Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

Моим родителям

Philip Gourevitch

We Wish to Inform You that Tomorrow We Will Be Killed with Our Families: Stories From Rwanda

WE WISH TO INFORM YOU THAT TOMORROW WE WILL BE KILLED WITH OUR FAMILIES. Copyright © 1998 by

Philip Gourevitch. All rights reserved.

© Мельник Э., перевод на русский язык, 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Отзывы о книге
«Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют»

«С мест массовых убийств в Африке молодой Филипп Гуревич ведет репортаж, который характеризует его как главного преемника немногих великих корреспондентов, рисковавших своей жизнью и безопасностью, дабы донести мрачные истины до мира, не желающего их знать. Подобно величайшим военным журналистам, он поднимает у самых врат преисподней знамя человечности – символ здравого смысла, спокойного нравственного авторитета, блестящего юмора. Он обладает умом ученого наряду с наблюдательностью хорошего романиста, а уж пишет – божественно. Эта книга рекомендует его как автора, равного Майклу Герру, Рышарду Капущинскому и Тобиасу Вулфу. Полагаю, нет пределов тому, что мы можем от него ожидать».

Роберт Стоун

«Замечательная… пламенная и авторитетная работа. Гуревич сочетает бесстрастный и обоснованный отчет о руандийской катастрофе с размышлениями о ее духовной значимости».

Дэвид Рифф,

The New Republic

«Важная веха в зарубежном репортаже, хроника зла, которой найдется мало равных со времен «Сердца тьмы» Джозефа Конрада… Захватывающее повествование [Гуревича] следовало бы ввести в программу обязательного чтения».

Джонатан Рэндол,

The Washington Post Book World

«Ошеломительно… После прочтения этой незабываемой книги уже невозможно по-старому относиться к человеческим обществам, людям и себе».

Рональд Стил

«Книга Гуревича входит в число лучших образцов журналистики нравственного свидетельства».

Ланс Морроу,

Time

«Захватывающе!»

Джефри Уиткрофт,

The Wall Street Journal

«Потрясающий анализ происхождения геноцида, бесчеловечных ужасов, которые могут стать результатом политической манипуляции и извращенной мифологии. Книга Гуревича – это мощное обвинительное заключение равнодушию, упорствованию в заблуждениях и трусости так называемых великих держав и возглавляемых ими международных организаций при столкновении с геноцидом в маленькой далекой стране».

Сэр Брайан Уркхарт

«Шокирующий и важный… ясный и уравновешенный… тон этой книги тщательно выверен и человечен».

Майкл Пирсон,

Atlanta Journal-Constitution

«Поразительно… [Гуревич] мастерски вкладывает рассказ о чудовищности массовых убийств в уста живых людей и населяет его правдивыми жизненными историями».

Марк Гевиссер,

Newsday

«Суровое, но прекрасное нравственное суждение».

The New Yorker

«Вдумчивая, прекрасно написанная и значительная… та самая книга, которую хочется не просто дать почитать друзьям, но и настоять на ее прочтении, потому что содержащиеся в ней сведения безмерно важны».

Франсин Проуз,

Elie

«Необычайно… насыщенное произведение… Гуревич – нравственно чуткий автор, и лучше всего у него получается выслушивать обычных руандийцев, особенно переживших геноцид, и стараться осмыслить их истории. Эти голоса пронизывают книгу и настойчиво преследуют читателя после ее прочтения».

Джордж Пэкер,

The Nation

«Литературная журналистика в своем лучшем проявлении».

Джон Корри,

The American Spectator

«Изумительная хроника… Автор книги берется за невообразимое и делает его ужасающе, неотвратимо реальным. По одной только этой причине книгу следовало бы прочесть самой широкой аудитории».

Майкл Марен,

The Village Voice Literary Supplement

Децимация означает убийство каждого десятого жителя – и за весну и начало лета 1994 г. программа массовых убийств сократила население Республики Руанда на одну десятую. Хотя это истребление было «низкотехнологичным» – в основном убивали с помощью мачете, – проведено оно было с головокружительной быстротой: из прежнего числа жителей, составлявшего около 7,5 миллиона, по крайней мере 800 тысяч человек были убиты за каких-то сто дней. Сами руандийцы нередко говорят о миллионе смертей – и, возможно, их сведения точнее. Это было наиболее эффективное массовое истребление со времен бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.

