Будь ножом моим

«Пусть мы словно впрыснем друг другу сыворотку правды и будем вынуждены наконец выговорить её до конца. Хочу, чтобы я мог сказать себе: „С ней я истёк правдой“. Да, это то, чего я хочу – чтобы ты была мне ножом. И я тоже, обещаю, буду для тебя ножом, острым, но милосердным».Тот, кто с пренебрежением отзывается об общении посредством писем (не столь важно, бумажных или электронных), очевидно, никогда не находил на величайших просторах мира и интернета того, кто на какое-то время – а может, и навсегда, – становился всем. «Кажется, даже если мы с тобой проговорим лет тридцать, я всё ещё буду чувствовать, что это – только начало», – и письма пишутся (чернила расходуются, бумага марается), и письма печатаются (размеренный стук клавиш, голубоватый свет монитора). Подумать только: мир огромен, а мы по большей части общаемся только с теми, кто находится рядом с нами, и сколько же по всей планете нашей разбросано людей с «родственными» душами, которые могли бы стать нам верными товарищами и друзьями! И порой они, эти люди, находятся, и есть в этом что-то особенное – общаться с ними лишь посредством написанных или напечатанных слов, «Будут только слова» – и больше ничего. Есть в этом толика грусти, но есть кое-что ещё.Именно за этим «кое-чем» и гнался Яир, пытаясь найти того, кому он сможет открыться. К такому персонажу испытывать тёплые чувства очень сложно, до того он себялюбив, надменен и неприятен, на протяжении всей своей главы он только и делал что сводил все темы к себе, особо не заботясь о чувствах своей таинственной собеседницы, а уж про то, как он относился к своей семье и всем многочисленным любовницам, я и вовсю молчу (все эти его небрежные высказывания о Майе, которая так его любила, о Идо, с которым он ужасно обращался, о женщинах, которых он использовал и бросал, – о, как же это выводило меня из себя). Конечно, писал он очень красиво, он одаривал Мириам сладкими и благоухающими, словно лавандовый мёд, комплиментами и восторгами, но сложно было не заметить, как с каждым новым письмом он всё сильнее на неё раздражался, ибо начал осознавать, что она отличается от образа той лесной нимфы, что он нарисовал в своём воображении. Однако, хоть он и вызывал один сплошной негатив (нет, я не повелась на эти напыщенные речи, лицемерный ты индюк), можно понять, почему он вообще так себя вёл. Ох уж эти банальные истины – всё идёт из детства, но подобный «приговор» применим, думается, почти к каждому, и Яир определённо входит в эту категорию. Недолюбленный, униженный и обесцененный собственными родителями («Я родился у них сиротой»), он, продолжая затаптывать в себе пламя своего истинного «я», метался и растрачивал себя, ибо боялся, что его внутренний ослик (это он сам так сказал, не я) снова закричит (да, странное у этого мужчины воображение), что возмутит и разочарует тех, кому он доверился. Весьма верно на его счёт выразилась его муза: «Быть может, ты просто не способен поверить, что где-то в мире существует место, где ты сможешь быть собой и где ты будешь любим». Это очень печальное явление и, к сожалению, довольно распространённое. Потому и жаль этого дурня, и жаль его сына, из которого он уже начал выбивать то, что когда-то из него выбил кулаками и ремнём его собственный отец (этот замкнутый круг никогда не прервётся).И вот так на протяжении практически всего романа я злилась, наблюдая за поведением этого осла индивида, ибо, несмотря на всю их поэтичность, письма этого запутавшегося человека, повёрнутого лишь на себе (оно и понятно, тридцать лет подержи в себе такое), порядком раздражали. И тут явилась она – Мириам. Та небольшая часть, посвящённая её дневниковым записям, – лучшее, что есть в этой истории, и именно потому я в итоге смогла проникнуться ею по-настоящему и даже полюбить её. Имея свой собственный тяжкий груз детских лет, эта женщина и во взрослой жизни настрадалась сполна. Ещё в первой части тот факт, что она какое-то время лгала Яиру о своей лучшей подруге, выдумывая этот звонкий смех их беспечных бесед, что на самом деле Анна вот уже как десять лет мертва, задело моё сердце острой иглой, но её записи, в которых она упоминала ту, которую так любила, разбили его вдребезги. Сама суть этого необычного треугольника (как это вообще вышло, как они жили, как ладили…) так и не была раскрыта, но это и не столь важно, важно то, к чему в итоге он привёл. То, сколько боли приносил каждый новый день Мириам и Амосу, потрясало, как же сильно они любили своего – и Анны тоже – мальчика, который забывал слова и терял себя («Меня тоже начали покидать слова, я называю каждое дерево просто деревом, каждый цветок просто цветком»), но хотя в их доме и было