Курсанты
Повесть о лётной юности
Много лет дневники и просто разрозненные записи того далёкого времени пролежали в столе, переезжая со мной из одного города в другой. Иногда извлекались, с них сдувалась пыль, читались и… отправлялись обратно в стол, хотя задумка этой повести созрела ещё лет двадцать пять назад. Но бесконечные полёты, командировки, семейные и другие проблемы, какие-то более важные дела заставляли откладывать и эти записи и другие, как говорится, «на потом». Потом наступило, когда после почти сорока лет полётов вдруг появилась масса свободного времени. За прошедшие годы, как карточный домик, развалилась громадная страна, а вместе с ней единая и самая большая в мире авиакомпания «Аэрофлот», которой была отдана практически вся жизнь. В России появилось множество компаний-осколков, около четырёхсот, некогда единого и знаменитого на весь мир авиационного монстра, известного своей жадностью и ненасытностью к кадровому составу. У монстра этого никогда не хватало лётчиков, инженеров, бортпроводников и других специалистов, хотя ежегодно их готовили тысячами, нет десятками тысяч. Ежегодно монстр этот перевозил по воздуху более половины (около 150 млн. человек) населения бывшего Советского Союза. Мог бы перевозить и больше, но к нехватке лётного состава добавлялась хроническая нехватка самолётов и двигателей, хотя все тогдашние заводы работали в три смены на полную мощность.
Работали, но не справлялись с потребностями. Бесславно почившая страна практически всё время своего существования жила по экономическим законам военного времени. Все крупные заводы работали, прежде всего, на военные заказы, а уж для гражданских целей почти всё делалось по остаточному принципу. Даже гражданских лётчиков готовили по военным программам и выпускали из училищ офицерами Советской Армии, при необходимости способными в кратчайшие сроки пересесть на боевые самолёты. А случалось и наоборот, как было в шестидесятые годы, когда незабвенный Никита Сергеевич Хрущёв решил, что стране военная авиация больше не нужна, так как появились ракеты. Сотни боеспособных самолётов порезали на стоянках, а лётчиков отправили на гражданку. Никто не задумывался о миллиардах, затраченных на постройку и обучение. Они просто были выкинуты на ветер. А оставшиеся в расцвете сил безработными лётчики и инженеры бросились в гражданскую авиацию, существенно сократив в ней дефицит лётных кадров.
Но ракетная эйфория длилась недолго. Уже через несколько лет поняли: без самолётов не обойтись. Заводы снова на полную мощность начали клепать боевые машины, но ведь на них кто-то должен летать. Чтобы подготовить хорошего лётчика, нужны годы. И военные и гражданские лётные училища заработали с новой силой. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов прошлого века многих вчерашних курсантов гражданских училищ по окончании забирали в армию и сразу сажали на стратегические бомбардировщики. Вот к чему приводили бездумные метания из крайности в крайность. Сколько же денег улетело на ветер? Ну да кто их считал тогда! Да и сейчас-то не считают. Просто экономят, как и тогда, на населении. А ведь в то время страна и без этого ещё не полностью оправилась от прошедшей страшной разрушительной войны.
Вот на эти-то годы и пришлась наша курсантская молодость.
Итак, читатель, я начинаю. Теперь это уже история.
––
1. Курсант первого курса
На редкость жаркой была последняя десятидневка августа. Казалось, солнце решило, одумавшись, взять реванш за весьма прохладное лето и пекло так, что на тротуарах «поплыл» асфальт, доставляя массу неудобств женщинам, носящим обувь на высоких каблуках.
В это время на перроне вокзала нашего провинциального города Балашова с населением 50 тысяч человек было едва ли не многолюднее, чем в часы пик в столичном метро. Всё дело в том, что город располагался на крупной железнодорожной артерии, по которой к чарующим берегам тёплого моря ежегодно устремлялась огромная и самая неорганизованная армия – армия отдыхающих. Со своевременным приёмом и выпуском поездов служба дороги не справлялась, ибо загружена была сверх всякого предела. Шум вокзала не затихал ни днём, ни ночью, в дневное время усиливаемый рёвом самолётов, взлётный курс которых проходил через вокзальную территорию. В городе находилась база одного из старейших военных лётных училищ, откуда каждые две-три минуты и взлетали учебные машины нескольких марок.