Введение

В небольшом южном горном городе Гиконгоро вечером отключили электричество; бар «Гест Хаус» был освещен полудюжиной свечей, и в глазах трех солдат, пригласивших меня выпить пива, метались блики оттенка красного апельсина. Единственный бокал передавался по кругу, и мне предстояло отпить из него последним – ритуал, показывающий, что травить гостя не собираются. Солдаты были слишком пьяны для беседы, но затесавшийся в их компанию штатский, мужчина в блестящем черном тренировочном костюме, похоже, был полон решимости продемонстрировать свою трезвость. Он сидел с напряженно выпрямленной спиной, сложив руки на груди, и глаза его застыли в жестком прищуре, высокомерном и оценивающем. Он спросил, как меня зовут, на жестком, невыразительном «роботизированном» английском, точно и резко выговаривая каждый слог.

Я ответил:

– Филипп.

– Ага! – Он сжал мою ладонь. – Как у Чарльза Диккенса.

– Там был Пип, – поправил я.

– «Большие надежды», – старательно выговорил он. Выпустил мою руку. Поджал губы и уставился на меня серьезным, без тени юмора взглядом. – Я – пигмей из джунглей. Но я учился английскому у англиканского епископа.

Свое имя он так и не назвал. Солдат, сидевший рядом со мной, который все клонился вперед, опираясь на магазин своего автомата, перевернутого «кверху брюхом», вдруг задремал и сложился пополам, потом вздрогнул, проснулся, улыбнулся и глотнул еще пива. Пигмей не обратил на него внимания.

– У меня есть убеждение, – объявил он. – Я верю в принцип хомо сапиенс. Ты меня понимаешь?

Я рискнул высказать догадку:

– Вы имеете в виду, что все человечество – единое целое?

– Такова моя теория, – кивнул пигмей. – Таков мой принцип. Но у меня есть проблема. Я должен жениться на белой женщине.

– Ну почему бы и нет… – пожал я плечами. Потом, немного подумав, добавил: – Но зачем, раз уж все мы одинаковы? Кому какое дело, какого цвета кожа у вашей жены?

– Она должна быть белой, – сказал пигмей. – Только белая женщина способна понять мой универсальный принцип хомо сапиенс. Я не должен жениться на негритянке. – Неподдельное отвращение, с которым он произнес последнее слово, побудило меня согласиться с ним (ради этой самой будущей жены). – Это моя проблема, – продолжал он. – Как мне достичь этой цели? У тебя есть такая возможность. У меня – нет. – Он обвел взглядом темный, почти пустой зал и протянул вперед раскрытую ладонь. На его лице появилось кислое выражение привычной разочарованности, и он вопросил: – Как мне познакомиться с белой женщиной? Как мне найти себе белую жену?

Его вопрос был не таким уж риторическим. Я вошел в этот бар вместе с одной датчанкой, которую потом потерял из виду; она ушла спать – но оставила по себе впечатление; полагаю, пигмей хотел, чтобы я свел его с ней.

– У меня есть идея, – сказал он. – Нидерланды. Тот епископ, мой учитель, объехал весь мир. По мне, Нидерланды – просто плод воображения. Но для меня это реально.

* * *

Я рассказываю об этом эпизоде здесь, в самом начале, потому что эта книга – о том, как люди воображают себя и друг друга, и о том, как мы воображаем себе свой мир. За год до моего знакомства с этим пигмеем руандийское правительство избрало новый политический курс, согласно которому всех представителей народности хуту (составляющей большинство населения страны) призвали убивать каждого, кто принадлежит к меньшинству тутси. Правительство и большинство его подданных воображали, что, истребив народ тутси, они смогут сделать мир лучше, и следствием стали массовые убийства.

