Первые часы нового года
Что там наблюдать? Туда никто не хочет, а оттуда никто не выйдет. Но… выходили.
Опять, ты, читатель, подумаешь, что я это выдумал. Как «Туалетные страсти», «Надоело летать», «Товарищ майор, вы арестованы», «Экипаж, в чём дело», «Жана умерла», «Приварили», «Добросался». И прочие. Уверяю, тебя, нет. Они не выдуманы. Ибо жизнь гораздо разнообразнее, чем мы о ней думаем. А уж юмора в ней иногда, порой трагикомического, хватает с избытком. Если его уметь видеть.
Это действительно произошло в первые часы Нового Года в славном граде дальневосточном Владивостоке. Уж не знаю, как там насчёт иных городов иных стран, но во Владивостоке – ещё раз говорю – это действительно произошло. С тремя обычными рядовыми российскими гражданами.
Но поскольку я не знаю их настоящих имён, мне позволительно будет их придумать. Да настоящие-то владельцы фамилий, будь они у меня, могли бы и в суд за клевету подать. Не было, мол, такого. И, хотя у меня есть неоспоримый факт их приключений, всё же, читатель, лучше я придумаю им другие фамилии. Нет, лучше вообще без фамилий.
––
Что, скажите, могут делать мужчины в расцвете лет в России целых 10 дней начала Нового Года, если им мужи государственные, называемые депутатами, подарили такие нигде в мире в дурном сне не виданные каникулы, и если страна уже всех давно догнала и даже перегнала по всем видам производства всех видов продукции? Поехать отдыхать за границу, скажете вы. И ошибётесь.
Они не поедут. Поедут, придумавшие каникулы, депутаты. Ну, а если уж не за границу, то, может, куда-то в России поедут? И если вы даже так скажете, то снова ошибётесь. Ибо мужи государственные с их космическими льготами и зарплатами придумали эти каникулы отнюдь не для народа, а прежде всего – и это не секрет – для самих себя любимых, чтобы на Канары слетать спокойно или во Франции или Швейцарии на лыжах покататься. Куршевель помните? А потом, летом в нехилый двухмесячный оплачиваемый отпуск ещё раз всё повторить.
А как же! Тяжела ведь работа, ни за что не отвечать. Это тебе не шахтёр или подводник, не лётчик или, даже, космонавт. У них вон и то отпуск меньше.
Даже у уборщицы думской есть ответственность.
Попробуй, не прийти она на работу пару дней. А депутат могёт – не может, простите, а именно могёт – и месяц не ходить. Говорят, и больше могёт. И ничего. Никто ему прогулов не напишет.
Ибо министры же! Нет, серьёзно! Оне себя к им приравняли. Ну, к министрам. Так министры, худо-бедно, за что-то – опять же худо-бедно – но отвечают. Как и уборщицы. А оне… эти самые… Нет, не продолжаю. Вы же поняли. Были случаи и по полгода. А зарплату платили.
Вон Митрофанов – ох, морда! – ох, как всех кинул-то красиво! – сколько там зарплат получил, в Европе живя! Где-то – паразит – в розыске теперь числится. Врагом оказался, гад! Сгинул… бесследно. И найти не могут. Это в наше-то время, когда только дай приказ – таракана в любой тьмутаракании за неделю найдут.
Однако, отвлеклись мы. Так вот о каникулах.
Чтобы народ сильно не возмущался, подарили такие каникулы заодно и народу. А, чего же не подарить, если не отвечаешь за это. Чувствуйте, мол, заботу нашу! Где ещё такое найдёте?
Вон те же японцы или американцы уже второго января идут вкалывать на работу с похмелья. Это ли не рабство? А вы похмеляться в бар идёте. Пока деньги на пиво есть. Ощущаете разницу? Только вот каникулы эти, в отличие от них – мужей думских, очень обременённых заботами непомерными, сделали для народа не оплачиваемыми.
Не отпуск, а каникулы. А где вы видели, чтобы каникулы оплачивались?
А то, что они – такие каникулы – не нужны зимой в морозы трескучие народу – не ваше дело. Вас никто не спрашивает. И уж если в морозные зимние дни в деревне работы мало, то в городе для основной массы населения её совсем нет. И замирают города российские.