Едва один состав, судорожно дёргаясь всем своим длинным телом, отходил от перрона, его место тут же, надсадно скрипя тормозами, занимал другой, и новая лавина очумевших от вагонной духоты пассажиров приступала к штурму многочисленных киосков и магазинчиков. С полок и лотков моментально исчезали яблоки и жареная рыба, лимонад, варёные яйца арбузы и пирожки. Любители спиртного, рискуя получить тепловой удар, обливаясь потом, носились по привокзальной территории в поисках пива и вина.
Бойкую государственную торговлю дополнял не менее оживлённый частный сектор. Вдоль всего перрона рядком выстроились местные жители с вёдрами и корзинами полными вишни, яблок, груш, огурцов, помидоров и другой снеди. Каждый наперебой расхваливал свой товар, его вкусовые и целебные свойства. Но и без этой звуковой рекламы содержимое их корзин опустошалось на глазах, так как всё стоило очень дёшево. Особенно вишня. Город буквально утопал в вишнёвых садах и урожай её в этом году был таков, что удивлялись даже видавшие виды старожилы, помнящие ещё и русско-японскую войну, и революцию, и войну гражданскую. И, уж конечно помнили и эту последнюю и самую страшную, когда фронт от этого города находился всего в сотне километров. Всё повидали эти люди, много невзгод было в их жизни.
А ведро вишни стоило столько, сколько три стаканчика дешёвого мороженого – тридцать три копейки. Продавали за тридцать. А некоторые домохозяйки особо понравившимся покупателям насыпали кулёчки бесплатно. Всюду стоял гомон, весёлый смех.
Мой поезд, как и другие, исключением не оказался и опаздывал на два часа и в ожидании его я бесцельно бродил по вокзалу, толкаясь среди быстро и беспорядочно снующих пассажиров, боящихся опоздать к отходу эшелона. Надежды на встречу кого-нибудь из своих друзей у меня не было. Все они днём работали, и прощальный вечер накануне был последним моим пребыванием в их кругу. И я знал, что провожать меня никто не придёт.
По законам жизненного жанра, когда уезжаешь надолго из родных мест, без провожающей тебя девушки никак нельзя. Она должна быть немного грустной и особенно красивой в своей печали расставания, должна тихонько всплакнуть, прижавшись к плечу, и уже в последнюю минуту, когда со скрипом провернутся колёса вагонов, ещё раз торопливо заверить, что будет ждать, ждать, ждать…
Когда-то мальчишкой я много раз видел, как провожали молодых ребят в армию, почти около каждого рядом стояла его девушка. И только совсем у немногих их не было. И мне почему-то всегда было жаль таких парней. Детским разумом я ещё не понимал причину этого чувства, но мне почему-то казалось, что служить им будет гораздо труднее. А сейчас я и сам оказался в этой редкой категории отъезжающих.
Меня никто не провожал, никто не всплакнул у меня на плече и никто не обещал ждать. Хотя единственная голубоглазая и стройная у меня в этом городе оставалась, и звали её Тамара Озерова, или просто Томка – восемнадцатилетняя вчерашняя выпускница средней школы. Имя это сейчас носит моя дочь. Назвал я её так не только в память о Тамаре, которую знал с юных лет, носившую школьное платьице и белый фартучек. Не только в память о Тамаре, которую позже знал весёлой и жизнерадостной, способной на лёгкую безобидную авантюру и интригу, умеющей поддержать любую беседу легко и непринуждённо и также легко завести знакомство, но и в память о далёких и неповторимых годах нашей юности. Юности, сочетающей нежность первого подснежника с неповторимым очарованием первой любви.
К сожалению шесть месяцев назад февральским, почему-то не по-зимнему дождливым вечером, мы с ней расстались. Расстались без ссоры, что само по себе было необычно, неожиданно и необъяснимо.