Казалось, стоило нам только раз вообразить что-то, как это мгновенно навалилось на нас со всех сторон – а мы по-прежнему могли это лишь воображать. Вот что более всего изумляет меня в человеческом существовании – странная потребность воображать то, что на самом деле реально происходит. В те месяцы массовых убийств 1994 г., пока я следил за новостями из Руанды, и позднее, читая принятые ООН решения (впервые в ее истории) употреблять слово «геноцид» для описания того, что произошло, – я неоднократно вспоминал эпизод из книги Конрада «Сердце тьмы», когда главный герой и рассказчик Марлоу возвращается в Европу, и его тетка, увидев, насколько он истощен, суетится по поводу его здоровья. «Но не силы мои нуждались в подкреплении, – говорит Марлоу, – а моему воображению требовалось утешение».

По возвращении из Африки я взял это состояние Марлоу за свою отправную точку. Я хотел знать, как руандийцы воспринимают то, что случилось в их стране, и как им удается оправляться от последствий катастрофы. Слово «геноцид» и образы безымянных и бессчетных смертей очень многое оставляли воображению.

* * *

Я начал ездить в Руанду в мае 1995 г. и вскоре после первого же приезда познакомился с тем пигмеем из Гиконгоро. Я бы и не догадался, что он пигмей: его рост составлял почти 5,5 футов^[1]. Заявляя о своей этнической принадлежности, он, казалось, проводил черту между собой и хуту с тутси и общался со мной как такой же чужак здесь, как и я сам – сторонний наблюдатель. И все же, хотя пигмей ни слова не говорил о геноциде, после разговора с ним у меня сложилось впечатление, что именно геноцид и был настоящим предметом нашего разговора. Наверное, теоретически в Руанде можно было бы разговаривать о чем-то другом, но у меня ни разу не случалось ни с кем сколько-нибудь серьезной беседы, не затрагивавшей геноцид – хотя бы негласно, как точка отсчета, из которой шло все прочее понимание и непонимание.

В словах того пигмея о Homo sapiens я слышал подтекст. Пигмеи были первыми обитателями Руанды, лесным народом, на который и хуту, и тутси смотрели свысока как на исчезающее туземное племя. В доколониальной монархии пигмеи служили придворными шутами, а поскольку королями Руанды были тутси, память об этой роли их предков означала, что во время геноцида пигмеев порой предавали смерти как приспешников роялистов, а в других районах ополченцы-хуту вербовали их в качестве насильников над женщинами тутси, чтобы добавить к этим издевательствам над тутси еще оттенок глумления – племенной.

Вполне вероятно, англиканский епископ, который был наставником человека, встреченного мною в баре «Гест Хаус», рассматривал обучение столь оригинального дикаря как особое испытание, подтверждающее миссионерскую догму о том, что все мы – Божьи чада. Но, пожалуй, пигмей усвоил его уроки слишком хорошо. Ясно было, что, на его взгляд, единство человечества было не доказанным фактом, а лишь теорией, принципом – позицией того белого священника. Он принял эту теорию всей душой, как приглашение, – но обнаружил, что у него есть неприступные ограничения, во имя универсализма ОН НАУЧИЛСЯ ПРЕЗИРАТЬ СВОЙ НАРОД И ДЖУНГЛИ, ИЗ КОТОРЫХ ВЫШЕЛ, И ЛЮБИТЬ САМОГО СЕБЯ ЗА ПРЕЗРЕНИЕ к этому наследию. И пришел к выводу, что белая жена – недостающее звено, необходимое для доказательства его теории, но невозможность такого союза подвергала его веру серьезному испытанию.

Я попытался сгладить разочарование пигмея, сказав, что даже для белых мужчин, окруженных белыми женщинами – даже в Нидерландах, – поиски партнерши-единомышленницы могут оказаться непростой задачей.

– Я говорю об африканках, – возразил он. – Африканки – это отстой. – И впервые на его губах появилась кривая усмешка. – Есть такой роман, – продолжал он. – Книга «Грозовой перевал». Догоняешь? Это и есть моя большая теория. Не важно, кто ты – белый, желтый, зеленый или черный африканский негр. Концепция – это хомо сапиенс. Европейцы – они в продвинутом технологическом состоянии, а африканцы на более примитивной стадии технологии. Но все человечество должно объединиться вместе в борьбе против природы. Это принцип «Грозового перевала». Это миссия хомо сапиенс. Согласен?

