плане напакостить материалисты, конечно, сильнее: никакая иллюзия присутствия кошачьего дерьма в темном гардеробе мастерской Антонины не идет в сравнение с настоящим кошачьим дерьмом, в которое вляпается будущий мастер иллюзии, не способный отличить видимость от реальности.

Да фиг с ними, с мастерами. Я хочу научиться двигаться так же непринужденно и грациозно, как их девушка. Бедро – плечо – подбородок – ресницы… В чем фокус? Чтобы не смущать иллюзионистов, я ухожу за угол, нахожу там стеклянную дверь и долго топчусь и покачиваюсь перед ней, впустую тратя время и навлекая на себя гнев Антонины. Может, я что-то упустила? Например, движение локтя или кисти руки?

– …Ну, надумала? Я поспешно вышла из транса.

– По-моему, все нормально.

– Ах, все нормально, – зловеще повторила Антонина. – Все, значит, тебя устраивает…

Малолетние девчонки оставили свои работы и как по команде повернулись ко мне, предвкушая забаву. Преподавательница их не разочаровала. Окинув мою сакуру невыразимо презрительным взглядом, она собственноручно принялась обрывать белые цветы и бросать их на пол. Деревце облысело в одну минуту. Нет, я не смела сопротивляться – но лучше бы она повырывала мне все волосы! В тот миг я ее ненавидела страшной ненавистью.

Это было чисто демонстративное наказание, так сказать, акция устрашения, ведь она могла просто дематериализовать цветы и тихо, не привлекая внимания, объяснить мне, чем они ей не приглянулись. Но подобная тактичность, к сожалению, не в стиле Антонины.

– Теперь понятно? – тяжело дыша, спросила злыдня.

– Нет, – с ненавистью процедила я.

– Для особо тупых поясняю, – ответила она с деланным терпением. – Эти белые, дурно пахнущие лепехи – безвкусица. Бутафория. Мещанство. Я надеялась, ты заметишь сама. Ты могла, но не захотела – почему, не понимаю. Теперь взгляни на дерево. Про ствол я, ладно уж, промолчу. А это что такое?

– Где? А, это… Шипы.

– Откуда на вишне шипы?

– А разве на вишне нет шипов?

– Нет.

– Хм. А может, на сливе есть?

– Я тебе скажу, почему на твоей вишне выросли шипы. Это отрыжка неразвитого эстетического чутья. Ты почувствовала, что переложила сахару, и попыталась компенсировать свои аляповатые бутоны шипами. Как бы уравновесить, понимаешь?

– Нет, – повторила я из чистого упрямства.

– И получился ботанический урод, – закончила Антонина. – Ничего, зато горшок вышел вполне прилично. Ладно. Приступай к работе. Все надо переделать.

Моя душа была погружена в глубокое уныние. Вот это и называется – удар в самое сердце.

– Что же мне теперь делать с бутонами?

– Совсем фантазия не работает? Допустим, они еще не распустились. Наметь почки, а ветки оставь, как есть. Я прослежу, чтобы дальше все было в порядке.

«Зато горшок хорошо получился», – злобно подумала я, испытывая острое желание запустить сакурой в любимую учительницу.

Да, любимую. Наверно, я мазохистка. Помню, когда я была девчонкой-малолеткой, то боялась ходить на ее уроки, потому что глумилась она надо мной по-страшному. Мне вообще сначала не давалась учеба, да и не только мне, но учителя были снисходительны и терпеливы – все, кроме Антонины. Она на дух не переносила безрукость и бездарность. Сколько несчастных котят-мутантов было выхвачено из моих рук и безжалостно загублено, не успев пожить и получаса! Каждый урок мне тыкали в нос очередным уродцем, язвительно приговаривая: «Ты полагаешь, что оно может ходить? А ты смогла бы ходить, если бы у тебя не было позвоночника?» Когда я на первых порах пыталась оправдываться, утверждая, что позвоночник «там, под шерстью», шерсть была снята при мне вместе с кожей.