Представляете, всей стране сразу вместе со школьниками и студентами почти полумесячный отпуск! Без содержания. Зарплаты за 10 дней начинающегося года – не будет. Зарплату за истекший месяц ушедшего года – не дали пока. И неизвестно, когда дадут. И что остаётся народу с такими мыслями? Правильно. Пить от безделья. И думать, а что в феврале получат и как расплатятся за поднятые с Нового Года тарифы?
Ибо на водку-то, худо-бедно, опять же, денег хватит, но никак не на поездку в Куршевель. Да какой, к чёрту, Куршевель, и в свои родные Сочи не хватит в один конец слетать на… один день.
Вот и пили три друга. Только не подумайте, что они вконец отпетые алкаши. Не так уж много таких в России. По крайней мере, не больше, чем в Европе.
Нет, они тысячами, как вон в Кёльне на Новый Год, не выходят на улицы безобразничать. И в мыслях не было. И начали-то они встречу Нового Года в кругу семьи, а не на центральной площади Владивостока. И, как все нормальные люди, в этом мире, открыли шампанское, пожевали салаты и традиционные русские пельмени. Но, скажите, разве дадут вам в кругу семьи выпить, как следует в эту радостную ночь?
Девяносто процентов мужчин скажут: конечно, нет. Даже девяносто пять. И вот, когда после застолья, все устроились смотреть давно осточертевших за много лет фанерных певиц и певцов типа Баскова, Долиной, безголосой Алсу, голосистого Киркорова и его кучу близких и не очень близких родственников и юмористов, мужчины трёх соседних квартир вышли на лестницу покурить.
– Нет, это не праздник! – вздохнул первый сосед. – Два бокала шипучки, да и то не полные. Один – за ушедший год, второй – за год новый. Ы-г-гр-р! – одна отрыжка!
– Да уж! – подтвердил другой. – У меня также.
Приучайся, говорит, к культуре пития. А вот в советское время, помню, дом ходуном ходил. Эх, молодость!..
– Так в чём дело? – сказал третий. – Вы же знаете, где я работаю. Запасся с заделом на каникулы. Нет проблем. Жена закусок на неделю наделала. А дома нет никого. Сейчас же модно Новый Год в деревне встречать. Баня, в прорубь нырянье, пельмени и прочее после бани. Водку нашу городскую брезгуют пить там. Свояк как-то говорил, что если бы это выпил Иван Грозный – и часа бы не прожил.
У них там давно своё, натуральное. С горбачёвских времён. Вот зять и увёз всех туда к сестре жены. А мне нельзя, я после бани отключиться могу. Потому и не поехал.
Два соседа понимающе переглянулись. Они знали, что сосед их много лет проработал в богоугодном заведении, а говоря проще, на ликёроводочном заводе, который никогда не знал – даже в лихие девяностые – никаких потрясений, типа кризисов и прочих катаклизмов, типа каких-то там банкротств. Невзирая на то, что ни малая часть продукции невероятным образом с завода испарялась.
И, вполне естественно, что испарения эти не могла предотвратить – как предотвратить испарения? – мощная охрана, как на проходной завода, так и по его периметру, стены которого больше походили на средневековую тюрьму с вышками по углам, чем на обычное предприятие, как ни странно, относящееся к пищевой промышленности. Хотя, оно, может, и верно. Питьевой-то промышленности ведь нет.
А вот что сосед подвержен редкой болезни – ортостатическим обморокам, связанным со сверхчувствительностью каротидного синуса, расположенного в сонной артерии, они не знали.
Короче, отбросив медицинскую казуистику, можно сказать: нельзя соседу большого перепада температур, нагрузок и резких движений головой. Может в обморок упасть неожиданно с потерей сознания, падением пульса и давления до анабиозного состояния. А может и не упасть. Именно это, говоря нормальным языком, отключиться, он и имел в виду.
И, хотя всего-то несколько раз за всю жизнь это с ним было, в баню он, как и предписали врачи, не ходил. И в знойные края не ездил. Соседи же подумали иначе. А чего же непонятного, если на таком предприятии работает. Там все не раз отключались до этих самых… ортостатических обмороков.