Я кивнул:

– Продолжай.

– Человечество изо всех сил старается победить природу, – увлеченно продолжал пигмей. – Это единственная надежда. Это единственный путь к миру и восстановлению согласия – все человечество как одно целое против природы.

Он откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди, и умолк. Через некоторое время я проговорил:

– Но ведь человечество – тоже часть природы.

– Именно, – кивнул пигмей. – Именно в этом вся проблема.

Часть первая

Леонтий, сын Аглайона, возвращаясь из Пирея, по дороге, снаружи под северной стеной, заметил, что там у палача валяются трупы. Ему и посмотреть хотелось, и вместе с тем было противно, и он отворачивался. Но сколько он ни боролся и ни закрывался, вожделение оказалось сильнее – он подбежал к трупам, широко раскрыв глаза и восклицая: «Вот вам, злополучные, насыщайтесь этим прекрасным зрелищем!»

Платон, «Государство»

Глава 1

В провинции Кибунго, что в восточной части Руанды, посреди болот и пастбищ у границы с Танзанией, есть скалистая гора под названием Ньярубуйе, где стоит церковь, в которой множество тутси были убиты в середине апреля 1994 года. Через год после этой бойни я отправился в Ньярубуйе вместе с двумя военными офицерами-канадцами. Мы летели в утренней дымке на вертолете ООН низко над холмами, чьи склоны густо покрывали банановые деревья, похожие на зеленые вспышки сверхновых звезд. Некошеные травы ложились под вихревыми потоками, когда мы высаживались в центре дворика приходской школы. Рядом с нами материализовался одинокий солдат со своим «Калашниковым» и пожал нам руки с угловатой, стеснительной официальностью. Канадцы предъявили разрешительные документы для нашего визита, и я переступил порог, входя в распахнутые настежь двери класса.

Пол устилали по крайней мере пятьдесят в основном разложившихся трупов, распиравших надетую на них одежду. Их пожитки были разбросаны вокруг и растоптаны. Тут и там по полу раскатились разрубленные мачете черепа.

Мертвецы выглядели… как изображения мертвецов. Они не пахли. Над ними не жужжали мухи. Их убили тринадцать месяцев назад, да так и бросили. Местами поверх костей торчали клочья кожи, и многие кости лежали отдельно от тел, отрубленные убийцами или растащенные мародерами – птицами, собаками, насекомыми. Лучше сохранившиеся фигуры сильнее напоминали людей, которыми были когда-то. Возле двери лежала женщина в накидке из ткани в цветочек. Ее лишенные плоти тазовые кости торчали кверху, кости ног были слегка разведены в стороны, и между ними виднелся скелетик ребенка. В туловище зияла впадина. Ребра и позвоночник выглядывали сквозь расползавшуюся ткань. Голова ее была запрокинута, рот открыт: странная картина – наполовину мука, наполовину вечный сон.

Я никогда прежде не бывал среди мертвых. Что делать? Смотреть? Да. Полагаю, мне хотелось на них смотреть; я и приехал для того, чтобы увидеть их – мертвецов, оставленных в Ньярубуйе незахороненными в мемориальных целях, – и вот они передо мной, такие сокровенно обнаженные. Я уже знал, что произошло в Руанде, уже верил в реальность случившегося. Однако смотреть на эти дома и эти тела, вслушиваться в безмолвие этого места – с его величественной базиликой в итальянском стиле, которая стояла там, заброшенная; с купами изысканных, декадентских, удобренных смертью цветов, пышно цветущих над трупами, – это по-прежнему оставалось до странности невообразимым. Я имею в виду – все равно приходилось это воображать.

