Последний Иерусалимский дневник

© Губерман И., текст, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Моей жене Тате – с любовью и благодарностью

«Забавны с реальностью наши контакты…»

 
Забавны с реальностью наши контакты
в любые текущие дни:
легенды и мифы нужнее, чем факты, —
понятней и ярче они.
 

«Смотрю я, горестно балдея…»

 
Смотрю я, горестно балдея,
как мир на самом деле прост:
заплесневевшая идея
идёт из кучи хлама в рост.
 

«Увы, но он никак не обнаружился…»

 
Увы, но он никак не обнаружился —
тот путь, что вывел нас пожить на свете:
я вовремя спросить не удосужился,
а нынче уже некому ответить.
 

«Убога поздней старости тюрьма…»

 
Убога поздней старости тюрьма
и горестна её неодолимость:
любое напряжение ума
родит во мне дремучую сонливость.
 

«Читаю разных типов откровение…»

 
Читаю разных типов откровение,
мне делается пакостно и грустно:
публичное общественное мнение
сейчас публичным домом пахнет густо.
 

«Законы, правила, традиции…»

 
Законы, правила, традиции
и нормы всех иных краёв
намного мельче интуиции
больших привластных холуёв.
 

«Оставив будней суету…»

 
Оставив будней суету,
понять пытаюсь Божью волю;
следы уводят в пустоту
и властно манят к алкоголю.
 

«В моём сегодняшнем уюте…»

 
В моём сегодняшнем уюте,
как камень, вложенный в пращу,
есть чувство близости к минуте,
когда я душу отпущу.
 

«Пока мы есть сейчас и здесь…»

 
Пока мы есть сейчас и здесь
внутри безумного пространства,
смешны напыщенность и спесь,
высокомерие и чванство.
 

«Вся цель моих мыслительных потуг…»

 
Вся цель моих мыслительных потуг,
попыток и усилий долгих лет —
понять, пускай отчасти и не вдруг,
зачем явился я на белый свет.
 

«Нельзя не выразить сочувствия…»

 
Нельзя не выразить сочувствия,
а также честь я воздаю
тем, чьё отсутствие присутствия
так освежает жизнь мою.
 

«Прошлое не стоит ворошить…»

 
Прошлое не стоит ворошить,
пусть оно висит, уже неясное,
ибо из былого можно сшить
нечто, настоящему опасное.
 

«Я спорю деликатно и тактично…»

 
Я спорю деликатно и тактично,
я душу не поганю грубой шуткой;
а то, что я ругаюсь неприлично —
так это от застенчивости жуткой.
 

«А время так необратимо…»

 
А время так необратимо
и так безжалостно оно,
что выпивать необходимо,
чтоб жить с эпохой заодно.
 

«Мои тюремные соузники…»

 
Мои тюремные соузники —
а с ними крепко я дружил,
мне вряд ли были бы союзники
в том, чем я тайно дорожил.
 

«Он так лучился и блистал…»

 
Он так лучился и блистал —
влюблялись даже зеркала,
пока какая-то глиста
его к рукам не прибрала.
 

«Я слабо верю в коллектив…»

 
Я слабо верю в коллектив,
хотя уютней в общих кучах,
но там рождается актив
людей совсем не самых лучших.
 

«Да, я изрядно толстокож…»

 
Да, я изрядно толстокож,
но видя мрази единение,
я ощущаю в нервах дрожь
и частое сердцебиение.
 

«Забавно, что в последние года…»

 
Забавно, что в последние года
взамен благоговения и страха
мне в голову приходит ерунда,
лишённая и смысла, и размаха.
 

«Переплетение ветвей…»

 
Переплетение ветвей
чревато соком ядовитым,
и прадед чистый был еврей,
а правнук стал антисемитом.
 

«Сколько жить ещё мне суждено…»

 
Сколько жить ещё мне суждено,
никому не известно про это;
но всегда интересно кино,
где не знаешь развязку сюжета.
 

«Тот путь, который выбрал я себе…»

 
Тот путь, который выбрал я себе,
он часто подвергался испытанию,
однако подчинялся не судьбе,
а личному душевному метанию.
 

«Вполне хватало мне ума…»

 
Вполне хватало мне ума —
всё понимал я про отечество,
но и по мне прошлась чума
сопливой веры в человечество.
 

