Они хотят быть как мы

Маме и папе, с благодарностью за семью и крылья

They Wish They Were Us

JESSICA GOODMAN

Copyright © 2020 by Jessica Goodman

All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form.

This edition published by arrangement with Razorbill, an imprint of Penguin Young Readers Group, a division of Penguin Random House LLC.

Jacket Photography © 2020 by Christine Blackburn Jacket Design by Maggie Edkins and Jessica Jenkins

© И. Литвинова, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Пролог

Просто чудо, что кому-то удается окончить школу живым и невредимым. Трудно уцелеть, когда всё вокруг – риск или хитро поставленная ловушка. Если кого не доконает собственное сердце, растоптанное и разбитое, можно стать жертвой совершенно банальной и не менее трагической истории – пьяной аварии, проезда на красный свет светофора во время переписки за рулем, злоупотребления таблетками. Но Шайла Арнольд ушла из жизни не так.

Формально причиной смерти стала травма от удара тупым предметом, нанесенного ее бойфрендом, Грэмом Кэллоуэем. Следы морской воды в легких позволяли сделать самое простое предположение о том, что она утонула, но при более тщательном осмотре нельзя было не заметить шишку на голове и слипшиеся от крови пряди длинных светло-медовых волос.

Травма от удара тупым предметом. Так сказано в свидетельстве о смерти. И записано в регистрационных книгах. Но на самом деле она умерла не от этого. Не травма от удара стала причиной ее смерти. Я думаю, она умерла от злости, от предательства. От желания получить слишком много всего и сразу. От того, что никогда не чувствовала себя сытой. Всепоглощающая ярость разрушила ее. Мне ли этого не знать, ведь я испытываю то же самое. Почему нам пришлось страдать? Почему выбрали именно нас? Как получилось, что мы слетели с катушек?

Уже и не вспомнить, какими мы были раньше, когда гнев прорывался наружу лишь временами. Мимолетным чувством, вызванным ссорой с мамой или упрямым желанием моего младшего брата, Джареда, съесть последний кусок яблочного пирога в День благодарения. Такие вспышки гнева казались безобидными, потому что рассеивались сами собой. Как морская волна накатывает и обрушивается на берег, прежде чем успокоиться. Все неизменно возвращалось на круги своя.

Теперь же во мне как будто живет монстр. Он поселился во мне навечно и только и ждет удобного момента, чтобы вырваться из моей груди на свет божий. Интересно, не так ли чувствовала себя Шайла в последние мгновения своей жизни?

Говорят, только святые умирают молодыми, но это всего лишь строчка из глупой песни, что мы распевали. Это не про жизнь. И это неправда. Я знаю точно, потому что Шайла Арнольд была какой угодно – блистательной и веселой, самоуверенной и необузданной. Но если честно? «Святая» – это совсем не про нее.

1

Первый день учебного года подчинен неизменному сценарию: мы отдаем дань памяти Шайле. Сегодня она могла бы отмечать начало своего выпускного года. Вместо этого вот уже три года как ее нет с нами. И мы получаем еще одно напоминание о том, что с ней произошло.

– Готова? – спрашивает Никки, когда мы въезжаем на стоянку. Она лихо паркует свой блестящий черный «БМВ», подарок родителей к новому учебному году, и делает жадный глоток кофе со льдом. – Потому что я совсем не готова. – Она опускает зеркало, наносит на губы слой помады цвета арбузной мякоти и щиплет себя за щеки, пока на них не появляется румянец. – Не проще им было бы установить мемориальную доску, устроить благотворительный марафон или что-то в этом роде? Чем так издеваться над нами?

Никки вела обратный отсчет до первого дня выпускного года с тех пор, как мы разошлись на летние каникулы в июне. Сегодня она позвонила мне в 6:07 утра и, когда я перекатилась на край кровати и в тумане дремы схватила трубку, даже не стала дожидаться моего приветствия.

– Будь готова через час или ищи другого, кто тебя подвезет! – крикнула она, стараясь перекрыть шум работающего фена.