Словом, жилось мне нелегко вплоть до третьего года, когда мы получили задание «сказочный зверь». Тут-то я отвела душу! На вопрос наставницы: «Это кто, больной хорек?» – я, не моргнув глазом, заявила: «Чупакабра». Антонина прибалдела и отстала. В итоге в однообразной толпе колобков и ручных дракончиков моя чупакабра получила высший балл.

Несколько месяцев я ходила в любимчиках. Даже мое следующее творение – «эмоционально акцентуированное дерево» – было оценено весьма высоко, хотя постоянно валилось на бок, испуская глухие стоны. В то самое время прошла вторая специализация, и Антонина пригласила меня в свою группу мастеров. Это был мой единственный шанс не вылететь из училища вообще, и я его не упустила. Так я стала материалисткой. Очень вероятно, что Антонина впоследствии не раз пожалела о своем решении. Задание «альбинос» я бездарно провалила. Антонина, тяжело вздыхая, оторвала у существа руки и ноги, выпотрошила тушку и в таком виде повесила на дверь в качестве кошелька для ключей от мастерской. Про голема я до сих пор вспоминаю не иначе как с румянцем стыда на щеках. Но Антонина почему-то не гнала меня. Думаю, из чистого упрямства.

…Бутоны, почки… Надо напрячь фантазию. Шипы убирать не хочется, лишняя морока. А что растет на колючих кустах? Волчья ягода? Крыжовник? Нет, если крыжовник, то и ствол надо менять. Во, саксаул. Аксакал висел на саксауле. Ни цветов, ни листьев, одни ветки и шипы. Но у саксаула другое строение веток. Я попыталась представить себе куст саксаула, но перед глазами упорно маячил вид из какого-то журнала про путешествия: оранжевая пустыня, ребристая, как стиральная доска, уходит за горизонт, небо, окрашенное заходящим солнцем в безумные химические цвета, к горизонту зловеще чернеет. На переднем плане стоит девушка в прозрачной белой юбке, которую развевает ветер. Вроде там, в уголке, был маленький кустик саксаула…

От раздумий меня отвлек пронзительный визг. С индустриальным грохотом захлопнулась дверь. Через мгновение последовал яростный вопль Антонины:

– Кто?!!

Я даже не повернулась, только злорадно усмехнулась. За подобное хлопанье дверью Антонина карает нещадно.

– Кто это сделал?!!

В «предбаннике» у двери какая-то девчонка заливалась рыданиями. Остальные собрались в кучку и испуганно шушукались. Мне стало интересно.

– Ага… Геля! (Это ко мне). – Голос Антонины прозвучал на удивление миролюбиво. – Подойди-ка сюда и выгляни за дверь.

Я подошла и выглянула. Резкий порыв ветра бросил мне в лицо горсть песка. Училищный сад пропал. До самого горизонта простиралась оранжевая пустыня. Небо, окрашенное в безумные химические цвета, выглядело куда более зловеще, чем на картинке. Только девушки в белой юбке не было – вот единственное отличие.

– Твоя работа?

Зычный голос Антонины как подменили – вопрос прозвучал едва слышно. Я издала сдавленный хрип, который Антонина, очевидно, расценила как положительный ответ. Покачав головой, она закрыла дверь и снова открыла ее. На улице все стало по-прежнему: сад, потоптанные клумбы, асфальтовые дорожки и шоссе за кустами.

– Чего столпились? – рявкнула вдруг Антонина на девчонок. – До конца занятий еще восемнадцать минут. Ну-ка, вернулись по местам! Рысью!

Стены мастерской затряслись от дружного топота. Я бочком двинулась к своей табуретке, но Антонина поманила меня к себе. Выражение ее лица было какое-то странное. Я на всякий случай сказала:

– Я не нарочно. Оно само.

– Сейчас мы, голубушка, об этом говорить не будем, – задумчиво проговорила она. – И вообще, запомни: молчание – золото. В четверг, в восемнадцать тридцать, придешь сюда. Одна, и никому ни слова.