Как-то тем самым февральским вечером Томка пришла ко мне домой. Это она делала довольно редко, и я был удивлён её появлением. С её-то целомудренностью, да ещё в вечернее время. Присела, полистала альбом, спросила тихо:
– Ты сейчас сможешь со мной погулять?
– Конечно, с тобой готов гулять при любой погоде.
Весь вечер она была какой-то отчаянно весёлой. Мы долго бродили по набережной, смеялись, шутили, бегали друг за другом по скользким и мокрым дорожкам прибрежного сквера, удивляя редких прохожих, и целовались в тени деревьев, подальше от фонарей. Мы были счастливы и абсолютно не обращали внимания на нудно моросящий дождь, такой не нужный в зимнее время. Мы просто не замечали его. А около своего дома Томка вдруг стала грустной.
– Знаешь, Саня, я… нам лучше больше не встречаться. Давай расстанемся друзьями. – И она отвернулась.
Я вдруг ощутил, что основательно промок. Томка молчала, молчал и я, обдумывая сказанное. Так это всё было неожиданно. А из окна напротив лилась песня.
Скоро осень. За окнами август.
От дождей потемнели кусты.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
Как когда-то мне нравился ты…
«Да, дожди. А почему? Ведь сейчас февраль, а не август» – машинально подумал я, пытаясь увязать слова песни с настоящим. Наконец обрёл дар речи.
– Том, шутка у тебя какая-то неудачная. Зачем?
Она повернулась ко мне. При свете неяркого, запутавшегося в мокрых ветвях света уличного фонаря я увидел в глазах её какую-то непонятную мне боль и слёзы.
– Это не шутка, Саня. Пожалуйста, пойми меня. Так будет лучше. Нам обоим.
И она снова замолчала и отвернулась. Молчание затягивалось.
– Том, да объясни, в чём дело. Я тебя чем-то обидел? И кому будет лучше? Нам будет хуже! Ну! – я попытался взять её за плечи и повернуть к себе. – Объясни же, что случилось?
– Я уже всё сказала, – отстранилась она и шагнула во двор, щёлкнув щеколдой. И уже оттуда почти выкрикнула как-то глухо, сдавленно, словно рыдая: – И забудь скорее эту нашу калитку.
А из соседнего дома всё лилась песня:
Очень жаль, что иные обиды
Забывать не умеют сердца….
«Какие к чёрту обиды, – подумалось, – не было никаких обид».
Я так и ушёл, ничего не поняв. Встречались мы потом редко по каким-то праздникам в кругу друзей. Друзей хороших, всё замечавших, понимающих и ждавших от нас объяснений. Но их не было. Мне просто нечего было сказать, а Томка на все попытки объяснить, какая кошка пробежала между нами упрямо отделывалась шутками. Это она умела. Когда все расходились по домам, она бросала короткое «Не провожай!».
И вот уже полгода я пытаюсь забыть калитку её дома, которую она мне посоветовала быстрее забыть. По той же причине меня никто не провожает на вокзале.
Мой лучший друг Славка Круглов не раз пытался «воспитывать» Томку, но безуспешно. Она сама могла заговорить кого угодно.
– Не пойму, что между вами произошло? – злился он. – Все вам завидовали – идеальная пара. И ведь видно же, любит она тебя. И ты переживаешь. И любовь у вас серьёзная. Да перестань ты пиликать на этом баяне! Скажи, что случилось?
Я объяснял, он не верил и снова злился.
– Я же за вас переживаю, болван! И друзья тоже.
– Я тоже переживаю, – вздыхал я. – Но сказать мне нечего. Просто взяла и ушла.
А сказать мне действительно было нечего, кроме того, что ни Томку, ни её калитку я забыть так и не мог. Да это Славка и без того знал. Знала и вся наша дружная компания. Пройдёт время и многое станет понятным. Но всё это будет впереди и принесёт мне нимало грустных раздумий, заставит глубже и многогранней понять жизнь, понять, как формируются человеческие судьбы и людские характеры, понять их запросы и волнения.