Ей даже не пришлось сигналить, когда она подъехала к моему дому. Я догадалась, что она ждет снаружи, по оглушительным звукам песни Уитни Хьюстон «Как мне узнать». Мы обе питаем слабость к музыке восьмидесятых годов. Когда я забралась на переднее сиденье, Никки выглядела так, словно уже выпила два «венти»^[1] из «Старбакса» и с ней поработала целая команда визажистов и стилистов. Ее темные глаза мерцали, подведенные блестящими тенями, а рукава темно-синего блейзера с эмблемой подготовительной школы «Голд Кост»^[2] она закатала до локтей в искусной, но небрежной манере. Никки – одна из немногих, кому удается придать шик нашей уродливой школьной форме.

К счастью, прошлой ночью меня не мучили кошмары и почти вечные мешки под глазами исчезли. Не повредило и то, что у меня оказалось несколько лишних минут, чтобы нанести толстый слой туши на ресницы и привести в порядок брови.

Когда Никки вырулила с подъездной дорожки моего дома, у меня закружилась голова от предвкушения. Наше время пришло. Наконец-то мы добрались до вершины.

Но теперь, когда мы действительно здесь, впервые на парковке для выпускников «Голд Кост», дрожь пробегает у меня по спине. Нам предстоит пройти через мемориал Шайлы, и он висит над нами, как облако, готовое пролиться дождем и смыть все следы веселья.

Смерть Шайлы стала первой за всю историю «Голд Кост», поэтому никто не знал, как себя вести и что делать. Но, так или иначе, выход нашли. Учебный год решили начинать с пятнадцатиминутной церемонии в честь Шайлы, сохраняя эту традицию до тех пор, пока мы не окончим школу. И в качестве благодарности Арнольды выразили желание пожертвовать средства на обустройство нового английского крыла, названного именем Шайлы. Хорошо сыграно, директор Вайнгартен.

Но никто не хотел вспоминать Грэма Кэллоуэя. Его имя даже не произносили вслух.

Прошлогодняя церемония памяти прошла не так уж плохо. Вайнгартен взял слово и сказал что-то о том, как Шайла любила математику – вот уж неправда! – и с какой радостью начала бы углубленный курс по этому предмету, будь она по-прежнему с нами, – насчет этого он тоже загнул. Как и год назад, прибыли мистер и миссис Арнольд, заняли места в первом ряду аудитории, вытирая щеки хлопчатобумажными носовыми платками, старомодными и настолько ветхими, что выглядели почти прозрачными и, вероятно, хранили следы соплей десятилетней давности.

Мы вшестером сидели рядом с ними, на почетных местах, олицетворяя собой уцелевшую когорту Шайлы. Нас, избранных, было восемь человек. Но после той ночи осталось шестеро.

Когда Никки протискивается на парковочное место, отведенное для президента класса, там нас уже поджидает Квентин.

– Мы – выпускники, суки! – восклицает он и шлепает по моему окну тетрадным листком с наспех нарисованной карикатурой нашей троицы. Никки изображена с председательским молотком президента выпускного класса, я держусь за телескоп вдвое больше меня, а фигура Квентина залита огненной краской в тон его волосам. От картинки нашего маленького трио мое сердце тает.

Я радостно взвизгиваю при виде настоящего Квентина и распахиваю дверцу машины, бросаясь ему на грудь.

– Ты здесь! – Я утыкаюсь лицом в его пухлую грудь.

– Ой, Джилл, – смеется он. – Иди сюда, Никки. – Она кидается в наши объятия, и я вдыхаю росистый запах белья Квентина. Никки оставляет липкий поцелуй на моей щеке. В считаные секунды к нам подлетают остальные. Роберт, с зачесанными назад волосами, делает последнюю затяжку мятной электронной сигареты «Джул» и прячет ее в карман кожаной куртки. Ему светит куча взысканий за кожанку вместо блейзера, но Роберту все нипочем. – Не могу поверить, что нам придется снова пройти через это, – говорит он.

– Что ты имеешь в виду? Школу или Шайлу? – Генри подходит сзади и кладет руку мне на ягодицу, покусывая мочку моего уха. От него исходит обалденный запах мужчины – аромат свежескошенной травы с примесью дорогого французского дезодоранта. Я краснею, думая о том, что сегодня нас двоих впервые увидят в школе как пару, и чуть склоняюсь к нему, утыкаясь плечом ему под мышку.