– Но у меня история искусства!

– Ничего, тебя отпустят.

– А… зачем?

– Узнаешь. Сакурой можешь больше не заниматься. Посадим ее на заднем дворе. Если зиму переживет, считай, оценка положительная. Все, ступай отсюда. И чтобы до четверга я тебя не видела.

В смятенных чувствах я взяла сумку и вышла во двор. Сделав несколько шагов, остановилась. Любопытство, одолевавшее меня, дошло до высшей степени. Что случилось? Почему за дверью оказалась моя пустыня? И что такое ожидает меня в четверг, в полседьмого? Ну, допустим, последнее выяснить нетрудно. Я развернулась и побежала в главный корпус, туда, где при входе висело расписание занятий. Что там по четвергам в мастерской реальности? С утра – окно, потом второй курс до трех, потом преддипломные проекты, а последним в списке – «спецкурс Д». Это что еще такое? Обшарив глазами расписание, я нашла еще несколько не менее загадочных названий – например, «спецкурс М» у иллюзионистов и «спецкурс архетипического символизма» у искусствоведов. Да… ясности не прибавилось, и любопытство мое только увеличилось.

Я огляделась по сторонам, надеясь найти поблизости кого-нибудь из реалистов, кто, возможно, знает об этом деле больше меня. Занятия еще не окончились, и в вестибюле было почти пусто. Но мне повезло: метрах в пяти я заметила хмыря Ивана. Он сидел на скамейке и ел пышку, посыпая свои мешковатые брюки сахарной пудрой. Этот Иван, чахоточный черноволосый парень с мрачным взглядом, тоже учился на отделении реальности, только на год старше меня. Я с ним особо не общалась: он казался юношей угрюмым и со странностями. Но сейчас у меня выбора не было.

– Эй, привет, – окликнула я его. Иван вздрогнул, сунул в рот пышку, как будто опасаясь, что я ее отниму, и промямлил:

– Чего?

– Не знаешь, что за «спецкурс Д» такой?

Иван посмотрел на меня с подозрением:

– Не знаю. А зачем тебе?

– А я там теперь буду заниматься, – гордо сообщила я.

– Врешь!

– Не веришь, спроси у Антонины. Она сама мне только что сказала прийти в четверг.

Иван опустил голову и задумался, продолжая на меня скептически коситься.

– Ванечка, ну ты же знаешь, – сказала я умильным голосом. – У тебя на лице написано вот такими буквами.

– Ладно. «Д» означает «демиургия», – не выдержал Иван.

– Чего?

– Демиургия. Создание миров. Я обалдела:

– Каких еще миров?

– Да любых, – снисходительно пояснил Иван. – Каких хочешь.

Полученной информации мне хватило, чтобы надолго потерять дар речи. Иван усмехнулся и убрел вдаль по коридору.

Я постояла у расписания, укладывая сказанное Иваном в сознании. Какой странный сегодня день! Я учусь танцевать у несуществующей девушки, за дверью возникает кислотная пустыня, и Антонина направляет меня на спецкурс по созданию миров. Не часто, думала я по дороге домой, выпадают такие чудные дни!

Однако это было еще не все. Еще не закончился вечер, как я влюбилась – первый раз в жизни.

ГЛАВА 2
Геля заново знакомится с другом детства. Явление синего призрака

Десять лет я не мог найти дорогу назад, а теперь позабыл, откуда пришел.

Из чаньских изречений

Тем же вечером родители собрались в гости к своим друзьям Хольгерам (эта диковинная фамилия досталась им, по слухам, от норвежских предков) и меня с собой позвали. Чего тебе, сказала мама, дома одной весь вечер сидеть, пойдем вместе, с Сашкой пообщаешься. Сашка – это их сын, мой ровесник. Я не видела его уже, наверно, года полтора и почти забыла, как он выглядит. Худенький такой, с белыми волосиками и большими почти бесцветными глазами. Почему бы и нет, подумала я. Дома все равно делать нечего. Наемся в гостях от пуза, поболтаем с Сашей, вспомним молодые годы. Может, книг каких-нибудь наберу почитать.