А сейчас, несмотря на такие вот печальные обстоятельства и предстоящий отъезд, настроение у меня было хорошее. Неделю назад я получил извещение: «Тов. Клёнов! Сообщаем вам, что вы выдержали конкурсные экзамены и зачислены в Краснокутское лётное училище. Вам надлежит прибыть к месту занятий не позднее 25 августа. В случае неявки без уважительной причины вы будете отчислены». Уважительной причины у меня не было, и уже через час я стоял у кассы предварительной продажи билетов.
Наконец-то! Наконец-то я ближе к мечте детства. Два года подряд я поступал в местное лётное училище, и два раза зарубал меня на медицинской комиссии одноглазый хирург, потерявший зрение на фронте. Плоскостопие. А я и не знал, что это такое. Хирург был хоть и одноглазый, но меня запомнил. На второй год он мне сказал:
– Похвально ваше упорство, но вот у меня тут, – ткнул в книжицу, – расписаны все допуски к лётной работе. С плоскостопием даже в пехотное училище не возьмут, а уж в лётное. Да и зачем вам в армию, если вы от неё освобождены по семейным обстоятельствам. У вас ведь отец, будучи военным лётчиком, погиб, а мать – инвалид труда.
Я тогда не придал значения такой его осведомлённости. И ещё год был потерян.
– А почему бы тебе не попробовать в гражданское училище? – спросил меня как-то мой коллега. Этот год я проработал учителем физкультуры в средней школе, куда меня устроила бывшая классная руководительница, ставшая инспектором РОНО – районного отдела народного образования. В соседнюю школу она пристроила и Сашу Саврасова, моего одноклассника и друга, который собирался посвятить жизнь этому нелёгкому делу.
– Я даже не знаю, где такие училища и есть ли они.
– Так узнай.
Сейчас уже и не помню, куда писал, но прислали мне адреса училищ в шести городах. Ничего себе! Два города: Кировоград и Ульяновск я знал, остальные четыре даже никогда не слышал. Схватил карту. Да вот же он, Красный Кут, даже в пределах одной области, всего каких-то 500 километров. И я написал туда. Ответ пришёл быстро, как будто мой запрос ждали, и женской рукой было приписано от руки: поторопитесь, приём документов заканчивается через неделю.
Спустя пять дней я уже стоял в отделе кадров училища.
– Документы в порядке, – сказали мне, – через два дня медицинская комиссия.
И снова хирург.
– Да что это за штука такая – плоскостопие? Чем оно опасно? Всех врачей прохожу, а на плоскостопии срезаюсь третий раз. Ну, хотите, я вам со второго этажа прыгну, и ничего не будет. Я уже пробовал.
– Прыгать никуда не надо. А вот что значит третий раз? Вы у нас были?
– Я два раза в Балашове проходил комиссию.
– Ах, вот что! Но требования везде одинаковые. Чего ж вы сюда приехали?
– Думал, если училище гражданское, то требования проще.
Хирург только усмехнулся и заглянул в личное дело.
– Так ты родом из Балашова?
Я утвердительно кивнул.
– Земляк значит. Я там когда-то медицинский техникум кончал. Потом институт в Саратове. Здорово летать хочешь?
– Хочу! – кратко ответил я.
– Сделаем так. Придёшь после обеда на заседание ВЛЭК – врачебно-лётной экспертной комиссии. Я её председатель. Там и решим твою судьбу.
После обеда я стоял в одних плавках перед десятком людей в белых халатах. Председатель прочитал заключения всех врачей – годен.
– Но есть одно препятствие у парня. Плоскостопие, правда, не так уж ярко выраженное. Как товарищи, возьмём на себя грех?
– Это по вашей части, вы и берите на себя, – ответил терапевт. – Не мешало бы отпечатки посмотреть.
Тут же принесён был тазик с водой.
– Мочите ноги, – приказали мне. – А теперь походите по полу.
Я походил, врачи принялись чего-то там измерять на следах. Пошушукались и снова уселись за стол.
– Ну? – спросил хирург.
С перевесом в один голос моя судьба решилась.