– А ты как думаешь? – Роберт закатывает глаза.

– Заткнитесь вы, идиоты, – одергивает их Марла, перекидывая платиновую косу через мускулистое плечо. Лицо у нее загорелое после лета тренировок в лучшем спортивном лагере Новой Англии по хоккею на траве. Клюшка болтается за спиной в холщовой сумке, откуда торчит обмотанная клейкой лентой ручка. Как высший символ будущей университетской реальности. Она носит его с гордостью.

– Как скажешь, – бормочет Роберт. – Давайте покончим с этим. – Он устремляется вперед, увлекая нас за собой на травянистый двор, ухоженный и нетронутый после лета без школьников. Если встать в правильном месте, под часовой башней и на два шага правее, можно увидеть полоску пролива Лонг-Айленд всего в миле вниз по дороге и высокие парусники, осторожно покачивающиеся на волнах рядом друг с другом. От соленого воздуха у меня вьются волосы. В этих краях нет смысла пользоваться «утюжком».

Замыкая шествие, я разглядываю спины своих друзей. Их идеальные силуэты на фоне солнца. Всего на мгновение мне кажется, что не существует ничего, кроме нас, Игроков. Мы – силовое поле. И только мы знаем правду о том, что нам пришлось преодолеть, чтобы стать такими.

Ученики из младших классов – подштанники, как называет их Никки для краткости, – пробегают по мощеным дорожкам, но никто не приближается к нашему маленькому отряду. Они держатся на расстоянии – нервно одергивают чересчур накрахмаленные белые рубашки, закрепляют пряжки ремней, поправляют плиссированные клетчатые юбки. Никто не осмеливается посмотреть нам в глаза. Все уже усвоили правила игры.

Я успеваю порядком вспотеть к тому времени, как мы добираемся до театрального зала, и, когда Генри открывает передо мной дверь, меня охватывает ужас. Большинство обитых бархатом кресел уже занято, и все таращат на нас глаза, пока мы двигаемся по проходу к нашим местам в первом ряду рядом с мистером и миссис Арнольд. Они оба в черных одеждах. Когда мы подходим, Арнольды встают и поджатыми губами раздают каждому из нас воздушные поцелуи. Чмокающие звуки эхом разносятся по пещерообразному залу, и омлет, съеденный на завтрак, сворачивается у меня в животе. Все это напоминает мне похороны моего деда, когда мы часами стояли, принимая бесконечных гостей, пока мой сморщенный рот не завял вконец, подобно цветку. Я последней приветствую миссис Арнольд, и она впивается мне в кожу алыми ногтями.

– Здравствуй, Джилл, – шепчет она мне на ухо. – С новым учебным годом!

Я ухитряюсь улыбнуться и выдергиваю руку из ее хватки после слишком затянувшейся паузы. Когда я протискиваюсь между Генри и Никки, мое сердце отчаянно бьется. Шайла смотрит на нас из золоченой рамы, водруженной на подставку, напоминающую мольберт, посреди сцены. Ее золотистые локоны ниспадают свободными пляжными волнами, а глубокие зеленые глаза излучают особый магнетизм – спасибо фотошопу. Она выглядит все так же, навечно оставшись пятнадцатилетней, в то время как все мы приобрели лишние прыщи, более болезненные месячные, отвратительное несвежее дыхание.

В зале пахнет копировальной бумагой и заточенными карандашами. Исчез мускусный аромат, поселившийся здесь к концу прошлой весны. Арнольды не ошиблись с выбором помещения для мемориала своей дочери. Этот зал был любимым местом Шайлы на кампусе. Она играла главные роли почти в каждой школьной постановке, выходя с дневных репетиций в эйфории, мне совершенно непонятной.

– Мне необходимо блистать в лучах софитов, – сказала она однажды с глубоким, грудным смехом. – По крайней мере, я могу в этом признаться.