так много борьбы, ещё больше в ней было любви. Сколько тоски, боли и горя гнездилось в этой женщине, как ей было необходимо раскрыться хоть кому-нибудь, и вот её наконец отыскал человек, с которым у них, на первый взгляд, было так много общего, но Яир оставил её в самый ответственный момент, и в итоге Мириам пришлось стать ножом для самой себя (вот они, тетрадь и ручка, – вонзай). «Для меня изучить другого человека и рассказать ему что-то новое о нём самом – величайший дар любви», – писала она, и эти слова прекрасно характеризуют эту хрупкую, но вместе с тем сильную женщину, настоящую воительницу, танцующую меж кипарисов в своём саду и призывающую дождь пролиться уже наконец на её волосы, в которых прорезалась серебряная нить. Я услышала тебя, Мириам. Услышала.Разные они, эти двое, что ни говори, однако что-то их всё-таки связало друг с другом, и началось всё с её надломленной улыбки, а закончилось его надрывными слезами. «Воображение и есть наш прах, наша косточка луз», – и именно поэтому они так и привязались друг к другу, именно это их и склеило – фантазия, за воздушной и мягкой оболочкой которой скрывалась непробиваемая и жёсткая правда. В этой истории главным символом выступают не столько их отношения, сколько то, что вообще привело их к этой связи, – одиночество. У него была любящая жена, у неё – заботливый муж, и ведь они сами любили своих супругов, как же так вышло, что они решили показать все самые изломанные стороны своих душ незнакомцу? «Скажи только, можно ли рассказать о таком кому-то и надеяться, что он поймёт тебя правильно? Может ли мужчина рассказать о таком женщине, за которой ухаживает? И может ли муж рассказать о таком жене за чашкой кофе?», – и автоматически думаешь, что да, конечно можно, близким людям рассказываешь обо всём, делясь с ними и тем, что со стороны может показаться глупым, но только не им, вы ведь связаны, они точно поймут, но надо понимать, что не у всех выстраиваются такие доверительные отношения, кто-то, как Яир, скрывает свой подлинный характер под маской, дабы «не расстроить» жену, а кто-то, как Мириам, и сам не знает что он из себя представляет, ибо гири на сердце из-за трагедий и мук столь обременительны, что все мысли только о них. «Я и не представлял, насколько сложно объяснять чувство, кромсая его на буквы», – и они кромсали, безжалостно кромсали все свои чувства и эмоции, и в этих отношениях я увидела не любовь, а терзание собственного «я», попытку выговориться, надежду быть понятым. Поэтому-то меня, видимо, и расстроила концовка. Она не сказать что плохая, но мне хотелось чтобы Мириам со своим новообретённым счастьем жила дальше, а не… впрочем, кто знает? Несмотря на моё отношение к этому моменту, финальная глава была просто потрясающей: как они того и желали, они наконец слились в одно целое, и путешествовать по этим страницам было удивительно. Сухость бумаги, на которой велась их почти девятимесячная переписка, сменилась яростным дождём, и есть в этом что-то символичное и в какой-то степени душераздирающее.То был роман слов, а не действий, и он очень мне понравился, пусть и было много раздражающих факторов (чёртов Яир, я так и слышу крик осла). Вся история овеяна некоей иллюзорностью, практически сразу понимаешь, что в этих письмах много фантазии и лжи, но это не злило, а скорее вгоняло в тоску, ибо что ещё остаётся делать тем, кто потерял себя. Для меня это не книга о любви, а книга об одиночестве, о том, как это важно – быть самим собой. Помимо этого роман ещё и удивительно красив и поэтичен: «Как ласковы сумерки, когда мы вместе кутаемся в их шёлк», «Иногда я произношу вслух какую-нибудь твою фразу или просто несколько твоих слов и чувствую, как внутри у меня по всей длине души расходится шов», «Снаружи воет ветер, и тополь на заднем дворе гнётся и шелестит. Это ты только что подумал обо мне». Наслаждаясь столь прекрасным слогом, который присутствовал даже в самых неприятных сценах (ох уж этот Яир…), и всматриваясь в этих несчастных людей с разбитыми душами, понимаешь, какое же это счастье – быть с людьми, с которыми можешь быть предельно откровенен, как и в реальной жизни, так и по переписке. И каждый раз, когда не знаешь стоит ли делиться с близким чем-то глупым/странным/несущественным, стоит задать себе вопрос: «Чего я стою, если рассказываю такое? Чего я стою, если не расскажу?». Рассказывать надо. А если нет слов, можно просто вместе помолчать. Порой молчание – это тоже разговор.«Я говорю о безымянных материях, которые в течении жизни наслаиваются моросью и пеплом на дне наших душ. Если ты попросишь меня описать их – у меня не найдётся слов, только кольнёт под сердцем, тень пробежит по лицу, вздох».