– Что ж, будем считать, комиссию вы прошли. Идите, готовьтесь к вступительным экзаменам.
Ещё в период подготовки я познакомился с хорошим парнем из Тамбова, бывшим военным лётчиком. Он, как офицер и уже летавший, учиться должен был всего девять месяцев, чтобы получить диплом гражданского пилота. Таких ребят было довольно много.
Но экзамены они должны были сдавать на общих основаниях. На вид ему было лет за тридцать, но возрастной планки, как у нас, у них не было. Была, но где-то ближе к сорока.
– Как у тебя с русским языком? – спросил он. – В смысле, что нужно писать сочинение. Математики и прочих предметов я не боюсь. А вот с запятыми тире и точками могу погореть. Школу-то пятнадцать лет назад закончил. С этим у меня всегда туго было.
Я ответил, что больше боюсь математики, а сочинения всегда писал на свободную тему и всегда успешно. Их даже в газетах печатали, да и сам я был внештатным корреспондентом. Думаю и сейчас так же поступить, писать на свободную тему.
– Тогда сядем за один стол на экзаменах. Я тебе помогу в цифирях, а ты мне с литературой поможешь.
С математикой он мне помог, и мы оба получили отлично. А вот когда пришли на сочинение. Не думал, что парень так слаб в этом. Своё сочинение я написал, когда до конца оставалось чуть меньше часа. А парень так ничего толком по своей теме не написал. Я понял – провалится. Взял его черновики и быстро, как-то видоизменяя своё написанное, набросал и ему. Многое, целые предложения, точно совпадали с моими мыслями, и я боялся, что при проверке это вскроется, но времени оставалось мало, тут уж не до жиру. Он успел всё переписать на чистовик, я проверил – нормально. Решил проверить своё сочинение, но помешал звонок. Задания отобрали.
А вечером на разборе, когда мы пришли узнавать оценки, преподаватель сразу подошла к нам:
– Я не знаю, кого обвинять в плагиате, но, как говорится, не пойман – не вор. А сочинение мне понравилось. Образно, свежо, я бы сказала, профессионально. И поэтому вам я поставила отлично, – кинула соседу, – а вот вы, – уже мне, – допустили непростительную ошибку.
Действительно ошибка непростительная. Машинально в слове рассказ поставил только одну букву. И не прошёл по конкурсу. Так мне сказали. От какой мелочи, порой, зависит наша судьба. Это уж потом я узнал, сколько «блатных» было только в нашей эскадрилье. А ребята, прибывшие из других республик, вообще ничего не сдавали. Все экзамены проводились у них дома при своих управлениях, а там, известно, как они проходят. Лишь бы медицину прошёл.
За ужином мы надрались. Я с горя, парень от жалости ко мне. Ему-то как раз прошла бы и четвёрка, ибо военные лётчики имели преимущество перед остальными и прочими. Такими олухами, как я.
Утром он провожал меня на вокзале. Я возвращался домой. Предстояло ждать ещё год. И где-то работать, ведь из школы я необдуманно уволился. Потом пропал год из-за сломанной не вовремя ноги.
В следующий раз председатель ВЛЭК был несказанно удивлён, увидев меня снова в качестве абитуриента. Узнал земляка. И препятствий уже не чинил. А все экзамены я сдал отлично. Домой уехал с твёрдой уверенностью: поступил. И вот он вызов. Омрачало одно: Томку я так и не увидел. В городе её не было. Что ж, лето, отпуска. От друзей узнал только одно: перед тем, как исчезнуть, у неё был какой-то крупный скандал с отцом, человеком властным и жёстким. Говорили, что в семье он был настоящий деспот и не терпел ничего, что не совпадало с его мнением и желанием.
Вокзальный громкоговоритель визгливым женским голосом, хрипя и заикаясь, объявил, наконец, о прибытии моего поезда. Пожилая женщина проводница долго рассматривала мой проездной документ.
– Что-то не так?
– Знаю я вас, молодёжь, – пробурчала она, – не раз старые билеты подсовывали.
Не усмотрев фальши, билет вернула.