Сидели хорошо. Уже и по берлинскому времени Новый Год встретили и подбирались к Гринвичу, хотя фактически он ещё и до Москвы не дошёл, застряв где-то в Иркутске.
Но это было не столь и важно. Главное – Новый Год. Водяра у соседа хорошая, в пятилитровых баллонах и без ацетона, от которого потом голова трещит и который непонятно для чего добавляют. Знатоки говорят, в качестве консерванта. Чтобы меньше испарялось.
И вот за очередным тостом, сосед, уже приложив рюмку к губам, вдруг резко отдёрнул назад руку, словно в ней не сосуд с богоугодным напитком был, а змея гремучая. Вскрикнул сдавленно, рюмка упала на пол и разбилась, а вслед за ней повалился на пол и хозяин.
– Ё-ть!.. – ахнул первый сосед, отодвигая свою рюмку. – Что это с ним? Только что нормальный был. Да и выпили немного, – покосился на треть опустевший баллон. – И побледнел чего-то! Никак инфаркт?
– Или инсульт, – встал с колен второй сосед. – У него пульс нитевидный. Да он и не дышит, кажется. А руки ледяные. А ну-ка, звони!
Скорая прикатила на удивление быстро.
– Что с ним? – спросил врач, покосившись на баллон с прозрачной жидкостью. – Отравление? Стекломой пьёте?
– Нет-нет-нет! – дружно выкрикнули соседи. – Мы же живы. Что попало, не употребляем.
Между тем смерившая давление сестра, которой, вероятно, муж приносил много неприятностей, давно привыкшая к таким вещам, равнодушно сказала:
– Пульса практически уже нет, дыхания тоже. Да и холодеет уже. Он умирает. Пить меньше надо!
– Как это умирает? – удивлённо воскликнул второй сосед. – Да он только что живой был. И анекдоты рассказывал.
– Седуксен!– кивнул врач помощнице и сам взялся за стетоскоп. Оторвавшись, спросил: – Вы кто ему? Соседи? Понятно. Боюсь, что вашему другу нужно в морг. Вот это, – кивнул на баллон, – ему противопоказано. Носилки быстро! Пока ещё жив, но…
И ещё 10 минут назад не собиравшегося умирать соседа, взвыв сиреной и распугивая новогодних гуляк, увезла неотложка.
– Что делать-то будем? – уныло спросил один сосед другого.
– Ждать. Семья его в деревне. В какой – не знаем. Да и что мы ей скажем сейчас? Позвоним через час в больницу, узнаем, что с ним. Наливай!..
––
Дежурный врач приёмного покоя городской больницы Семён Аркадьевич Недоливаев сидел в своём маленьком кабинете и размышлял о бренности бытия и о том, что ему принесёт только что пришедший Новый Год. Рядом стояла тонкая мензурка с чистым медицинским спиртом на треть опустевшая.
А что, не люди, что ли! И встретили, как люди, и проводили. Вот и поразмышлять потянуло. И выходило в размышлениях, что ничего особенного Новый Год не принесёт. Вон страна погрузится в новогодние каникулы. В спячку.
Спасибо депутатам за это. Какой-то японец или американец, завтра, проклиная капитализм, пойдёт с похмелья и не выспавшийся на работу, а наша страна только спать ляжет. Все одиннадцать часовых поясов по очереди.
А встанет – похмеляться будет. И так десять дней. Правда, те, у которых процесс непрерывный и потому сменный, от которых зависит, чтобы страна совсем не остановилась и не погрязла в хаосе на пути к очередному светлому будущему, работать будут.
Вот и он, доктор Недоливаев из этой категории. И ему каникулы ничего хорошего не дают. А кому дадут? – задумался он. Например, хорошо, что десять дней в городе не будет пробок. Интересно, пробок нет, а страна живёт. Функционируют магазины, рынки, заводы и прочие сферы производства и обслуживания населения. Всё работает, а пробок нет.
Так кто же тогда создаёт пробки? Чиновники? Всевозможные клерки офисов? И сама собой явилась мысль, что пробки-то создают люди, от которых работоспособность страны и не зависит. А если и зависит, то в ничтожной степени.
А не сделать ли таким каникулы месяц через месяц? Без содержания. А заодно депутатам всех мастей, в том числе и депутатам государственной думы. Вот где экономия-то будет! Просто, аки мык бычий.