ПОЛАГАЮ, ТЕ МЕРТВЫЕ РУАНДИЙЦЫ ОСТАНУТСЯ со мной НАВСЕГДА. Именно ради этого я чувствовал себя обязанным приехать в Ньярубуйе: чтобы они остались со мной – не их переживания, но мое собственное переживание в тот момент, когда я на них смотрел. Они были убиты там, и они были мертвы там. Что еще можно было увидеть с первого взгляда? Распухшую от дождевой воды Библию, лежавшую поверх одного трупа, и разбросанные вокруг небольшие плетеные из соломы венки (такие венки надевают на голову руандийские женщины, чтобы смягчить тяжелые грузы, которые они носят на макушке), и кувшины для воды, и теннисную туфлю фирмы «Конверс», каким-то образом застрявшую в чьих-то тазовых костях.

Тот солдат с «Калашниковым» – сержант Франсис из Руандийской патриотической армии, урожденный тутси, чьи родители бежали в Уганду вместе с ним, тогда еще мальчишкой, после похожих, но менее обширных массовых убийств в начале 1960-х, который с боями пробился на родину в 1994 г. и увидел ее такой, – сказал, что мертвецы, лежавшие в этом классе, были в основном женщинами, которых вначале насиловали, а потом убивали. У сержанта Франсиса были высокие, крутые девчачьи бедра, он ходил и стоял, отклячивая зад, – это была странно целеустремленная поза, с наклоном вперед, энергичная. Он был одновременно откровенен и строго официален. В его английском чувствовалась педантичная резкость военной муштры, и после того, как он сказал мне, на что я смотрю, я перевел взгляд на собственные ноги. Рядом с ними в грязи лежал заржавленный топор.

За пару недель до приезда сюда в заирском городке Букаву, на гигантском рынке при лагере беженцев, который дал приют многим руандийским ополченцам-хуту, я видел, как мужчина забивал корову с помощью мачете. Он был настоящим специалистом в своей работе, наносил размашистые и точные удары, сопровождавшиеся резкими отрывистыми звуками. Во время геноцида у убийц был боевой клич: «Делай свою работу!» И я видел, что это действительно работа – тяжелый мясницкий труд. Требовалось много ударов топором – два, три, четыре, а то и пять сильных ударов, – чтобы перерубить коровью ногу. А сколько ударов нужно, чтобы четвертовать человека?

Учитывая чудовищную огромность стоящей задачи, соблазнительно поспекулировать на темы теорий коллективного безумия, мании толпы, лихорадки ненависти, прорвавшейся массовым преступлением в порыве страсти, вообразить слепую оргию толпы, каждый член которой убил одного-двух человек. Но в Ньярубуйе и тысячах других местечек этой крохотной страны на протяжении нескольких месяцев 1994 года сотни тысяч хуту работали убийцами посменно. Всегда находилась следующая жертва, и следующая после следующей. Что поддерживало их потом – после неистовства той первой атаки, посреди чисто физического истощения и грязи всего этого?

Тот пигмей из Гиконгоро говорил, что человечество – часть природы и что мы должны идти против природы, чтобы ладить друг с другом и обрести мир. Но и массовое насилие тоже должно быть организованным; оно не возникает бесцельно. Даже у бунтов и восстаний есть план, и великое и непрерывное уничтожение требует великой целеустремленности. Его должно считать средством достижения нового порядка – и хотя идея, стоящая за этим новым порядком, может быть преступной и объективно крайне глупой, она должна также быть притягательно простой и в то же время абсолютной. Для идеологии геноцида характерны все эти черты, и в Руанде она имела хождение под откровенным именем – «Власть хуту». Тем, кто принимается систематически истреблять целый народ – пусть даже сравнительно небольшую и не оказывающую сопротивления группу населения, составляющую, быть может, миллион с четвертью мужчин, женщин и детей, такую, как тутси в Руанде, – жажда крови, безусловно, на руку. Но проектировщикам и исполнителям такой бойни, как эта, за классной дверью, у порога которой я стоял, вовсе не обязательно наслаждаться убийством; они могут даже считать его делом неприятным. Обязательно лишь желать смерти своих жертв. Они должны желать ее настолько сильно, чтобы считать их гибель необходимостью.