«Я много пью хмельного зелья…»

 
Я много пью хмельного зелья
не только в пользу удовольствия,
не ради краткого веселья,
а для душевного спокойствия.
 

«Ко мне приходят мысли и сентенции;…»

 
Ко мне приходят мысли и сентенции;
я мог бы их использовать с успехом,
но я, принадлежа к интеллигенции,
встречаю их сомнением и смехом.
 

«Давнишняя загадочность России…»

 
Давнишняя загадочность России —
висящая над нею благодать,
и как бы в ней таланты ни гасили,
Россия продолжает их рождать.
 

«Высоких нет во мне горений…»

 
Высоких нет во мне горений
насчёт борьбы добра со злом:
наплыв печальных умозрений
лечу я выпивкой и сном.
 

«Года летят быстрее птичек…»

 
Года летят быстрее птичек,
меняя облик наш и мнения;
десяток пагубных привычек
я сохраняю тем не менее.
 

«Тоска приходит в душу ниоткуда…»

 
Тоска приходит в душу ниоткуда,
порой даже покою вопреки:
надеется позорная паскуда,
что ей легко сдадутся старики.
 

«Мой узкий мир ничуть не тесен…»

 
Мой узкий мир ничуть не тесен,
живу я в личном окружении,
я тот, кому я интересен
в любом доступном приближении.
 

«А старость потому порой уныла…»

 
А старость потому порой уныла,
томясь в домашних тапках и халате,
что некая осталась ещё сила,
но не на что и жалко её тратить.
 

«Почувствовав судьбы благоволение…»

 
Почувствовав судьбы благоволение
и жизнь мою угрюмо подытожив,
я рад, что совершил переселение
туда, где никому не нужен тоже.
 

«Приглядываюсь пристально и страстно…»

 
Приглядываюсь пристально и страстно
к обидному повсюдному явлению:
любых жрецов послушливая паства
весьма подобна овцам, к сожалению.
 

«Сейчас, когда помимо иллюстраций…»

 
Сейчас, когда помимо иллюстраций
читается последняя страница,
смешно уже чему-то удивляться
и вовсе нет резона кипятиться.
 

«Земного срока на закате…»

 
Земного срока на закате
смотрю вокруг без одобрения:
сегодня мир заметно спятил,
рехнулся в нём венец творения.
 

«Года текут невидимой рекой…»

 
Года текут невидимой рекой,
душа томится болью, гневом, жаждой,
невозмутимый внутренний покой
даётся даже старости не каждой.
 

«Не люблю я возвышенный стиль…»

 
Не люблю я возвышенный стиль
с воздеванием глаз и бровей,
мне приятнее благостный штиль
тихих мыслей о жизни моей.
 

«Пусть не хожу я в синагогу…»

 
Пусть не хожу я в синагогу
и не молюсь, поскольку лень,
но говорю я «слава Богу»
довольно часто каждый день.
 

«Я медленно и трудно созревал…»

 
Я медленно и трудно созревал,
хоть не плясал под общую чечётку,
а подлинный прошёл я перевал,
когда уже смотрел через решётку.
 

«Не говорил я это вслух…»

 
Не говорил я это вслух,
но замечал чутьём фактическим:
герои часто любят шлюх
с настроем тоже героическим.
 

«В отличие от гонореи…»

 
В отличие от гонореи
коронавирус дан от Бога:
религиозные евреи —
большая вирусу подмога.
 

«Я люблю любого эрудита…»

 
Я люблю любого эрудита,
он из наших с хаосом посредников,
в нём избытки знаний ядовито
льются на притихших собеседников.
 

«Добавляются нам неприятности…»

 
Добавляются нам неприятности,
когда к финишу клонит года:
стало больше забот об опрятности,
а у старости с этим беда.
 

«Не хочется двигаться, лень шевелиться…»

 
Не хочется двигаться, лень шевелиться,
исчезло былое лихачество;
я по легкомыслию – прежняя птица,
но только бескрылая начисто.
 

«Участливо глядит на нас Творец…»

 
Участливо глядит на нас Творец,
с печалью и тревогой пополам,
а значит, неминуемый пиздец
ещё покуда слабо светит нам.
 

«Мы вряд ли замечали б это сами…»

 
Мы вряд ли замечали б это сами,
но зеркало твердит опять и снова,
что виснут под обоими глазами
мешки от пережитого былого.
 

«Я из разумных стариков…»

 
Я из разумных стариков,
за справедливость я не воин,
а Божий мир, увы, таков,
что лишь сочувствия достоин.
 