– Доброе утро, школа «Голд Кост», – разрывает тишину зычный голос директора Вайнгартена. Его галстук-бабочка слегка перекосился, а усы, цвета соли с перцем, были аккуратно подстрижены над острым подбородком. – Я вижу много новых лиц в наших рядах и хочу поприветствовать их от всего сердца. Присоединяйтесь ко мне.

Все поворачиваются к новичкам – детям, которые прежде учились в государственных школах и до сих пор думали, что первый день учебного года начинается с классного часа и переклички, а не с речей, обращенных к мертвой девушке. И вот теперь, в этом незнакомом и странном месте, их выдает замешательство на лицах. Новеньких легко распознать. Когда-то и я была одной из них, в шестом классе. О получении стипендии на обучение мне сообщили всего за неделю до начала занятий, и я пришла в школу «Голд Кост», где никого не знала. От этих воспоминаний у меня едва не начинается крапивница.

– Добро пожаловать! – хором произносит остальная аудитория. Наш ряд молчит.

– Вас, наверное, удивляет, почему мы здесь, почему каждый год начинаем именно в этом помещении. – Вайнгартен делает паузу и вытирает лоб салфеткой. В ярком свете ламп предательски поблескивают капельки пота на его лице, хотя кондиционер включен на полную мощность. – Но мы это делаем потому, что хотим отдать дать уважения и вспомнить одну из наших лучших, самых ярких наших учениц, Шайлу Арнольд.

Головы поворачиваются к портрету Шайлы, но мистер и миссис Арнольд не сводят глаз с директора Вайнгартена.

– Шайлы больше нет с нами, – продолжает он, – но ее жизнь была блистательной, незабываемой. Шайла по-прежнему живет в своей семье, в своих друзьях, в этих залах.

Мистер и миссис Арнольд кивают головами.

– Я здесь для того, чтобы сказать вам, что школа «Голд Кост» была, есть и всегда будет одной семьей. Мы должны и впредь оберегать друг друга, – говорит он. – Мы не допустим, чтобы пострадал еще кто-то из наших учеников. – Локоть Никки упирается мне в ребра. – Так что примите это как напоминание, – продолжает директор Вайнгартен. – В «Голд Кост» мы стремимся делать добро. Стремимся быть великодушными. Мы – рука помощи.

Ага, девиз «Голд Кост».

– Подхватывайте, если знаете слова. – Он улыбается.

Пятьсот двадцать три учащихся «Голд Кост», в возрасте от шести до восемнадцати лет, вторят хором. Даже новички, которых заставили выучить наизусть эту глупую речевку еще до того, как они ступили на территорию кампуса.

– Жизнь прекрасна в «Голд Кост». Наше время здесь для великих дел. Мы – рука помощи, – с жутковатым распевом звучит хор.

– Очень хорошо, – одобряет директор Вайнгартен. – А теперь – по классам. Впереди у нас год напряженной учебы.

Со скорбью покончено, когда наступает время обеда. Дань памяти Шайле – препятствие, которое мы успешно преодолеваем.

Мое сердце содрогается, стоит мне мельком увидеть столик Игроков. Старшеклассники уже собрались, но лучший столик – тот, что зарезервирован для нас, – пустует и призывно манит.

Он идеально расположен, уютно устроившись прямо посреди столовой, так что всем приходится проходить мимо нас и видеть воочию, как весело мы проводим время, даже за обедом. Столы, что окружают нас, предназначены для других Игроков и мелкоты, и по тому, как далеко от нас сидит каждый из них, можно судить о многом.

Мои ступни покалывает от возбуждения, пока мы с Никки продвигаемся вдоль салат-бара, бросая на тарелки кудрявую капусту, маринованную фету и кусочки жареной курицы. Когда мы проходим мимо стола с десертами, я подцепляю шарик сырого песочного теста из стеклянной чаши. Маленький маслянистый шарик на подносе всегда считался признаком девичьей крутизны. Шайла поедала их каждый божий день, пока была с нами. Возле кассы кучка девятиклассников, как и положено, пропускает нас вперед, и, расплатившись, мы направляемся к столу, который неизменно считаем своим. Даже сейчас я все еще удивлена, что мое место пустует, словно ожидая меня. И при виде этого свободного стула – моего, и только моего – я испытываю странный трепет. Стул – как напоминание. После всего, что мне пришлось пережить, я стала своей в кругу избранных. Я этого заслуживаю. Я – победитель.