Так что на долю моего воображения оставалось еще многое, когда я вошел в тот школьный класс и стал, осторожно переставляя ноги, бродить среди останков, эти мертвецы и их УБИЙЦЫ БЫЛИ СОСЕДЯМИ, ОДНОКЛАССНИКАМИ, КОЛЛЕГАМИ, ИНОГДА ДРУЗЬЯМИ, даже родственниками. Погибшие видели, как из их будущих убийц готовили ополченцев, за считаные недели до своей кончины, и было хорошо известно, что те готовятся убивать тутси; это было объявлено по радио, это было напечатано в газетах, люди открыто говорили об этом. За неделю до бойни в Ньярубуйе убийства начались в Кигали, столице Руанды. А те представители хуту, которые осмеливались высказываться против идеологии «Власти хуту», были публично объявлены «пособниками» тутси и оказались в числе первых убитых, когда истребление начало набирать силу. В Ньярубуйе, когда тутси спросили бургомистра, сторонника «Власти хуту», как им спастись, тот посоветовал им искать убежища в церкви. Они так и сделали, а спустя несколько дней бургомистр пришел их убивать. Он пришел во главе отряда солдат, полицейских, ополченцев и деревенских жителей; он раздавал оружие и приказы, чтобы работа была сделана хорошо. Больше от бургомистра ничего не требовалось, но говорят, что он тоже собственноручно убил нескольких тутси.

Убийцы в Ньярубуйе трудились весь день. Вечером они подрезали тем, кого не успели убить, ахилловы сухожилия и отправились за церковь, где над большими кострами жарились туши скота, отобранного у их жертв, – пировать и пить пиво. (Бутылочное пиво, банановое пиво… может быть, руандийцы пьют и не больше, чем остальные африканцы, но потребляют чудовищное количество пива в любое время суток.) А поутру, еще не протрезвевшие после недолгого сна, под вопли своих жертв убийцы в Ньярубуйе вернулись к работе и снова стали убивать. День за днем, минуту за минутой, один тутси за другим; так они трудились по всей Руанде. «Это был процесс», – сказал сержант Франсис. Я теперь вижу, что это произошло, мне рассказывали, что да как, и спустя почти три года поездок по Руанде и выслушивания рассказов руандийцев я могу рассказать вам, как это было, – и расскажу. Но ужас всего этого – идиотизм, бессмысленность, вопиющая несправедливость – не перестает быть неописуемым и беспредельным.

Полагаю, как и Леонтий, молодой афинянин из «Государства» Платона, вы читаете это, потому что вам хочется взглянуть поближе, – и тоже испытываете отвращение к собственному любопытству. Вероятно, исследуя эту крайность вместе со мной, вы надеетесь обрести некое понимание, некий инсайт, озарение, некий проблеск самопознания: мораль, урок или намек на то, как надо вести себя в этом мире, – какую-то информацию в этом роде. Я не сбрасываю со счетов и эту возможность, но, когда речь идет о геноциде, вы уже умеете отличать правильное от неправильного. Наиболее веская причина, которую я могу привести в пользу пристального изучения руандийских историй, заключается в том, что игнорирование их делает для меня еще более дискомфортным бытие и мое место в нем. Этот ужас – как таковой – интересует меня лишь в такой мере, в какой точные воспоминания о преступлении необходимы для понимания его истоков.

Боюсь, должен признаться, что мертвецы в Ньярубуйе были прекрасны. От этого никуда не денешься. Скелет – вещь красивая. Хаотичность этих упавших тел, странное спокойствие их грубой обнаженности – здесь череп, там рука, согнутая в каком-то необъяснимом жесте, – все эти вещи были красивы, и красота их лишь усугубляла оскорбительность этого места. Я не мог остановиться ни на какой значимой реакции: отвращение, тревога, скорбь, печаль, стыд, непонимание – все это, безусловно, присутствовало, но ничто не было по-настоящему значимым. Я просто смотрел и фотографировал, потому что не знал, действительно ли я видел то, что видел, когда видел это; а еще мне нужен был предлог, чтобы вглядываться чуть пристальнее.