«Хотя полно гуманных версий…»

 
Хотя полно гуманных версий,
что разделять народы – грех,
но всё равно арбуз – не персик,
а сыроежка – не орех.
 

«Бог явно длит моё существование…»

 
Бог явно длит моё существование,
надеясь, что к исходу утлых дней
я всё же сочиню повествование
о жизни неприкаянной моей.
 

«По жизни случаются дни…»

 
По жизни случаются дни,
когда уже ясно с утра,
что мрачными будут они,
и будет тоски до хера.
 

«Теперь я тихий долгожитель…»

 
Теперь я тихий долгожитель:
забыв былые приключения,
я лишь сочувствующий зритель
земного умопомрачения.
 

«Со счастьем очень тесно я знаком…»

 
Со счастьем очень тесно я знаком:
живу я у жены под каблуком.
 

«Старость – это горечь угасания…»

 
Старость – это горечь угасания
и с ветвей душевных листопад,
и окрестной жизни прикасание
часто раздражает невпопад.
 

«Бог аккуратно близких всех выкашивал…»

 
Бог аккуратно близких всех выкашивал,
а я пока остался срок тянуть…
Сегодня поминал я брата старшего.
Кого ещё успею помянуть?
 

«Похоже на дыхание чумы…»

 
Похоже на дыхание чумы
течёт заразы паводок шальной,
так сильно вирус вывихнул умы,
что станет жизнь совсем теперь иной.
 

«Ночью дух податлив чуду…»

 
Ночью дух податлив чуду,
всё загадочно на свете,
лунный свет рассеян всюду,
как евреи по планете.
 

«Мир хотя устроен не без блядства…»

 
Мир хотя устроен не без блядства,
но повсюду веет благодать,
многому пристойно удивляться,
ничего не стоит осуждать.
 

«Не известна конечная дата…»

 
Не известна конечная дата
у таких же, как я, долгожителей,
но теперь я живу бородато
и к себе отношусь уважительней.
 

«Хвалю кровать я кстати и некстати…»

 
Хвалю кровать я кстати и некстати:
когда-то я на ней любил жену,
а главное – на этой же кровати
когда-нибудь я ноги протяну.
 

«Отменный был бы я еврей…»

 
Отменный был бы я еврей,
весьма трудолюбивый,
но жаль – на дне души моей
живёт подлец ленивый.
 

«Прохиндей, вымогатель, пройдоха…»

 
Прохиндей, вымогатель, пройдоха,
слепок желчи, ума и гавна,
рад любому сказать, что эпоха
удручающе ложью полна.
 

«Я людей нисколько не сужу…»

 
Я людей нисколько не сужу —
так уж мы устроены, наверно,
я лишь огорчительно гляжу,
как ползёт на мир густая скверна.
 

«Пускай беснуется толпа…»

 
Пускай беснуется толпа,
вопя свои желания,
мне одинокая тропа
нужней для выживания.
 

«В это время навеки я влип…»

 
В это время навеки я влип,
в нём живу я и с ним заодно,
а что я – ископаемый тип,
я почувствовал очень давно.
 

«Когда евреи, головы клоня…»

 
Когда евреи, головы клоня,
благодарят незримого Творца,
то чувство гложет изредка меня,
что я меж них – паршивая овца.
 

«Не отвлекаясь на подробности…»

 
Не отвлекаясь на подробности,
скажу, что я бы, будь у власти —
пособие по неспособности
платил лентяям разной масти.
 

«Мы душевно – отнюдь не калеки…»

 
Мы душевно – отнюдь не калеки,
но не стоит сгибаться в поклонах:
дремлет варвар в любом человеке,
а проснуться готов – в миллионах.
 

«Увядание естественно…»

 
Увядание естественно —
мир безжалостно жесток,
только видеть очень бедственно
усыхающий цветок.
 

«И был я уязвим со всех сторон…»

 
И был я уязвим со всех сторон,
хоть жил, почти того не замечая,
а нынче я в еврействе растворён,
как сахар в чашке налитого чая.
 

«Напрасно нас пугает бездна…»

 
Напрасно нас пугает бездна —
в ней очень виды хороши,
туда заглядывать полезно
для укрепления души.
 

«С валютою не снятся мне мешки…»

 
С валютою не снятся мне мешки,
в достатке я живу, хоть не богато;
оплот моей свободы – те стишки,
которые в тюрьму свели когда-то.
 