По настоянию мамы я себя украсила (как-никак к кавалеру идем!) – белые пластмассовые бусы поверх коричневого свитера, и мы поехали.

Пока трамвай тащился по бесконечной улице Савушкина, меня одолевали воспоминания детства. Мама дружила с тетей Наташей еще со школы, так что мы с Сашей были знакомы, можно сказать, с колыбели. Когда мы были совсем маленькими, играли в разбойников под столом и в солдатиков. Всякого оружия у Саши было просто невероятное количество: автоматы с разноцветными лампочками, пистолеты, танки, зенитки и несколько мешков солдатиков: всяких рыцарей, десантников и монголо-татар.

Помню, Саша научил меня игре под названием «атомный взрыв». Солдатики долго и скрупулезно выстраивались в боевом порядке по всей комнате, одна армия напротив другой. Саша расставлял по правилам тактики и стратегии, я – как красивее. Когда войска были готовы к бою, Саша кричал: «Атомный взрыв!» – и швырял мяч. Мяч скакал по комнате, валя солдат целыми дивизиями. Мне потом нравилось собирать «выживших» и отводить их на базу, куда-нибудь на полку. Саша уничтожал армии до последнего солдата и смеялся при этом своим холодным и обидным смехом. В эти мгновения он мне не нравился, потому что казался старше и злее, чем был на самом деле.

Когда мне исполнилось восемь, я научила Сашу игре, которую придумала сама, – рисовать рай. Я представляла себе рай в виде комнаты, где я лежу на кровати с балдахином и смотрю телевизор. Рядом со мной столик, на нем – куча конфет, жевательных резинок, шоколадок (попадается, впрочем, и бутерброд с колбасой). На полу стоит цистерна пепси-колы с длинной соломинкой, чтобы не надо было утруждаться вставать. По телевизору непрерывно идут мультики, известные и неизвестные. А когда все на свете мультики заканчиваются, я вставляю в телевизор книгу, и она тоже превращается в мультфильм. Кстати, в комнате вокруг меня – шкафы с книгами, уходящие в бесконечность. Через огромные стрельчатые окна виден чудесный пейзаж: скалы, водопады, лес с грибами, ветвистые деревья, по которым можно лазать, когда мне надоест смотреть телевизор. Такой вот рай.

Саша сразу заметил, что чего-то не хватает. Он придумал рисовать ад. Внизу – котлы, сковородки и прочая посуда с грешниками, сверху – облака. На облаках летают караульные ангелы и присматривают за работой чертей. Идея мне очень понравилась. С тех пор мы рисовали две картинки: сверху – слегка поднадоевший рай с кроватью и телевизором, снизу – адский чертог, который становился все интереснее и интереснее, обрастая новыми подробностями. Мы с Сашей возглавляли побег грешников, угоняли облако, а черти и ангелы преследовали нас с хлыстами и трезубцами. Потом мы стали рисовать только ад, а потом игра приелась.

Еще мне вспомнилась увлекательная игра, одна из последних – «аутодафе». Придумала ее я, но непосредственным толчком послужило нечто демоническое, что появилось тогда в Сашиной внешности: лет в двенадцать он чем-то долго болел и некоторое время ходил костлявый, как скелетик. Играть полагалось так: я рисовала и вырезала из бумаги «грешника» – тощее голое существо с растрепанными волосами и ужасом на лице. Потом мы вешали его на цепочке на кран в ванной, зажигали свечку, выключали свет и запирали дверь. Дальше начиналось самое интересное. Саша, изображая Великого Инквизитора, брал книгу (какую, не помню, что-то историческое) и зачитывал оттуда мрачным голосом: «Восстань, о Господи, и сотвори свой суд! Всю силу гнева своего обрушь на язычников и неверных! Изобличенный еретик, несчастный грешник, прогнивший член христианской общины, отрекись от ереси и примирись с церковью!» – и дальше в этом роде. Еретик в хамском тоне отказывался каяться (как всякой порядочной девочке, мне очень нравилось ругаться), и тогда инквизитор подносил свечку к его ногам. На мой взгляд, еретик сгорал слишком быстро: всего долю мгновения его испуганные глаза смотрели сквозь очистительное пламя.