Придя к такому неожиданному выводу, Семён Аркадьевич протянул руку к мензурке, но налить не успел. Открылись ворота приёмного покоя, и вкатила карета. Не вовремя.
– Аркадьич, принимай клиента! В Новом году первый! Не довезли. Совсем плох был!
– На стол его, посмотрим.
– Чего смотреть, холодный уже. Может, в морг сразу? Говорю же, абзац! – покосился доктор скорой помощи на мензурку. – Они там водку из пятилитровых баллонов пили. Не так, как тут ты, по глотку.
– Отравление?
– Перебор. Явный. Инсульт или инфаркт. Вскрытие покажет.
– Ну, катите… туда! – кивнул Недоливаев на дверь холодильника, потрогав руку привезённого. – Остывает, бедолага. Говоришь, из пятилитровок хлещут? Только одежду с него снимите. Заледенеет – потом не стащишь.
– Что, всю?
– Всю, всю. Она ему уже не нужна. После родственникам отдадим. Вон бирка, напиши фамилию и прицепи на ногу. А я пока документ оформлю. – И он стал заполнять свидетельство о смерти.
Через несколько минут формальности были закончены.
– Холодно там, – кивнул врач скорой на дверь морга – холодильника, закрывая её на задвижку. И замков-то у вас тут нет.
– А здесь, коллега, замки не нужны. Сам туда никто не пойдёт, а кто уже там – не выйдут. – И он молча поставил на стол второй стакан.
А вот поговорить не успели. Вошла медсестра, коротко бросив: – Вызов!
– Сейчас только и начнётся работа, – сказал врач скорой. Бросил в рот кусочек сала с хлебом и скрылся за дверью.
– Это точно! – вслед ему прокричал Семён Аркадьевич. – Сколько лет работаю, но не помню, чтобы в первые несколько часов Нового Года умирали. Обычно на второй день привозят.
Недоливаев сладко зевнул и прилёг на маленький диванчик, стоявший в углу. Самое время подремать. Но едва он стал входить в самое безгрешное состояние на земле, как зазвонил телефон. Чертыхнувшись и потирая глаза, доктор направился к столу.
– Шестая? – услышал он в трубке. – Это приёмный покой? – Говоривший был явно не трезв. Это многоопытный док понял по голосу. – С Новым Годом! – Скажите, к вам поступил гражданин… как его… Семикашев. Как его состояние?
– Вы кто ему? – Недоливаев потянулся к акту о смерти. Так и есть…
– Мы это… друзья его. И соседи тоже. Как он себя чувствует? Ему лучше?
– Уже хорошо. Что же это вы, друзья-соседи, так его напоили? Он поступил к нам в состоянии крайнего анабиоза, не совместимого с жизнью.
– А-а… – на мгновение заикнулась трубка, – вы доктор? Как ваша фамилия?
– Да, доктор. Фамилия моя Недоливаев.
– Скажите, господин Недопиваев, он будет жить?
Сколько сотен раз неправильно произносили его фамилию, но привыкнуть к этому невозможно. Это привело доктора в раздражение.
– Послушайте, друзья-товарищи, я вам русским языком объяснил: его привезли в состоянии не совместимом с жизнью. В настоящий момент он находится в морге.
– Где-е?? В каком морге?! Ё-моё-ё! – пропела трубка, и раздались гудки.
Ну, вот как с такой нервной работой не выпить? Да и не заснёшь теперь. И Семён Аркадьевич направился к столу, где стояла мензурка.
Выпить, однако, снова не успел. Потому, как услышал какие-то странные стуки в конце коридора, где находился морг.
Неужели опять кого-то привезли? Вышел, огляделся. Пусто. А вот в дверь морга, закрытую на щеколду, явно кто-то стучал. Изнутри. Изнутри стучал! Недоливаев, как и все доктора, был человеком несуеверным, но всё же почувствовал, как спину, словно ледяной волной окатило. Ещё ни разу за всю его долгую работу доктором в двери морга не стучали. Ни снаружи, ни, тем более, изнутри.
Преодолев минутное оцепенение, он подошёл к двери. Стуки продолжались, а затем раздался хриплый голос:
– Да откройте же кто-нибудь, чёрт возьми! Зачем догола-то раздели? И в туалет хочется. Откройте …вашу мать!