Мы с Никки – первые за столом, и, когда проскальзываем на свои места, тотчас накатывает знакомое ощущение пребывания в аквариуме. Мы знаем, что за нами наблюдают. И это тоже добавляет веселья.

Никки перекидывает длинные черные волосы через плечо и, расстегивая молнию на рюкзаке, достает картонную коробку неонового цвета.

– Я пришла подготовленной, – говорит она. Крышка открывается, являя взору десятки миниатюрных батончиков Kit Kat со вкусом тыквы, зеленого чая и сладкого картофеля. Ее родители, должно быть, привезли лакомство из недавней деловой поездки в Японию – без Никки, конечно. Несколько десятиклассников выгибают шеи, чтобы посмотреть, что за гламурное угощение принесла в школу Никки Ву.

– Еще один жест от Дарлин. – Никки кивает на яркие обертки и закатывает глаза, когда произносит второй слог имени своей матери.

Родители Никки – текстильные магнаты. Они переехали сюда из Гонконга, когда мы учились в седьмом классе. Во время первого семестра в «Голд Кост» Никки чаще видели сгорбившейся над смартфоном: она постоянно переписывалась с друзьями, оставшимися на родине. Ее совершенно не интересовала наша пригородная жизнь. Это безразличие к нам придавало ей холодности, и она казалась недосягаемой. Той весной она стала лучшей подругой Шайлы, когда они вместе работали над школьным мюзиклом. Шайла, что неудивительно, получила главную роль Сэнди в «Бриолине», а Никки предложила себя как костюмера. Тогда мы и узнали, что она – настоящий гуру моды. Созданные ею модели гладких кожаных легинсов и юбок «солнце-клеш» с аппликацией в виде пуделя вполне годились и для Бродвея.

Когда стало ясно, что мне придется делить с кем-то свою лучшую подругу Шайлу, я попыталась подавить ревность. Мне пришлось приспосабливаться к их новым общим вкусам («хорошо, что не Netflix»)^[3] и тянуться за ними, когда они впервые выпили на вечеринке театральной труппы («пиво перед ликером развозит капитально!»). В общем, это сработало, и к восьмому классу мы слились воедино.

Но на протяжении последнего года жизни Шайлы мы с Никки втайне боролись за ее внимание, не выпуская друг друга из поля зрения. Глупо, конечно, потому что Шайла терпеть не могла игры в любимчиков. Она была верна нам обеим. Когда она умерла, мы с Никки из закадычных соперниц превратились в неразлучных подруг. Звено, что соединяло нас, оказалось разорванным, поэтому мы выковали новую связь. Напряженность в наших отношениях испарилась, мы как будто осиротели и остро стали нуждаться друг в друге. С тех пор Никки стала моей Шайлой. А я – Шайлой для нее.

– С красной фасолью – мои любимые, – говорит она, разворачивая батончик и закидывая его в рот. Я тянусь к коробке и выбираю батончик в ярко-розовой обертке. Слизываю с ладони липкую сладость.

– Не-а, – говорю я. – Нет ничего лучше клубники.

– Только если в сочетании с матча^[4].

– Пф. Ну ты и сноб.

– Это называется иметь вкус!

– А как насчет темного шоколада?

Никки жует, обдумывая мое предложение.

– Простой. Классический. Тогда – да.

– Это культовый продукт.

– Как и мы. – Никки сверкает ослепительной улыбкой и разворачивает обертку цвета лаванды. – Жизнь слишком коротка, чтобы наслаждаться только одним вкусом.

– С этим не поспоришь.