"Любовь – то, что ты для меня нож, которым я копаюсь в себе."Кафка «Письма к Милене»Давид Гроссман непростой автор, и нет, с Кафкой он у меня не ассоциируется. Если искать соответствий – то скорее прустовская самоуглубленность в соединении с достоевским надрывным трагизмом. И я люблю Гроссмана, но одновременно читать его мука, именно в силу этой вот страсти к расковыриванию душевных ран с вываливанием на читателя их неудобного содержимого.Роман, в заглавие которого вынесен перифраз из кафкианского письма к Милене Есенской, можно воспринять как любовный: встречаются два человека, у обоих семьи, он моложе, она старше, он принимается писать ей. Нет, не в сети. самыми настоящими бумажными письмами с конвертами и почтовыми марками. Писать, рассказывая, как она прекрасна, сколько в ней тихой неосознанной прелести и грации, какое немыслимое счастье стать ее рыцарем.Всякая женщина, какой доводилось быть объектом интереса сетевого донжуана, имеет приблизительное представление о дифирамбах конфетно-букетного периода подобного романа. Он ведь не в подарках заключается, а именно в таком куртуазном ухаживании, когда объект возводится на пьедестал, и внезапно, в этой затурканной своей жизни, начинает ощущать себя звездой, королевой, святой – всеми вместе.Вот она бывшая обычной теткой, вряд ли кому интересной, становится средоточием чьей-то вселенной. О ней думают последнюю мысль, засыпая и первую после пробуждения. Подсаживают на иглу рыцарского поклонения, которое, осторожно – вызывает зависимость. Она может думать: «Что с того, зато я впервые за многие годы ощутила себя по-настоящему живой». Но с того многое, коготок увяз – всей птичке пропасть.А с пойманной птицей можно разные вещи сделать: зажарить на вертеле, читай – использовать для необременительного секса, посадить в клетку – сделать долгоиграющей любовницей, набить чучело – самый трудоемкий, но и самый изощренный путь, когда другой человек становится вместилищем для твоих душевных помоев. Как психоаналитик, которому не нужно платить. С той разницей, что невольная исповедница не имеет профессиональных навыков психологической защиты от медленного яда откровений.На самом деле, это лишь один из аспектов многообразного смыслового наполнения книги. «Будь ножом моим», как все. что пишет Гроссман, сложная плетенка из образов, обстоятельств, поступков, характеров, мотиваций. Мириам (учительница, замужем, ребенок-инвалид) не устоявшая перед соблазном отогреться ненадолго у костра, разведенного для нее заботливым незнакомцем – эта Мириам, с ее непростым прошлым, теперь живущая в аду, далеко не мышка серая-несмелая. И когда завершится часть Яира, такая же раздутая, как его эго, страницы ее записок окажутся режущим по живому ножом для читателя.Очень хорошая книга об объекте, превращенном в инструмент, сыре в мышеловке и о том, что «ах, обмануть меня не трудно…» О том, что оставаться собой предпочтительнее, чем становиться чьим-то ножом.