Что мне больше всего нравилось в этой игре? Во-первых, Сашино бледное лицо в полумраке, с глубокими тенями на худых щеках и запавшими глазами, в которых отражалось пламя свечи, и его глуховатый голос, произносящий страшные и величественные слова. Во-вторых, цепочка, на которой поджаривали грешника: от копоти свечи она из серебристой становилась черной, и это таинственным образом убеждало меня, что аутодафе совершилось совсем как по-настоящему.

Квартира у них была крохотная – типичное новостроечное жилье с микроскопическими комнатами и окнами во всю стену, – но в детстве она казалась мне огромной, безграничной. Она выглядела как приемная в целый мир тайн. За каждой дверцей шкафа мне мерещились анфилады залов, за дверью кладовки – винтовая лестница. Про зеркала скажу только одно – то, что там отражалось, абсолютно не походило на то, что было в действительности. Впрочем, наверно, все дело было в моем разыгравшемся воображении.

Трамвай наконец доехал. Мы прошли метров сто по усыпанной листьями улице до одинокого точечного дома, похожего на белый утес, поднялись на лифте на двенадцатый, а может, и тринадцатый этаж (я все время забывала). Мама зашуршала пакетом с подарками, папа позвонил в дверь. Внутри раздались приглушенные голоса, звук шагов, и на пороге возникла тетя Наташа, светясь приторной улыбкой. За ее спиной виднелся дядя Игорь. Из кухни тянуло чем-то горячим и вкусным, с корицей.

– Здравствуйте, здравствуйте! – протянула тетя Наташа. – Заждались. А Гелечка-то как выросла! Взрослая девочка стала, не узнать! А красавица-то какая! Сашуля, беги сюда, погляди на Гелю…

От тети Наташиных похвал я не знала, куда прятать глаза. Особенно меня смутила последняя фраза. Краем глаза я видела, что мама морщится, и даже знала, о чем она сейчас думает: что тетя Наташа сыплет похвалами исключительно ради того, чтобы кого-нибудь сглазить.

Тетя Наташа наконец отстала от меня и принялась захваливать маму, восхищаясь ее цветущим видом и вечной молодостью. Дядя Игорь увел папу на кухню, поговорить о каких-то своих делах. Я сняла куртку и повесила на один из латунных крючков вешалки. И эта вешалка, и высокое зеркало с ящиком для обуви, от которого Саша когда-то открутил и потерял ручку, и выцветшие желто-коричневые обои – ничто не изменилось. Все выглядело, в точности как полтора года назад, когда я побывала тут последний раз. «Как будто вернулась в позапрошлый год, – подумала я. – И тетя Наташа все такая же – лисичка со скалочкой».

– Саша, выйди поздоровайся, – крикнула тетя Наташа.

Из комнаты донесся незнакомый мне угрюмый баритон:

– Добрый вечер.

– А выйти?

– Я занят.

– И все-то он занят, – сокрушенно произнесла тетя Наташа, взглянув на моих родителей. – Я иногда и не пойму чем. Проходи, Гелечка, в гостиную, пусть этому грубияну будет стыдно.

Я сделала несколько шагов и застыла в дверях. На диване, вполоборота ко мне, сидел и щелкал пультом абсолютно взрослый беловолосый парень в спортивном костюме. Логика подсказывала, что это Саша, но я смотрела и не узнавала. Гордая посадка головы; лицо – неподвижное, самоуверенное, нереально красивое; холодный взгляд без выражения; очень светлые, серые с желтоватым отливом глаза. В его облике сквозило что-то слегка женственное: припухшие уголки довольно узких губ, матовая бледность, удлиненные серые глаза. Но жестокое, надменное выражение – то, что осталось с последнего раза от «великого инквизитора», – теперь, казалось, было для этого лица нормой.