Жужжащий гул кафетерия превращается в рев. Я оборачиваюсь и вижу, что мальчишки неторопливо идут к нам. Девяти- и десятиклассники разбегаются в стороны, уступая им дорогу. Роберт на несколько шагов опережает остальных, лавируя между столиками. Генри не слишком отстает от него. Его рюкзак перекинут через плечо, густые волосы песочного цвета аккуратно спадают набок, галстук свободно болтается на шее. Генри приветствует кулаком о кулак Тофера Гарднера – коренастого прыщавого одиннадцатиклассника из Игроков, – жаждущего его внимания. Квентин замыкает шествие, на ходу подмигивая какой-то симпатичной десятикласснице из бейсбольной команды. Малышка краснеет как помидор. Роберт первым плюхается на свое место и, срывая крышку с бутылки газировки, разом осушает ее наполовину.

– Привет, детка, – говорит Генри, усаживаясь рядом со мной. Он прижимается губами к маленькой треугольной впадинке над моей ключицей. Дрожь пробегает по моим конечностям, и я слышу, как ахают за столиком позади нас. Группа девятиклассниц в длинноватых юбках, захвативших места в первом ряду, смотрят на нас широко распахнутыми глазами. Напрасно они думают, что могут претендовать на этот столик в течение всего года. Он тоже зарезервирован для нас. Мы отдадим его Игрокам-новичкам в качестве подарка. Они скоро это увидят.

Ну а пока девчонки хихикают, перешептываются за сложенными чашечкой ладонями, поглядывая в нашу сторону.

Марла шлепается на свое место, и вот мы снова все вместе. Сидим просторно, поскольку столы рассчитаны на восьмерых. А с нами уже нет Шайлы и Грэма. Но мы научились рассредоточиваться, занимая больше места, чем нужно. Это помогает. И теперь, когда все Игроки в сборе, игра продолжается.

Воздух между нами накаляется, дрожит от обрывков разговоров, уводящих к выходным, всегда к выходным.

– Я слышал, Энн Мари Каммингс приласкает тебя, если ты скажешь, что тебе нравится ее дерьмовая группа.

– Рид Бакстер обещал, что сегодня вечером принесет мегабутыль. Не впускай его, если он даст задний ход.

– Ну, если ты не хочешь проснуться расписанным фломастерами, в следующий раз не напивайся до чертиков!

Клочки разговоров проплывают над нами и разлетаются по всему залу, как почтовые голуби, рассеивая по школе самые важные новости. Иногда мы наклоняемся друг к другу так близко, что кажется, будто наши головы вот-вот соприкоснутся. Но порой внутренне сжимаемся, образуя партнерства и союзы. Кто на моей стороне? Друг или враг?

– Гм! – Никки стучит ножом по банке с сельтерской.

Роберт стонет, но улыбается в ее сторону. Если неделя хорошая, за обедом эти двое обычно обмениваются взаимными ругательствами, выговаривая их одними губами, не отрываясь от своих подносов. Если неделя плохая, Никки делает вид, будто его не существует.

– Вот дерьмо. – Никки высовывает язык и упирает руки в бока, отчего ее грудь вздымается так, что сиськи оказываются прямо под подбородком. Роберт откидывается на спинку стула и поднимает брови, явно впечатленный. Неделя обещает быть превосходной.

– Ладно, мисс Ву, – говорит Квентин. – Валяй, выкладывай.

Никки подается вперед и понижает голос, так что нам приходится наклониться ближе к ней, чтобы расслышать, хотя ничего нового она и не скажет. Сегодня она устраивает вечеринку. (Без балды.) Родители сваливают, улетают в Париж на выходные. (Похоже на правду.) Будет много пива. (Кто бы сомневался.)

Генри поворачивается ко мне и рукой находит мое бедро под столом. Большим пальцем он выписывает маленькие круги на моей голой коже.

– Я заеду за тобой в половине девятого, – говорит он.

Я растягиваю губы в улыбке, пытаясь не обращать внимания на жар между ног. Его кожа светится летним теплом, и, клянусь, я до сих пор могу разглядеть линию загара, оставленную солнцезащитными очками на переносице в тот день, когда он предложил мне официально объявить всем о том, что мы – пара. Это был один из самых жарких июньских дней, знойный на суше, но прохладный на лодке его родителей посреди пролива. Переписка в групповом чате на время затухла. Все разъехались на каникулы перед началом элитных летних программ. Я еще не приступила к работе консультантом в местном планетарии. Из нашей компании только мы с Генри оставались дома.