– Постель брать будешь – гони рубль.
– Спасибо, мы йоги.
– Чего-о? – не поняла проводница и снова подозрительно уставилась на меня.
– Йоги – это люди, которые на гвоздях спать могут. А на досках – тем более.
– Болтун, ей богу! – удивилась хозяйка вагона. – Проходи уж!
С трудом я нашёл свободное место, бросил куцый чемоданчик на третью полку и приник к окну. Поезд лениво выкатывался за черту станции, гулко прогрохотал по мосту через реку Хопёр и, надрывно свистнув, стал набирать скорость. За окном ещё с полчаса мелькали знакомые с детства места, потом пошёл сплошной лес. Я откинулся к стенке вагона и закрыл глаза. Рядом несколько парней резались в карты, пили вермут, закусывая арбузом, громко спорили и смеялись. Один из них периодически доставал из портфеля новые бутылки и ставил взамен опустошённых.
Ну, вот и всё. Все предотъездные волнения позади. С каждым часом я всё дальше от друзей, от родных, от тебя. Впереди – новая и такая долгожданная жизнь, новые друзья, новые дела. Завтра экспресс доставит меня в нужный мне сейчас больше всего на свете, затерянный в бескрайних степях Заволжья провинциальный городишко со странным названием Красный Кут. И только через год, когда будет отпуск, такой же поезд повезёт меня обратно домой. К родственникам, к друзьям. К тебе.
––
– В три шеренги становись! Ровняйсь! Смирно!
Ничего себе! Что это такое? Куда мы попали?
На выполнение этих команд ушло минут пятнадцать. Ребята, отслужившие срочную службу и понимавшие такие команды, как-то привычно встали, образовав костяк строя. К ним беспорядочно стали пристраиваться остальные. Какой тут к чёрту строй! Многие не понимали, что такое шеренга. И удивлённо возмущались.
– Да здесь что военная часть что ли?
– Какие ещё шеренги? Разве мы в армии? Зачем это всё?
– Ни хрена не пойму! Действительно, зачем нам это?
– Три года слушал эти осточертевшие команды, – ворчал здоровенный то ли казах, то ли кореец, пристраиваясь, однако, привычно к строю. – А кто такой этот капитан? И причём здесь вообще военные?
– Что такое? Зачем становиться-то? И куда? – спрашивал удивительно маленький с роскошным казацким чубом парень. – Мы ведь и так стоим, а не сидим.
Понятно было, что воинские команды он слышит впервые, как и многие другие. Ему никто не ответил, сами не понимали, зачем и для чего это нужно. Парень, не получив ответа, разочарованно запустил руку в пышную шевелюру и стал усердно драть свой затылок. При его худобе линия шеи у него почти отсутствовала и голова как бы была продолжением спины, отчего он походил на молодого слонёнка с головой хоботом. Производил он впечатление не взрослого человека, а наивного ребёнка, каковым казался и на внешний вид.
– Тебе сколько лет, мальчик? – спросили его. – Видишь, сколько тут офицеров?
– Ну и что?
– Становись в строй, потом объяснят.
– Да куда становиться-то?
Чья-то рука затащила его в первую шеренгу.
– Ни хрена себе, порядки! – обратился ко мне сосед. – Мы что же сюда служить приехали? Или учиться?
Я только пожал плечами, дескать, посмотрим.
– Не пойму, ведь авиация-то гражданская, причём тут военные? – не унимался он.
– А притом, что здесь всё, как у военных, – сказал ему кто-то из-за спины. – И служить будешь и учиться.
– Не болтай! Чего несёшь?
– Не болтаю, а знаю, потому что местный я. Насмотрелся. Ты не видел что ли, как тут курсанты строем ходят?
– Слушай, а нам и автоматы выдадут? – спросил парень слонёнок. – Не заливаешь?
– Тебе только автомата не хватает, – с сарказмом ответил ему кто-то из бывших армейцев, – знаешь хоть, на какой ноге его носят?
– Да ты что, ему дай автомат – весь Красный Кут разбежится.