«При жизни в сумасшедшем доме…»

 
При жизни в сумасшедшем доме
с его различными акцентами
разумно всё на свете, кроме
серьёзных споров с пациентами.
 

«Пока тупая сила правит миром…»

 
Пока тупая сила правит миром,
и ложь весьма успешно служит ей,
не надо ждать ни кацам, ни шапирам
ни тихих лет, ни даже светлых дней.
 

«Я часто про себя пишу неряшливо…»

 
Я часто про себя пишу неряшливо
и грустен, как весёлая вдова,
мне жалко про себя, такого зряшного,
отыскивать высокие слова.
 

«Я раньше никогда бы не подумал…»

 
Я раньше никогда бы не подумал,
что всё так переменится на свете,
и жизни обаятельного шума
достаточно мне будет в интернете.
 

«Учусь я у власти умению жить…»

 
Учусь я у власти умению жить,
завидны апломб и нахальство,
талантом в чужие штаны наложить
всегда отличалось начальство.
 

«Сегодня говорю я, что всегда…»

 
Сегодня говорю я, что всегда,
когда уходят царственные лица:
ещё один ушёл из-под суда,
который непременно состоится.
 

«Слова – сродни случайному лучу…»

 
Слова – сродни случайному лучу —
приходят без резонов никаких;
стихи я не пишу, а бормочу,
лишь после я записываю их.
 

«Шёл двадцать первый век уже. Смеркалось…»

 
Шёл двадцать первый век уже. Смеркалось.
Такого я не знал ещё дотоле:
весь день во мне угрюмо тлела жалость —
подряд ко всем, кто ссучился в неволе.
 

«В итоге благодарен я судьбе…»

 
В итоге благодарен я судьбе —
она меня пугала направлением,
а я не упирался с ней в борьбе,
но просто изменял её велениям.
 

«Я жизнь мою не мыслю без того…»

 
Я жизнь мою не мыслю без того,
что дарит необъятную свободу —
чтоб как бы я не делал ничего,
но черпал из души живую воду.
 

«Преступному весь век я предан зуду…»

 
Преступному весь век я предан зуду,
и в том давно пора признаться мне:
я мысли крал. И впредь я красть их буду,
и пусть потом в аду гореть в огне.
 

«Я не храбрюсь, когда ругаюсь матом…»

 
Я не храбрюсь, когда ругаюсь матом,
но не боюсь ни бесов, ни скотов;
готов я к пораженьям и утратам
и к разочарованиям готов.
 

«Мне не дано сердечный перестук…»

 
Мне не дано сердечный перестук
дарить стиху, лепя его истоки,
и музыка свиданий и разлук
не вложена в мои скупые строки.
 

«Глухую подковёрную борьбу…»

 
Глухую подковёрную борьбу
мы вряд ли в состоянии представить,
но проще херу вырасти на лбу,
чем людям добровольно власть оставить.
 

«В семье, далёкой от народа…»

 
В семье, далёкой от народа
родился, рос и думал я:
семья, в которой нет урода, —
неполноценная семья.
 

«Мне утреннее тяжко пробуждение…»

 
Мне утреннее тяжко пробуждение —
из памяти теснятся ламентации,
какое это было наслаждение —
мне в молодости утром просыпаться.
 

«Я нынче тихо бью баклуши…»

 
Я нынче тихо бью баклуши,
стишки пустячные пишу,
и с удовольствием на уши
любую вешаю лапшу.
 

«Я не войду в число имён…»

 
Я не войду в число имён
людей, постигших мира сложность,
но я достаточно умён,
чтоб осознать мою ничтожность.
 

«Наш мир в рассудке повреждён…»

 
Наш мир в рассудке повреждён,
во вред был вирус тихим людям;
когда он будет побеждён,
мы все уже иные будем.
 

«Друзья уходят, множа некрологи…»

 
Друзья уходят, множа некрологи
про ум, великодушие и честь;
слова про них возвышенно убоги —
смеялись бы они, дай им прочесть.
 

«Я век мой мирно доживал…»

 
Я век мой мирно доживал,
уже за то собой доволен,
что не напрасно хлеб жевал
и жаждой славы не был болен.
 

«Житейской мудрости излишек…»

 
Житейской мудрости излишек
при богатейшем нюхом носе
не избавляет нас от шишек,
которые судьба приносит.
 