«Ты ведь любишь звезды, правда?» – Генри отправил сообщение вне темы.

Все знали, что я одержима астрономией. Точнее, астрономией и астрофизикой. Сколько себя помню, это мой конек. Еще в пять лет я заболела всем, что происходит там, наверху, и папа стал брать меня с собой на Оушен-Клифф после каждого ливня, когда небо самое ясное, и показывал созвездия, галактики, планеты и звезды. Это самая высокая точка Золотого берега^[5] – огромное каменное образование, вздымающееся высоко над водой. «Только так можно разобраться в этом хаосе», – говорил папа, когда мы сидели на камнях. Он признался, что всегда хотел быть астронавтом, но вместо этого стал бухгалтером по какой-то причине, которую я никогда не могла понять. Когда мы вернулись домой в ту первую ночь, он прикрепил к потолку моей комнаты пучок светящихся в темноте звезд в виде спиральных ветвей.

Меня успокаивают наблюдения за маленькими чудесами в заоблачной выси, неподвластными времени. Так мне легче прогнать ночные кошмары, справиться с темнотой. Хотя бы иногда.

«А то!» – ответила я Генри.

«Как насчет морской прогулки на закате?»

Я выждала немного, прежде чем ответить. Генри знал, на что давить, и поднажал.

«У меня есть телескоп, можем взять его с собой».

Генри не давал мне проходу с тех пор, как нас распустили на каникулы, – подъезжал к моему дому, предлагал подвезти на вечеринки, присылал странные новостные ролики, которые, как он думал, развеселят меня. Мне надоело ему отказывать, надоело ждать кого-то другого. Поэтому я послала к черту все сомнения и согласилась.

«Ладно. Но аппарат у меня есть. Большой телескоп не понадобится».

Портативный «Селестрон»^[6] – подарок от папы на Хануку^[7] в прошлом году – стоял у меня на тумбочке.

Несколько часов спустя мы уже были на полпути к береговой линии Коннектикута, на борту маленького катера «Олли Голаки»^[8], названного в честь двенадцатилетнего золотистого ретривера Генри. Солнце зашло, и жара наконец спадала. Подул ветерок, и первые крошечные звездочки начали пробиваться сквозь облака. Я вдохнула соленый воздух и улеглась на влажную палубу. Волны разбивались вокруг нас, пока Генри развлекал меня удивительно забавными историями о своей первой неделе летней стажировки на «Си-эн-эн»^[9]. Он раскраснелся, рассказывая о том, как встречал своих кумиров в коридорах телекомпании. Это было так мило. Потом он достал бутылку розового вина и банку русской черной икры, которую нашел в маленьком холодильнике. Предлагая мне угощение, он задал вопрос, с надеждой в широко распахнутых глазах.

– Так ты хочешь этого? Чтобы мы стали парой?

Ответ напрашивался сам собой. Генри был капитаном команды по лакроссу и ведущим школьного канала новостей. Своим красноречием он превосходил большинство наших учителей. После выпивки вел себя учтиво, в то время как другие парни превращались в монстров. К его несомненным достоинствам добавлялась и красота в стиле мужских моделей Nantucket J. Crew^[10]. Густые светлые волосы. Зеленые глаза. Почти идеальная кожа. Он был обречен на величие. Настоящий Игрок. Став его девушкой, я бы здорово облегчила себе жизнь.

К тому же тот, с кем я действительно хотела быть, парень, из-за которого я оказалась здесь, находился за сотни миль отсюда. Так что сделать выбор было несложно. Генри – рядом и стремится быть со мной. Адам Миллер – увы, нет.

– Конечно, – ответила я. Генри уронил банку и липкими руками обхватил меня за талию. Икринки прилипли к моей голой спине. Он бы никогда не узнал, что, пока его язык ласкал мой рот, я мечтала о том, чтобы Адам увидел меня и понял, что потерял.

Раздается звонок, и Роберт пинает Генри ногой под столом.

– Идем, старик. У нас испанский.