Слонёнок обиженно засопел и, снова запустив руку в роскошный чуб, перешёл во вторую шеренгу, пристроившись рядом с высоченным парнем с огромным носом. Голова его как раз оказалась подмышкой носатого парня. Рядом захихикали.
– Слушай, друг, иди-ка ты на левый фланг, твоё место там, – обратились к нему.
– Куда?
– Где левая рука у тебя знаешь?
– Ну, вот она! Ну и что?
Наоравшись до хрипоты и кое-как вылепив подобие строя, старшина, назначенный из бывших армейцев, восстановил, наконец, тишину и объявил:
– Сейчас будем знакомиться с командиром нашей роты.
– Роты?! – ахнул кто-то. – Ни хрена себе! Какой ещё роты? Это же армия!
До этого мы неделю жили в общежитии похожем на казарму и были предоставлены сами себе. Никто ничего нам не объяснял. В столовую ходили уже в курсантскую, но без всякого строя. И выходили оттуда голодные. И тут же шли в столовую так называемого постоянного состава. Курсантов туда не пускали, но мы пока ещё ходили без формы, патрули к нам не придирались, как и всевозможные начальники. На лбу же не написано, что курсант. О порядках в училище узнавали только от старшекурсников, приходивших искать земляков.
– Первый год вас задолбают, ребята, – говорили они. – Хуже, чем в армии. Терпите. Из нас же офицеров готовят. Некоторые не выдерживают. На втором курсе будет легче, когда летать начнёте. А на третьем – совсем лафа. Ну, там уже не будет у вас военных командиров, исключая занятия по военной подготовке. И рот не будет. Будут эскадрильи. В УЛО* днём – военные, вышли оттуда – уже гражданские. Но козырять тут всем надо, кто в военной и гражданской форме. Ну да через месяц сами всё поймёте.
Из канцелярии казармы вышел уже всем известный командир батальона майор Юрманов в тщательно подогнанной и аккуратно сидящей на нём форме, а с ним несколько грузноватый и медлительный капитан. Сразу все успокоились, увидев начальство. А старшина, скомандовав ещё раз «Смирно! Равнение налево!» словно подстёгнутая седоком лошадь выпятил грудь, резко бросил руку к козырьку фуражки (у старшин уже была форма) и оглушительно брякая по асфальту отвратительного вида кирзовыми форменными ботинками от одного вида которых бросало в дрожь, строевым шагом направился к офицерам.
– Гляди-ка, с первых дней как выслуживается, – пробурчал кто-то сзади.
– А ведь сам-то такой же курсант, как и мы, – поддержали его.
В двух шагах от майора старшина остановился и одним духом громко пролаял:
– Товрщ мйор! Пятая рота по вашму приказанию построена. Доложил старшина роты курсант Горчуков.
Майор исподлобья выпяченными и красными, будто от многодневного недосыпания глазами медленно слева направо оглядел строй, вернее его подобие, и неожиданно редким по звучанию голосом, словно говорил в пустую железную бочку, надрывно воскликнул:
– Здравствуйте, товарищи курсанты!
В ответ прозвучало нестройное «здравия желам тврщ мйор». Это ответили те, кто знали, как отвечать. Иные просто выкрикнули «здравствуйте». Кто-то умудрился негромко сказать «Привет!». Большинство промолчало.
Майор слева направо снова обвёл шеренги таким взглядом, словно искал в ней преступника.
– На психику берёт, – сказал кто-то из армейцев. – Знаем такое.
– Плохо отвечаете, очень плохо! – прогудел командир батальона. – Повторим ещё раз. Здравствуйте, товарищи курсанты!
На сей раз постарались бывшие армейцы, тысячи раз за свою службу приветствовавшие начальство. Рявкнули на славу.
– Вольно! – разрешил майор.
Команда эта в его исполнении звучала необычно, и получалось отдалённое английское: «уольно». Майор заложил руки за спину и прошёлся вдоль строя.