Мы прошли первый класс насквозь до его дальней стены. За ней был другой, и третий, и еще, и еще… Все они были выстланы мертвыми телами, и другие тела были разбросаны в траве, и в траве же лежали раскатившиеся черепа – в траве густой и на удивление зеленой. Ступив во двор, я услышал хруст. Пожилой полковник-канадец, который шел передо мной, споткнулся, и я увидел, хотя он сам этого не заметил, что его подошва поскользнулась, проехавшись по черепу, и проломила его. Впервые за все время в Ньярубуйе мои чувства сфокусировались, и я ощутил несильную, но явственную злость на этого человека. ПОТОМ УСЛЫШАЛ ЕЩЕ ОДИН ХРУСТ И ПОЧУВСТВОВАЛ ВИБРАЦИЮ ПОД НОГОЙ. Я ТОЖЕ НАСТУПИЛ НА ЧЕРЕП.

* * *

Руанда – страна живописная. В ее центральной части спиральная последовательность крутых, покрытых тесно лепящимися друг к другу террасами склонов расходится от маленьких придорожных селений и одиночных компаундов. Глубокие борозды в красноземе и жирном черном суглинке отмечают свежеобработанные мотыгами участки; эвкалиптовые деревья вспыхивают серебром на фоне ярко-зеленых чайных плантаций; повсюду растут банановые деревья. Руанда представляет бесчисленные вариации на тему холмов: зубчатые, покрытые тропическими лесами; гребни с покатыми плечами; волнистые низменности; широкие возвышенности саванны; вулканические пики, острые, как подпиленные зубы. В сезон дождей бегут по небу огромные, низкие, быстрые тучи, туманы льнут к высокогорным долинам, молнии сверкают сквозь мрак ночи, а днем земля сияет глянцем. После ливней небо становится выше, почва растрескивается под неизменным знойным маревом сухого сезона, и в саваннах парка Акагера лесные пожары зачерняют холмы.

Однажды, когда я возвращался в Кигали с юга, машина взобралась на возвышение между двумя извилистыми долинами, все ветровое стекло заполнил вид туч с пурпурным подбрюшьем, и я спросил водителя Жозефа, который вез меня, понимают ли руандийцы, в какой прекрасной стране они живут.

– Прекрасной? – переспросил он. – Ты так думаешь? После всего, что здесь случилось?

Здешние люди – нехорошие люди. Будь люди хорошими, и страна могла бы быть ничего себе.

Джозеф рассказал мне, что его брат и сестра были убиты, и прищелкнул языком о зубы, издав тихий шипящий звук.

– Эта страна пуста, – сказал он. – Пуста!

Не хватало здесь не только тех, кто умер. Геноцид был остановлен Руандийским патриотическим фронтом – повстанческой армией, возглавляемой тутси, ставшими беженцами после прежних преследований. И когда летом 1994 г. РПФ перешел в наступление по всей стране, около двух миллионов хуту бежали, сделавшись изгнанниками по велению тех же лидеров, которые призывали их убивать. Однако я, вновь прибывший, не мог нигде увидеть ту пустоту, которая делала Джозефа слепым к красоте Руанды (за исключением некоторых сельских областей на юге, где после массового исхода хуту лишь растения джунглей засевали своими семенами поля подле разваливающихся саманных хижин). Да, здесь были расплющенные снарядами здания, сожженные усадьбы, расстрелянные фасады и изрытые воронками дороги. Но это были опустошения, причиненные войной, а не геноцидом, и к лету 1995 г. большая часть мертвецов была похоронена. За пятнадцать месяцев до этого Руанда была самой густонаселенной страной в Африке. Теперь работа убийц выглядела как раз такой, какой ее и задумывали, – невидимой.

Время от времени обнаруживали и раскапывали массовые захоронения; останки переносили в новые, подобающим образом освященные братские могилы. Однако даже обнажавшиеся порой кости, даже невообразимое число калек и людей с уродливыми шрамами, даже сверхизобилие переполненных сиротских домов нельзя было воспринять как доказательство того, что случившееся с Руандой было попыткой стереть с лица земли целый народ. Это были всего лишь истории людей.