– А у нас английский, – говорю я, поворачиваясь к Никки. Она в отчаянии откидывает голову назад, но берет меня за руку и тянет за собой через двойные двери во двор. Солнце смещается, пока мы идем, и, если прищуриться, можно заглянуть далеко за служебную парковку позади здания театра и увидеть, как в устричных киосках опускают парусиновые навесы и собирают пустые ящики, закрывая утреннюю торговлю.

Мы с Никки успеваем пересечь кампус к третьему звонку и плюхаемся за соседние парты. Я достаю свой экземпляр «Великого Гэтсби», классического романа из списка, заданного на лето мистером Бомонтом.

– Привет, девочки, – говорит мистер Бомонт, проходя мимо наших парт. – Хорошо отдохнули летом?

Никки поднимает на него озорной взгляд.

– Отлично.

– Замечательно. – Мистер Бомонт улыбается и поправляет на носу очки в толстой оправе. Он выглядит более загорелым, чем в прошлом году, как будто провел все лето на пляжах Хэмптонс, являя собой взрослую версию одного из нас, что, пожалуй, в некотором смысле так и есть.

Он приехал на Золотой берег три года назад и приступил к преподаванию в нашей школе сразу после Дня благодарения, когда миссис Маллен ушла в декретный отпуск. Мы с Никки и Шайлой оказались на его первом курсе английской литературы, как раз когда узнали об Игроках. В первый же день занятий он покорил нас своей дерзостью.

– Не подставляйте меня, и я не подставлю вас, – он произнес это с улыбкой. Шутка. То, что он упомянул о подставе, говорило о его крутизне. Сразу видно, рубит фишку. Мой телефон зажужжал посреди урока, когда пришло сообщение от Шайлы. «БЕЗ УМА», – написала она, добавив несколько красных сердечек. Я подняла глаза и поймала ее взгляд.

– Размечталась, – прошептала я одними губами.

Прошло всего несколько дней, прежде чем мы узнали, что он вырос на Золотом берегу. Окончил школу десять лет назад. С дикой копной темных волос и в грязной майке для лакросса, он выглядит совершенным чудиком на своей странице в выпускном альбоме. Генри думает, что когда-то он был Игроком. Даже ходили слухи, что именно он все это затеял. Но я никогда не верила им до конца.

Директор Вайнгартен был настолько доволен его работой в том году, что оформил Бомонта на полную ставку и поручил вести углубленный курс английской литературы, предназначенный только для выпускников. Теперь он называет наш класс своим «первенцем».

Когда мистер Бомонт пускается в монолог о Восточном Яйце и Западном Яйце^[11], я яростно строчу в тетради, стараясь записывать каждое его слово.

– Не понимаю, зачем ты это делаешь, – шепчет Никки, указывая шариковой ручкой на мою тетрадку. – Тебе не нужны никакие конспекты.

Очевидно, она права. В файлах Игроков хранится огромная заначка информации по «Великому Гэтсби» наряду с сотнями тщательно прописанных учебных пособий для промежуточных и выпускных экзаменов в «Голд Кост». Там же – куча прошлогодних заданий для SAT^[12], копии экзаменационных работ по углубленным курсам, неофициальные советы по написанию эссе для колледжа от деканов приемных комиссий Гарварда и Принстона. Прошлой весной я видела эти методички среди экзаменационных листов по органической химии на уровне колледжа, присланных от Игрока, чье имя мне ни о чем не говорило.

«Они никогда не меняют вопросы! – написал он. – Гребите свои чертовы пятерки!»

Файлы – это наш вход в элиту внутри элиты. Наша возможность преуспеть, даже если мы могли бы сделать это сами. Файлы передаются как награда за нашу преданность, чтобы мы могли наслаждаться всеми прелестями статуса Игроков. Вечеринками. Весельем. Привилегиями. Они отчасти снимают стресс, напряжение. Файлы многое облегчают. Окрашивают в розовый цвет. Не стоит обращать внимание на сокрушительное чувство вины и стыд, заползающие в меня всякий раз, когда я открываю приложение, в котором они хранятся. Файлы – это наша страховка.