В туалет за всю длительную работу доктора ни один покойник тоже не просился.
– Ты кто и как туда попал? – спросил покойника Недоливаев.
– Откуда я знаю! – раздался голос. – Откройте! У вас тут не вытрезвитель, а морг настоящий.
Семён Аркадьевич уже хотел открыть дверь, но вдруг осенило: а что, если покойник набросится на него? Он там ведь не один, там ещё двое.
– Не стучи. И веди себя хорошо. Скоро выпустим. – И Семён Аркадьевич направился к телефону.
В районном отделении милиции зазвонил телефон.
– Пятое отделение, капитан Рамазанов слушает!
– Милиция? Это с вами из шестой больницы говорят. Дежурный врач приёмного покоя.
– Огнестрельное? Ножевое?
– Нет, нет. Никто не ранен. У нас тут другое. Кто-то из морга стучит. Понимаете? А я тут один.
– Что-о? Из какого морга? Как ваша фамилия?
– Недоливаев. Доктор Недоливаев.
– По моему, вы Переливаев уже! – и бросил трубку. – Шутники, мать их…
Не успел он выругаться, как телефон зазвонил снова. Высветился тот же номер.
– Послушайте, капитан, не бросайте трубку. И выслушайте меня. Я, как и вы, на службе нахожусь. Дело в том, что изнутри морга стучится человек и просит открыть. То есть выпустить его. Я тут один и этого человека не знаю, как и то, как он попал туда. А если это преступник? И находится в розыске?
– Вы что же, ещё живых в морг толкаете?
– Не толкаем. Там мёртвые. Трупы. Трое. Но откуда-то взялся живой. И просит его выпустить. Потому вам и звоню. А вдруг преступник?
– Чёрт знает что! Сейчас будем. Но учтите, доктор, за такие шутки оформлю ложный вызов. – И положил трубку. – Я в шестую больницу,– сказал напарнику, – там покойники бузят. Возьму дежурную машину с водителем.
Уже через 7 минут они были на месте и сидели в кабинете доктора.
– Понимаете, капитан, я далёк от мысли, что трупы в морге могут ходить и говорить, но оттуда раздавались крики и стуки.
– Я тоже далёк от такой мысли, доктор Недопиваев, – улыбнулся капитан и выразительно посмотрел на мензурку.
– Недоливаев. Если вы имеете в виду это, то только исключительно для тонуса. И это не влияет…
– Извините. Это не моё дело. Показывайте вашего ожившего покойника.
Все трое подошли к двери холодильника.
– Откуда стучали?
– Отсюда и стучали. В дверь. И кричали. Тоже отсюда.
– Что они… он оттуда кричали?
– Матом кричали. И маму вспоминали. Клянусь!
– Так чего же сейчас не кричат и не вспоминают?
– Не знаю! – пожал плечами Недоливаев. – Но… кричали.
Капитан подошёл, пригнулся к двери, некоторое время прислушивался. И вдруг отшатнулся. Рука его непроизвольно потянулась к кобуре пистолета.
– Мать моя!… – удивился он. – Там, кажется, кто-то скребётся! И… бормочет что-то! Неужели крысы покойников грызут? Развели тут… А, ну! – кивнул сержанту, – открывай!
Сержант отодвинул задвижку, потянул дверь на себя и в испуге отпрянул. Около дверей в тусклом свете лампочки у стены на корточках сидел голый труп, трясясь от холода. На плечах его висела половая тряпка. Другая – поменьше – служила набедренной повязкой. Уборщица не утруждала себя уносить отсюда свои принадлежности. В углу лежали ещё два трупа.
– Ни хрена себе! – воскликнул капитан, пряча пистолет. – Ты, братец, как сюда попал?
– Т-так в-вы наверно и з-замели меня сюда, – лязгая зубами, сказал покойник, с трудом приподнимаясь во весь рост. – Первый раз т-такой вытрезвитель вижу. Эти-то в-вон, – кивнул на трупы, – похоже, окочурились от холода. Дайте одеться-то!
Недоливаев бросился в шкаф за одеждой.
– Так, так! Ты думаешь, где ты находишься?