– Каждый выживший гадает, почему он остался жив, – говорил мне Аббе Модесте, священник кафедрального собора в Бутаре, втором по величине городе Руанды. Аббе Модесте несколько недель прятался в ризнице, питаясь облатками, прежде чем перебраться сначала под письменный стол в своем кабинете и, наконец, на чердак соседнего дома, где жили монахини. Очевидным объяснением его спасения было то, что на помощь пришел РПФ. Но РПФ добрался до Бутаре только в начале июля, а примерно 75 % тутси в Руанде были убиты уже к началу мая. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, В ЭТОМ ОТНОШЕНИИ ГЕНОЦИД ПОЛНОСТЬЮ УДАЛСЯ: ТЕМ, НА КОГО ОН БЫЛ НАЦЕЛЕН, УЖЕ НЕ СМЕРТЬ, А ЖИЗНЬ КАЗАЛАСЬ СЛУЧАЙНОЙ ПРИХОТЬЮ СУДЬБЫ.

– В моем доме убили 18 человек, – говорил Этьен Нийонзима, бывший бизнесмен, который стал депутатом Национальной Ассамблеи. – Все было полностью разрушено – дом размером 55 на 50 метров. В нашей округе убили 647 человек. Их еще и пытали. Надо было видеть, как их убивали. Они точно знали число живущих в каждом доме, ходили по домам с красной краской и отмечали дома всех тутси и умеренных хуту. Моя жена была у подруги, в нее дважды выстрелили. Она осталась жива, вот только… – он на мгновение умолк, – у нее нет рук. Другие, кто был с ней, убиты. Ополченцы бросили ее умирать. В Гитараме были истреблены все ее родственники – 6 5 человек.

Сам Нийонзима в то время скрывался. Только через три месяца после расставания с семьей он узнал, что жена и четверо их детей выжили.

– В общем, – сказал он, – одному моему сыну раскроили голову мачете. Не знаю, что с ним сталось. – Его голос задрожал и прервался. – Он исчез. – Нийонзима прищелкнул языком и продолжал: – Но другие до сих пор живы. Честно говоря, я вообще не понимаю, как сумел спастись.

Лоран Нконголи приписывает чудо своего спасения Провидению, а также добрым соседям, одной старухе, которая сказала: «Беги, мы не хотим видеть твой труп». Нконголи – юрист, он стал вице-президентом Национальной Ассамблеи после геноцида – крепкий мужчина, предпочитающий двубортные пиджаки и яркие галстуки. Свой рассказ он сопровождал энергичными, решительными жестами. Но перед тем как воспользоваться советом соседки и в конце апреля 1994 г. бежать из Кигали, по его собственным словам, он «примирился со смертью»:

– Я примирился со смертью. В определенный момент это случается. Да, надеешься, что умрешь не самой жестокой смертью, но все равно знаешь, что умрешь. Надеешься, что погибнешь не от мачете, а от пули. Если ты был готов заплатить, всегда можно было попросить, чтобы тебя застрелили. Смерть стала чем-то почти нормальным – смирением перед судьбой. Человек терял волю к борьбе. Здесь, в Касьиру (районе Кигали), были убиты четыре тысячи тутси. Солдаты согнали их сюда и велели сесть на землю, потому что собирались забросать их гранатами. И люди сели.

– Руандийская культура – это культура страха, – продолжал Нконголи. – Я помню, как они просили. – Он заговорил писклявым голосом, на лице его отразилось отвращение: – «Дайте только нам помолиться, потом убивайте» или «Я не хочу умирать на улице, я хочу умереть в собственном доме». – И он вернулся к обычному тону: – Если ты настолько покорен и покорён, ты, считай, уже мертв. Это показывает, что геноцид готовился очень долго. Я презираю этот страх. ЭТИ ЖЕРТВЫ ГЕНОЦИДА были психологически ПОДГОТОВЛЕНЫ, ОНИ ЖДАЛИ СМЕРТИ ПРОСТО ПОТОМУ, ЧТО БЫЛИ ТУТСИ. ИХ УБИВАЛИ ТАК ДОЛГО, ЧТО ОНИ УЖЕ БЫЛИ МЕРТВЫ.