«Как было в молодости пылкой…»

 
Как было в молодости пылкой,
когда стелился дружбы шёлк,
теперь я с рюмкой и бутылкой
язык общения нашёл.
 

«За книгами провёл я много дней…»

 
За книгами провёл я много дней.
Скорей – годов. Точней – десятилетий.
Но стал ли я от этого умней?
Пока что я такого не заметил.
 

«Что-то я мучаюсь мыслями стрёмными…»

 
Что-то я мучаюсь мыслями стрёмными,
глядя на дрязги в курятнике:
светлые силы воюют не с тёмными,
их раздражают соратники.
 

«Все ухватки картёжного шулера…»

 
Все ухватки картёжного шулера
перенял современный прогресс:
превращение лидера в фюрера —
очень лёгкий сегодня процесс.
 

«С несправедливостью не воин…»

 
С несправедливостью не воин,
но и не делатель её,
я блага свыше удостоен —
влачу пустое бытиё.
 

«По счастью, я ругался матом…»

 
По счастью, я ругался матом,
пороча образа кристалл,
и ничего лауреатом
я из-за этого не стал.
 

«Дух времени отнюдь не благовонен…»

 
Дух времени отнюдь не благовонен,
легко любому носу уловить,
что явно есть душок, который склонен
всю атмосферу мира отравить.
 

«Секрет молчанья очень прост…»

 
Секрет молчанья очень прост,
и это всем понять дано:
внутри у каждого есть хвост,
а он поджат у нас давно.
 

«В моём весьма почтенном возрасте…»

 
В моём весьма почтенном возрасте
текут естественные бедствия,
но вдруг такие вспышки бодрости,
что очень страшно за последствия.
 

«Стареет цех наш очень фанфаронисто…»

 
Стареет цех наш очень фанфаронисто,
читателя волнуя и маня,
моё литературное достоинство
теперь важней мужского для меня.
 

«Лентяи, я всегда любуюсь ими…»

 
Лентяи, я всегда любуюсь ими
и силой их стремления главнейшего;
они изобретательны – во имя
безделья вожделенного дальнейшего.
 

«Такой приключилась эпоха моя…»

 
Такой приключилась эпоха моя,
что грязи в ней были пуды;
вся рыба, которую выудил я,
ловилась из мутной воды.
 

«Несутся мои старческие дни…»

 
Несутся мои старческие дни
с невиданной доселе дикой скоростью —
похоже, занедужили они
какой-то возрастной безумной хворостью.
 

«Я что-то нынче сильно плох…»

 
Я что-то нынче сильно плох,
так беззащитно слаб сегодня,
что появись орава блох,
и я бы молча руки поднял.
 

«К потомкам дальним не дотянутся…»

 
К потомкам дальним не дотянутся
все сочинения мои,
но всё равно за мной останутся
мотивы грусти и любви.
 

«Большому веку современен…»

 
Большому веку современен —
как я не вывихнул мозги?
Смотрите: Сталин, Гитлер, Ленин
и много чёрной мелюзги.
 

«Я благонравием не был отмечен…»

 
Я благонравием не был отмечен,
есть на мне тёмные пятна;
в мой догорающий старческий вечер
вспомнить их очень приятно.
 

«Когда умру – привет народу…»

 
Когда умру – привет народу,
своими занятому бедами;
а про заветную свободу
споёт им бард, пока неведомый.
 

«Прошли естественные сроки…»

 
Прошли естественные сроки
писательского ремесла,
а я слова в тугие строки
вяжу с упрямостью осла.
 

«С началом горячей и влажной весны…»

 
С началом горячей и влажной весны
вся жизнь облекается песней;
у вдов и невест одинаковы сны,
однако у вдов – интересней.
 

«Навряд ли польза есть в житейском опыте…»

 
Навряд ли польза есть в житейском опыте,
когда он весь – из грязи и из копоти.
 

«Весьма достойна сожаления…»

 
Весьма достойна сожаления
и восхищает нас немерено
та часть земного населения,
которая во всём уверена.
 

«Наша старость протекает без надрывов…»

 
Наша старость протекает без надрывов,
тихоструен весь поток последних лет:
нету замыслов, мечтаний и порывов,
даже просто и желаний тоже нет.
 

«Какой-нибудь идеи дуновение…»

 
Какой-нибудь идеи дуновение
едва только повеет над окрестностью,
немедленно родится вдохновение
у бездари, измученной безвестностью.
 