– Знамо дело, в вытрезвителе. Где же ещё!
– Выпил много?
– Не помню я. На меня падучая нападает. Помню, как дома пили. А потом ничего не помню. Одежду дайте!
– Что за падучая? Такой болезни нет, – сказал Семён Аркадьевич уже пришедший в себя и понявший, какой прокол они допустили, затолкав сюда живого человека. Теперь скандала не миновать.
– Какой-то статический обморок, что ли.
– Ортостатический, – поправил доктор и посмотрел на капитана. – Есть такая болезнь.
– Ну, дела! – озадаченно произнёс капитан. – Что же с тобой делать-то теперь? Ты же покойник. Тебе на кладбище надо.
– Как это покойник, – забеспокоился Семикашев, – если я живой?
– Ты думаешь, что ты в вытрезвителе? Нет, ты в морге, брат. Похоже, тебя сюда в этом статическом состоянии и привезли, – хлопнул по горлу ребром ладони капитан.
– Японская моя мать! – схватился покойник за голову. – А я пришёл в себя и всё думал, неужели в вытрезвителях стали догола раздевать. Раньше-то так не было.
– Сейчас и вытрезвителей уже нет. Документ, какой с собой имеешь, покойник?
– Вот, пропуск только в кармане был.
– Семикашев, значит. Работник ликёроводочного завода. Смотри-ка! Небось, халявную пьёшь?
– Сейчас строго, – потупился покойный, натягивая на себя одежду.
– Только не мне говори. Вы на него документы оформили? – повернулся капитан к доктору.
– Только акт о смерти. Но его можно уничтожить, – понял идею Недоливаев. – Правда, звонили соседи, и я сказал им, что уже всё… А родственники почему-то не звонили.
– Вот и хорошо! А этот акт о смерти ему подарите. На память. Значит так, Семикашев. Сюда вы не приезжали, тьфу, вас сюда не привозили, доктор вас не видел, мы тоже. Идите домой к семье, к родным. Скажете им, что на улице гуляли. Согласны?
– Да нет у меня родных, в гости уехали. А как же я… на улице минус двадцать. В одной рубашке…
– Где живёшь-то?
Семикашев назвал адрес.
– Крюк на 5 минут. Завезём покойничка?
– Завезём! – весело улыбнулся сержант шофёр.
Повеселевший Семён Аркадьевич, обрадовавшись, что конфликт так просто улажен, проводил их до автомобиля.
––
Из тёплого чрева милицейского автомобиля Семикашев, почти уже протрезвевший от таких новогодних передряг, нырнул в подъезд родного дома. Вызвал лифт. Привычным движением сунул руку в карман.
Ключей от квартиры не было. Конечно! Они висят на гвоздике в прихожей. Домой не попасть. И соседи, вероятно, уже спят. А, может, они ещё здесь? И он нажал кнопку звонка.
Соседи были здесь. И уже несколько раз помянули так нелепо ушедшего от них друга. И теперь совещались, как отыскать его семью и сообщить о трагедии. Ни название деревни, ни район они не знали. В прихожей раздался звонок.
– Кто это может быть?
– Ошиблись, не открывай.
– Так это… может, твоя жена пришла. Или моя.
– Вряд ли. Спят они уже.
Звонок продолжал работать.
– Придётся открыть, – поднялся один из соседей.
– Ты сначала спроси, кто там? Сейчас всякие шляются…
– Кто там?
– Участковый! – раздалось за дверью. – Я это, Николаич. Открывай.
– К-кто-о?
– Да я это, Николаич! Не узнал что ли? Открывай.
Сосед, быстро трезвея, отшатнулся от двери.
– Там этот, х-хозяин пришёл.
Второй сосед вышел в прихожую.
– Говорил же, давай завяжем. А ты, помянем, помянем! Глюки уже. Кто там? – прорычал он.
– Да я это, я, мужики! Открывайте, сколько мне стоять тут?
Голос явно принадлежал хозяину квартиры. Но ведь покойники не могут говорить. И возвращаться из морга.
И сражённый логичностью этого вывода, сосед переспросил:
– Кто это ты?
– Да вы что там… перемать, упились уже? Я это, Семикашев. Открывайте!
Соседи переглянулись.