Наконец-то это случилось: мне повезло с книгой. Она необыкновенная, из разряда читательской роскоши, откровений, катарсисов, потока сознания, поделенного на двоих ‒ читателя и автора. Сходный семантический восторг у меня вызвала, пожалуй, только давно прочитанная «Обладать» А. Байетт. Если бы я умела писать, я бы тоже хотела написать такое и так.В моменте, когда я открываю новую книгу и принимаю решение, буду я ее читать или нет, для меня всегда есть особая магия, волшебство. Каждый раз я думаю: вот сейчас открою первую страницу и… И что там должно быть, чтобы я сразу оказалась внутри описываемых событий? Какую герму должен поставить там автор, чтобы я без размышлений, позабыв обо всем, очертя голову, рванула вглубь сюжета? Или же какую смысловую ловушку он расставил читателям, ловя их в свои сети?Первой приманкой для меня стал потрясающий эпиграф. Он необычный и потрясает сразу всё: и интеллект, и чувства, и саму читательскую личность своей необычной метафоричностью. Может быть, более искушенный в поэзии человек остался бы к нему равнодушным, но это явно не мой случай. Я перечитала его несколько раз, и его парадоксальность сразу породила во мне много вопросов. А будут ли в книге ответы? Или только отсылки и посулы? Эпиграф давал лишь «обещание ответа», в котором смутно угадывался «указующий перст» автора, лукаво намекающий, что еще можно остановиться, что «много званых, да мало избранных». Но после испытания эпиграфом читателя вроде меня уже несет…Вторая приманка – начало, завязка. Первое письмо Яира. С ума сойти! Если бы я получила такое письмо от неизвестного человека, что бы я стала делать? Как вообще такое возможно? Как можно так сразу, так легко и изящно преодолеть все стереотипы, перескочить через все прелюдии и преамбулы? Быть таким откровенным? Писать так красиво, так животрепещуще? Я прямо почувствовала как с треском стали распахиваться дверцы и выдвигаться ящички моей души – полтергейстно навстречу этому тексту, нараспашку его словесному ветру! Оно рождало предвкушения. А что может быть лучше предвкушения? Параллельно читала Ж.-П.Сартра «Что такое литература?» и, все еще находясь во внутреннем диалоге с ним, но уже и с Д.Гроссманом и его героем, спросила: «Ах, мсье Сартр, вот это и есть магия текста? Вы ведь знаете, что такое настоящая литература, так скажите мне, зачем, почему писатель пишет такое, что он замыслил сделать с читателем? Это больно? Это опасно?».А потом уже понеслось… Письмо нашло адресата, Яиру повезло – семантики совпали, и, минуя все известные уровни общения, эти двое, Яир и Мириам, оказались сразу на экзистенциальном уровне общения. Мириам мы долго не слышим, бóльшую часть текста она дается в проекции Яира, который в своей «речи влюбленного» неотразим и неподражаем, буквально фонтанируя своей глубинной природой. Выразить себя в слове – искусство, найти слова, точно выражающие то, что ты хочешь, чтобы они выражали, – искусство вдвойне, быть неиссякаемым, неисчерпываемым в слове, заставить его играть в твою игру – втройне, иметь, что сказать, и знать, как сказать, чтобы в тебе расслышали твое «самое само», – вообще высший пилотаж. Я не могла оторваться, я превратилась в губку, до последней молекулы впитывающей передаваемые ими друг другу смыслов. Это было очень волнующее ощущение, я давно не испытывала такого при соприкосновении даже с очень хорошо написанными текстами. Но я так и не ответила себе до конца, зачем это было нужно Яиру, зачем – Мириам? Что за чувства между ними вспыхнули? И может ли вообще любовь основываться на подобном погружающем понимании? Не нужно ли ей немного иллюзий вместо голой правды?До последней части, которая, кстати, скомкала для меня весь сюжет (я бы предпочла, чтобы реальной поверки этой привязанности не было), это было почти закончившееся увлечение романом в письмах, осознанная зрелая связь, которая как вспыхнула как экзистенциальная игра для двоих, так и была принята оконченной, поскольку затевалась каждым, в общем, для себя. Специфическим, но, конечно же, без иронии «высоким» отношениям Яира и Мириам в каких-то моментах можно слегка позавидовать, ведь им удалось друг друга не отвергнуть в их взаимных слишком глубоких откровениях. Но только слегка, потому что Д. Гроссман придумал переписку, которая вряд ли была бы возможна в реальности, слишком мало шансов совпасть двум способным к такому людям в реальности, а если не совпасть, то разочарование наступает слишком быстро, и отношения затухают, даже, по сути, не начавшись. А уж про то, чтобы две души сошлись в способности вести долгий созидающий их друг для друга и очень катарсический диалог в словах, понимали бы друг друга с полуслова и были неиссякаемы в самопознании, и говорить нечего.Я не восприняла их обмен письмами как любовный роман, скорее, это роман откровений, когда люди, считая себя близкими по духу, пытаются одновременно и обогатить собой друг друга и лучше осознать, что в них есть такого, что может привлечь и оттолкнуть другого. Большинство людей, я думаю, поопасились бы соглашаться на такие разговоры с незнакомцами, да и не нужно это никому по большей части. Что может толкнуть человека на такую откровенность? Одиночество? Незаживающая травма? Неразрешенные внутренние конфликты с самим собой? Неудовлетворенная экзистенциая? Фактически, оба стали ножами не столько друг для друга, сколько каждый для себя.Роман трагичный и слегка сумасшедший. Реальность, сотканная из слов, может вообще не совпадать с внешней реальностью. Кажущаяся близость распадается на свету бытовой повседневности. Личные фантазии утрачивают терапевтическую силу, если начать их выговаривать. Хрупкая самость каждого оказывается ненадежным связующим звеном для взаимности. Риск быть непонятым пугает. Две разбитые души не образуют одну целостную. В чем правда, Давид, в чем сила, брат?P.S. Абсолютно мастридное чтение.