– Что там за безобразие? – спросила тетя Наташа, указывая на телевизор.

Парень медленно повернул голову и недовольно посмотрел на тетю Наташу.

– «Мясорубка», хит-парад… скандинавская десятка, – цедя слова, как будто ему лениво отвечать, произнес он.

От его голоса у меня по коже прошел озноб.

– Привет, – беззвучно сказала я.

Парень остановил на мне взгляд, криво улыбнулся и повернулся к телевизору.

– Проходите к столу! – захлопотала тетя Наташа. – Игорек, иди, здесь наговоритесь! Гелечка, садись на диван, к этому буке поближе.

Я все-таки решила уточнить обстановку и выяснить, точно ли Саша сидит на диване. Спросить: «Кто это?» – мне показалось глупым. Я шепотом осведомилась у тети Наташи:

– Это Саша?

Мама и тетя Наташа покатились со смеху.

– Сашуля, Гелечка тебя не узнала! – заявила тетя Наташа. – Спрашивает, кто это там сидит?

Саша недовольно покосился на нее, дернул плечом и молча повернулся к экрану.

– Что ты застряла в дверях? – укорила меня мама. – Проходи, садись рядом с Сашей. Спроси его, что он смотрит.

– Наверно, что-то очень интересное? – игриво спросила его тетя Наташа. Саша даже виду не подал, что услышал.

«Чего они достают человека дурацкими вопросами?» – с внезапным негодованием подумала я и решительно прошла к дивану. Саша, не глядя на меня, демонстративно отодвинулся, хотя я села не меньше чем в полуметре, чтобы не смущать его своим присутствием.

– У Сашеньки последнее время так испортился характер! – громко жаловалась тетя Наташа. – Грубый стал невыносимо. Отцу хамит, меня не слушает. Художественную школу бросил…

– Ты правда бросил художку? – шепотом спросила я.

– На хрена мне это надо, – ледяным тоном ответил Саша, покосившись в мою сторону. – И так времени ни на что не хватает.

У меня снова мороз по коже прошел от его голоса.

– Он теперь на карате записался, – не без гордости сказала тетя Наташа, услышав его последнюю реплику. – Будет защищать старушку-маму.

Саша поднял голову и ухмыльнулся таким бандитским оскалом, что я невольно отшатнулась.

– Получу черный пояс, буду участвовать в кумитэ, – злорадно сказал он. – В боях без правил, кто не понял. На деньги. Заработаю тысяч десять, куплю байк. Бороду отращу лопатой… вдену серьгу в нос… сделаю татуировку на заднице в виде задницы…

– Ты видишь, каким он стал? – с наигранной горечью воскликнула тетя Наташа, обращаясь к маме.

Мама опасливо покосилась на Сашу и принялась рассказывать о моих успехах в училище. Я сидела рядом с Сашей, едва смея дышать, чтобы не вспугнуть то, что происходило сейчас на этом отрезке времени и пространства. А то, что здесь нечто происходило, я ощущала очень отчетливо. Реальность вокруг меня самопроизвольно изменилась. Я смотрела на сервант с хрусталем и фарфоровыми зверями, на истертый ковер – поле былых сражений, на звездное небо за окном, на лица людей, которых знала всю жизнь. И ничего не узнавала. Сохраняя прежние формы, уходящие в дремучее детство, о котором не осталось воспоминаний, реальность наполнилась новым, таинственным содержанием. Я чувствовала, что вхожу в незнакомую область, где от меня ничего не зависит.

С кухни пришли отцы, и тетя Наташа пригласила всех за стол.

– Саня, переключи программу, – попросил дядя Игорь. – Под такой рев пища не усваивается.