– Стоять уольно, товарищи курсанты, это не значит держать руки в карманах и разговаривать. В ближайшие месяц-два вы изучите все воинские уставы и сдадите зачёты по несению внутренней и караульной службы и будете беспрекословно их выполнять. Сегодня вы получили форму. Подшить, подогнать всё по размеру и всем подстричься наголо. Через день будет строевой смотр нашего батальона. Всю гражданскую одежду отправить домой, она вам не понадобится. Или сдать в каптёрки.
Предупреждаю: вы пришли сюда добровольно и кому не нравится порядок в училище, могут сразу уехать от нас. Мы никого не держим. За нарушение порядка у нас отчисляются. Запомните: хождение без строя с утра завтрашнего дня в столовую, в кино, на занятия в учебно-лётный отдел, в баню запрещены. Подробней всё вам объяснят ваши командиры. В течение трёх первых месяцев, пока не сдадите все уставы, увольнений не будет.
В строю прошёл гул возмущения, и это не укрылось от майора. Он прервал речь и свирепо осмотрел строй. Затем продолжил:
– Я ещё раз повторяю: увольнений не будет. Тот, кто уйдёт из подразделения самовольно, будет немедленно отчислен. И запомните, что здесь выпускают не просто гражданских лётчиков, но и военных офицеров. Да, вы не ослышались. Здесь выпускают
* Учебно-лётный отдел.
офицеров военной авиации. Уже одно это обязывает вас быть дисциплинированными и исполнительными. И кто пожелает служить в армии по окончании училища – пожалуйста.
Юрманов, заложив руки за спину, прошёлся вдоль строя. Решив, что для первого раза сказал достаточно, спросил:
– Вопросы есть, товарищи курсанты?
Конечно, у многих были вопросы, но никто их не задал. Все только и ждали команды «Разойдись!», чтобы укрыться в тени деревьев. Жара была за тридцать, ни единого дуновения ветра, в небе ни единого облачка. Даже воробьи не летали, сидели на ветвях с раскрытыми клювами.
– Ну, раз вопросов нет – значит всё ясно, – заключил комбат. А сейчас представляю вам вашего командира роты капитана Дубровского. Все его команды и приказания выполнять беспрекословно. Пожалуйста, капитан, рота в вашем распоряжении. Знакомьтесь с личным составом, занимайтесь по распорядку дня, приводите роту в порядок.
Юрманов ещё раз исподлобья осмотрел шаткий строй, поморщился, словно проглотил кислый лимон и, кивнув капитану, направился к штабу училища. Все с любопытством уставились на нового командира.
– Рота, кру-угом! – подал он первую команду. – Три шага вперёд – шагом марш!
Кто как мог, повернулись к нему спиной. Первая и часть второй шеренги нестройно колыхнулась, шагнув вперёд. Почти вся третья шеренга осталась на месте.
– Команда касается всех, – пояснил капитан.
Шагнули вперёд остальные. Теперь вся рота – сто пятьдесят человек стояла лицом к стене казармы. Здесь была тень от стены.
– Кругом!
Бывшие армейцы – их было человек пятнадцать, чётко повернулись через левое плечо, основная же масса разворачивалась, кто, как мог: через правое плечо, обходя друг друга и толкаясь при этом. Некоторые просто вышли из строя и пристроились с левого или правого фланга. Капитан поморщился и покачал головой.
– Ничего, научимся. Старшина!
– Я!
– До обеда роту распустить. Приводите форму в порядок. Нашить знаки различия, курсовки. Всем подстричься под ноль. Вечером баня. Потом вечернее построение в полной форме и строевой смотр роты. Проверим, кто что сделал. С этого момента все одиночные перемещения по территории училища разрешены только по личным вопросам. Сейчас десять минут перекур и за работу. Р-разойдись!
– Задание понятно? Р-рота, р-разойдись! – проорал старшина.
Строй распался, все потянулись к курилке – специально отведённому месту, где слова майора и капитана подверглись бурному обсуждению.
– Да что же это? – восклицал небольшого роста смуглый и шустрый парень из Москвы, которого почему-то звали Жека. – Я три года от звонка до звонка козырял, а теперь, выходит, ещё три козырять? Вот это залетели!