«Таким я вовсе не был смолоду…»

 
Таким я вовсе не был смолоду,
но не воротишь годы вспять:
с утра лениво глажу бороду,
после чего ложусь доспать.
 

«Наблюдаю много лет я борьбу и гонки…»

 
Наблюдаю много лет я борьбу и гонки,
у меня вопросы есть, далеко не праздные:
знают ли мерзавцы, что они подонки,
что о себе думают негодяи разные?
 

«Азарт познания угас…»

 
Азарт познания угас,
но я ещё живу;
уныло щиплет конь Пегас
пожухлую траву.
 

«Мне кажется, во мне с рождения…»

 
Мне кажется, во мне с рождения,
и горячась в иные дни,
дурные жили побуждения.
Но нынче померли они.
 

«О чём туманно грезят старики…»

 
О чём туманно грезят старики,
когда уже не светит ничего?
Что мерзкому дряхленью вопреки
они ещё поскачут о-го-го,
 

«Я выгорел внутри почти дотла…»

 
Я выгорел внутри почти дотла,
остался лишь заброшенный подвал,
и нет уже душевного тепла,
которое я раньше раздавал.
 

«Хоть не встречал я привидений…»

 
Хоть не встречал я привидений
за годы долгие, что прожил,
боюсь я призраков и теней,
хотя я их не видел тоже.
 

«Со спорщиками раньше был я дружен…»

 
Со спорщиками раньше был я дружен,
а нынче – молчаливый инвалид:
мой умственный желудок перегружен,
мыслительный запор меня томит.
 

«Легко, вольясь в людскую реку…»

 
Легко, вольясь в людскую реку,
прильнуть к дыханию угарному;
уютна стадность человеку,
особенно – лицу бездарному.
 

«Кто в суете и круговерти…»

 
Кто в суете и круговерти
без мельтешенья жить не может —
наверно, он и после смерти
чертей в аду собой тревожит.
 

«То хлипких знаний фанаберия…»

 
То хлипких знаний фанаберия,
то чувства жизни торжество;
как совместить, что в Бога верю я,
но думаю, что нет Его?
 

«Когда гнетёт меня печаль…»

 
Когда гнетёт меня печаль
и настроение недужное,
беру стакан, но лью не чай,
а нечто более мне нужное.
 

«В Австралии резвятся кенгуру…»

 
В Австралии резвятся кенгуру,
на севере медведи ищут мёд,
а мне никак сегодня поутру
лень вязкая подняться не даёт.
 

«Младенцем сосал материнскую грудь…»

 
Младенцем сосал материнскую грудь
и рад был пелёнкам сухим,
и вовсе не думал, что жизненный путь
окажется долгим таким.
 

«Я прошлые не помню склонности…»

 
Я прошлые не помню склонности,
в былом поддержку не ищу;
о состоянии влюблённости
я только изредка грущу.
 

«Навряд ли мои предки унывали…»

 
Навряд ли мои предки унывали
в заполненные хлопотами дни;
я думаю, в местечках торговали
мечтами и надеждами они.
 

«Когда совсем удача рядом…»

 
Когда совсем удача рядом,
и надо чуть ещё сноровки,
то ухватить полезно взглядом,
не сыр ли это в мышеловке.
 

«Всё как-то стало безотрадно…»

 
Всё как-то стало безотрадно,
свихнулась жизненная ось;
живи я стайно или стадно —
гораздо легче мне б жилось.
 

«Дымит завод. Растут дома…»

 
Дымит завод. Растут дома.
Свет побуждает к жизни тьму.
Мир не сошёл ещё с ума,
но явно движется к тому.
 

«Я наделён образованием…»

 
Я наделён образованием
и грустью о его излишности,
что служит веским основанием
глухого чувства никудышности.
 

«Я был бы просто подлецом…»

 
Я был бы просто подлецом,
не огласив уведомления,
что мерзок вложенный Творцом
наш дар взаимоистребления.
 

«Я многое чего не докумекал…»

 
Я многое чего не докумекал,
сейчас уже закрыта эта дверь;
но много понял я про человека,
и горестно душе моей теперь.
 

«Меня пугали хулиганами…»

 
Меня пугали хулиганами,
антисемитами, чекистами,
ворами, жуликами, пьяными,
и даже силами нечистыми.
А я – гулял.