– Это… он. Его голос, – неуверенно сказал первый, побледнев ещё больше. – Но ведь он же умер. Придётся открывать. – И повернул собачку замка.
В дверях стоял хозяин квартиры.
– Вы что, уже в отрубе? Соседа не узнаёте?
– Но… ты же умер!
– Умер, да воскрес. А вы откуда знаете?
– Так мы же и скорую вызвали, а потом и в больницу звонили, – загомонили пришедшие в себя соседи. – И доктор сказал, что ты в этой, в апатии какой-то, несовместимой с жизнью. И уже в морге лежишь.
– Лежал. Я сначала подумал, что в вытрезвителе, когда очухался. Помню, пили тут, а дальше ничего не помню. Ну, думаю, может, вышли на улицу на фейерверк посмотреть, нас и загребли тёпленькими.
Только вот почему меня одного, если нас трое было, не понял. Хотя, там двое каких-то хануриков лежали со мной, но это не вы были. Я же вам говорил, иногда отключаюсь. Могу минут тридцать, как труп быть, а потом прихожу в себя, и как будто ничего не было. Первый раз такое ещё в детстве случилось.
Редкая болезнь какая-то. Статическая, по научному. Короче, падучая. Выпить-то что осталось? Намёрзся я там.
– Осталось. А ты это… снова не окочуришься?
– Не окочурюсь. Это редко бывает. Два три раза в год. А иногда и ни разу. Налейте!
Повеселевшие соседи расселись вокруг стола. Договорились, что о происшествии никому не скажут. Да ведь и не поверят. Подумают, упились на Новый Год.
– Правда, доказательство этого случая у меня есть, – заключил хозяин и показал свидетельство о смерти. – Вот оно свеженькое. Доктор подарил. Но я никому его пока не покажу. Может, пригодится. Значит, говорите, за упокой моей души вы уже выпили? А теперь давай выпьем за её воскрешение!
И все трое заразительно засмеялись. На дворе было ещё темно и кое – где над городом ещё вспыхивали всё реже взлетающие ракеты. Город засыпал. Пошёл восьмой час Нового Года.
–
Его светлой памяти
На фото он ещё генерал-лейтенант. И я его ещё не знал. Нет, знал, конечно. А кто его не знал? Но лично знаком не был.
Так сложилась лётная судьба, что познакомился я с Германом Степановичем Титовым, когда он только что стал генерал-полковником.
Прекрасный человек, как и все, в общем-то, почти, лётчики. И зря он переживал, как утверждали его знавшие люди, (я такое не заметил в беседах) что стал только вторым. Тогда, в 60-е годы, они все были первые. Как-то я сказал ему об этом и он согласился.
– Юра, – сказал, – герой уже в том, что выжил. Никаких экспериментов на нём в космосе не проводили. Только взлететь и сесть. А всё остальное делала автоматика.
А вот на втором космонавте уже испробовали все суточные физиологические процессы. И убедились: жить в Космосе можно. Он первым провёл испытания системы ручного управления, выполнив ряд маневров корабля.
– Спалось, – помню, сказал, – отлично. Но очень не долго. Проснулся, но… потом снова заснул, да так, что немного лишнего проспал. А самое противное состояние было – это непривычность невесомости, и глубокое чувство одиночества. – И спросил: – А как бы ты себя чувствовал в кабине один на высоте 10000 метров без экипажа более суток? (Как раз и разговор был на этой высоте при полёте в Москву).
– Довольно неуютно бы чувствовал, – ответил я.
Да, вдвоём было бы много проще и легче. В том числе и психологически. Тяготило то, что ничего от него, как от пилота, не зависело. Всё делала автоматика. Ему только разрешили испробовать ручное управление в полёте по орбите. Задумываться там особо времени не было.
А на земле уже учли после полёта всё, им испытанное, и по одному на орбиту в дальнейшем после гибели Комарова запускать перестали. Только двоих и в скафандрах. Хотя однажды запустили и троих, как американцы. Но без скафандров. Чем это закончилось, все знают.
Почему без скафандров? Да просто места в них в кабине для троих не хватало. Пришлось пойти на грубейшее нарушение – даже катапульту убрать. Кто виноват и зачем такая спешка?