– Да, действительно, – с облегчением кивнула моя мама. – Выбери, Сашенька, что-то мелодичное, чтобы разговору не мешало.

– Такого я не слушаю, – угрюмо ответил Саша, и не думая шевелиться.

– Тогда вообще выключи телевизор, – рассердился дядя Игорь. – Я что, должен весь вечер напрягать голос, чтобы перекричать твою музыку?

Саша исподлобья взглянул на отца. Я подумала, что он сейчас скажет какую-нибудь грубость, но он молча встал, взял магнитофон, стопку кассет и ушел. Через полминуты из кухни послышалась музыка.

– Ты кушать-то будешь? – крикнула тетя Наташа, но ответа не дождалась.

– А говорил, музыки нормальной нет, – укоризненно заметил папа, принимаясь накладывать себе салаты.

– Иди, Гелечка, на кухню, пообщайся с Сашенькой, – сказала мама. – Мы пока посидим, поболтаем о своих взрослых делах, а вы потом перекусите…

Я покорно выскользнула из-за стола и направилась туда, куда меня и так тянуло, как магнитом. Свет на кухне был выключен, только под столом на магнитофоне горели два огонька – зеленый и красный. Звездно-лунное небо сияло во все окно. Саша сидел на полу, опираясь спиной о стену и поставив локти на колени. Он повернул ко мне голову, и глаза блеснули в полутьме.

– Чего, тебя тоже достали? – негромко спросил Саша.

Я тихонько села на пол рядом с ним:

– Кто это поет?

– Неужели не знаешь? – презрительно протянул Саша. – Это Бутусов.

– Кто?

– Ты что, «Наутилуса» никогда не слышала?

– Слышала, – кротко ответила я, будучи не в силах оторвать взгляд от Сашиных удлиненных глаз, волшебным образом собирающих и генерирующих лунный свет. – А чего они поют?

– Ну послушай, – милостиво сказал Саша. – Вот красивая песня, моя любимая.

Он отмотал пленку, нажал на «плей». Немного пошуршало, и заиграла музыка. Очень Сашина. Абсолютно недетская. Непохожие темы нанизывались одна на другую то в мажоре, то в миноре, создавая парадоксальное и необыкновенно красивое звуковое пространство… Затем раздался голос – глуховатый, временами металлический, временами переходящий на шепот. Он речитативом рассказывал малопонятную, но именно поэтому чарующую легенду о Князе Тишины, волшебном существе, в образе которого переплелись лунный свет, музыка и смерть. Я слушала песню, на глаза наворачивались слезы, в горле стоял ком, и мне казалось, что Князь Тишины – это Саша.

А потом в кухне зажгли свет. Я зажмурилась от неожиданности, и мне почудилось, что за Сашиной спиной маячит синеватая тень, причем у меня возникло ощущение, что я имею к ее появлению самое непосредственное отношение. Синий призрак издевательски помахал мне рукой, повернулся и начал удаляться в сторону окна. «Стой!» – мысленно крикнула я зачем-то. Не обратив внимания на мой зов, синий прошел сквозь стекло и вскоре затерялся в темном небе.

Мы уже возвращались домой, когда мама обернулась ко мне и хитрым голосом сказала:

– Сашка-то на тебя весь вечер косился.

– Не косился! – пылко возразила я. – С чего ему на меня коситься?

– Может, понравилась, – тем же противным тоном сказал папа. – А что, девушка ты у нас вполне привлекательная…

Я фыркнула и ушла вперед, изображая возмущение. На самом деле я ужасно смутилась: родители грубо и бесцеремонно влезли туда, о чем я думала всю дорогу, а им и заикаться не следовало бы. А где-то на дне затаилась радость: «Неужели и вправду на меня смотрел?!» – и там же тревога: «Вдруг я ему не понравилась?» Действительно, куда мне рядом с ним? Ведь он так фантастически красив, а я… Как ему удалось так преобразиться за какой-то год?