Ничего на это не ответил тогда генерал-полковник. А ведь это вопиющее нарушение систем безопасности. Ну да это всё сегодня уже можно найти в интернете.
Откуда шли тогда все команды догнать и перегнать? Про политбюро ЦК КПСС не все ещё забыли? У американцев полетели трое, а почему у нас меньше? Сейчас можно узнать, что на корабле, на котором полетел Комаров, нельзя было лететь – много недостатков и серьёзных – и на это есть его особое мнение. Но он полетел. Не полетел бы он, полетел бы Гагарин. Он был дублёром.
А к чему такая спешка? Да вот… Первое мая на носу. Присовокупили к празднику. Тогда у нас всё к праздникам революционным подгоняли.
А через 3 года после знакомства я узнал, что Германа Степановича не стало.
Ещё ранее, несколько лет назад в пилотском свидетельстве на последней чистой странице он мне оставил свой автограф. Хотя это было категорически запрещено.
– Не боишься, что документ сочтут не действительным? – спросил он.
– С такой-то подписью? – ответил я.
Тогда он достал визитку депутата Государственной Думы с уже званием генерал-полковника, с домашним и рабочим телефонами и сказал:
– Если будут проблемы – звони.
И пока Герман Степанович был жив, ни один инспектор не осмелился оспорить мой профессиональный документ. Только спрашивали, откуда я его знаю? Но после его смерти местные авиационные чиновники пытались моё свидетельство погасить, приказав сдать «испорченный» документ, считая его не действительным из-за посторонней записи.
И тогда мне пришлось бы пройти длительную мороку по сдаче экзаменов и зачётов в территориальном управлении, а, возможно, и на ВКК в Москве для получения нового свидетельства первого класса. Но я не сдал. Просто аккуратно заклеил страницу по краям бумагой того же цвета и от меня отстали.
Ныне свидетельство, с уже теперь отклеенной страницей, лежит дома, как память о встречах с простым и неординарным человеком. Визитка, которую он мне вручил на высоте 10 000 метров, тоже цела. И лежит дома в знак памяти вместе с уже теперь не действующим пилотским свидетельством.
Несколько раз эта визитка выручала меня, но только на земле.
– С такой визиткой, – сказал как-то один из штурманов, – тебе никакое начальство не страшно. Носи её с собой.
Как она мне в чём-то может помочь, я не представлял, но с советом штурмана согласился и положил его в чехольчик с водительскими правами. И ведь помогло. Как-то, спустя несколько месяцев, ехал на вылет и промчался по мосту через реку Белую вместо разрешённой зимой скорости 40 км/ч на скорости 80. На мостах зимой всегда ограничивают скорость, но асфальт был абсолютно сухой и сцепление прекрасное. И потому мало кто соблюдал ограничение. А на съезде с моста стояла машина ГАИ и останавливала нарушителей. Инспектор тыкал в экран радара с цифрой скорости и оформлял нарушения. А кому-то и не оформлял. За наличный расчёт. Дошла очередь и до меня.
Я был в форме и объяснение, что тороплюсь на вылет, не возымело результата.
– Все торопятся, – философски изрёк инспектор и открыл документы. Всё было: техпаспорт, страховка, права. А рядом визитка. Её-то блюститель безопасности движения и прочитал дважды. А я вспомнил штурмана: поможет ли?
– Откуда это у вас? – спросил инспектор.
Эх, играть – так играть!
– Вы не знаете, кому дают визитки такого уровня? – глубокомысленно ответил я. – Они на дороге, – кивнул на проезжую часть, – не валяются.
Ещё некоторое время инспектор держал в руке документы, решая, что же делать. Оформить штраф? Или взять наличными? Но наличные я не предлагал, а инспектор намекать на это не решился.
Оформить штраф? Чёрт знает, что из этого выйдет. И потому протянул документы и произнёс стандартную фразу:
– Езжайте, но больше не нарушайте.
И в это время со стороны города показались три длинные чёрные машины с мигалками, постоянно взвизгивая звуковыми сигналами.
– Стой пока здесь! – страж дороги быстро сунул мне в руки документы, отбежал и взял под козырёк, став лицом к кавалькаде, пронесшийся со скоростью не менее сотни километров в час. А второй инспектор даже выскочить из служебной машины не успел.