Книга Герцогини

© Ф. Гримберг (Гаврилина), 2022

© В. Романков, рисунки, 2022

© Русский Гулливер, издание, 2022

© Центр современной литературы, 2022

* * *

Римское утро, или Книга Герцогини

Всеволод Романков. Римское утро

Он же – Гогенцоллерн Бранденбургский Ансбах Баварский

29.12.2020

Большой дом, такой, что сам кажется городом, подъезд с витражами и решетками, с красивым широким и плавным пандусом, разворотом для карет. Фасад его обычный – немного от стиля Либерти, немного от классической регулярной застройки начала девятнадцатого века; конечно, он желтый, хотя тому назад лет сто был розовым, под его фундаментом есть античные фрагменты, а подвалы его имеют в себе бездны. Нужно подняться на пятый этаж, лифт отделан деревом, зеркало в бронзовой раме, скамеечка с красным бархатом, твое отражение в зеркале с несмываемыми потеками и пятнами, с осыпавшимся слоем амальгамы. Пятый этаж римского дома. Пройти мимо гравированных табличек с именами жильцов квартир, минуя пролеты с кадками цветов на просторных площадках и затейливыми чугунными подставками под зонты и трости рядом с дверями.

Вот верхняя площадка, тут дверь, одна на этаже и рядом амфора на кованной треноге, за дверью анфилада комнат; зимой в них холодно, кроме двух спален и кухни, но в солнечные дни нагревается кабинет, там большие окна и выход на террасу, свет – самое главное в этой квартире – говорила хозяйка. Свет конечно, но он второй, после вида на город – завораживающий ритм куполов, черепичных крыш и колоколен, вид сравнимый с туристической фотографией, странно его уже не замечают те, кто тут живет; естественно, они просто живут этим. Если идти по комнатам, то из окна в окно перетекает синяя линия горизонта – подарок от холмистого рельефа, дом-то на холме, об этом никто и не говорил, привыкли. Другое дело – зеленые попугаи из соседнего парка, для них стоит кормушка и привязаны фрукты на веревочках за окном террасы, попугаи в этом доме – событие, их прилета ждут и обсуждают за кофе, сколько прилетело и как они выбирают корм, есть ли новые особи в стае, дают им клички. Крикливые зеленые птицы со странным падающим полетом, они бандой разбойников прибывают в полуденные часы зимой на террасы и балконы дома, рассмотреть мне их никогда не удавалось, они незнакомцев не подпускали к себе, только будили дом воплями. В любое время года ванная – убежище с необыкновенными красотами, с наличием окна, винтажной сантехникой, которую реставрируют, а не ремонтируют, тут и было уютнейшее место в доме, зимой тут тепло, а летом прохладно. Сама ванна на львиных лапах наверняка прохаживается по квартире, когда никого нет дома.

Супермодная суперсовременная кухня, вся слишком суперконтраст ко всей обстановке и это вполне понятно, она новенькая в этой квартире ее перестроили года четыре тому назад. Есть во всех помещениях запах каких то странных цветов, нет не весенних, не конкретных для моего восприятия не ясных, запах похож на что-то, ну, к примеру, на аромат увядающих роз, но не совсем, он как бы был и запахом хозяйки и квартиры. Хозяйка тут незримо есть и её тут и нет, фотографии и картины – все от прежних поколений, ее было видно в зеркалах и застыла она на одном портрете, меня было слишком много – говорила она друзьям, меня всегда фотографировали, очень много собралось изображений, вот в один день все и сожгла во дворе, потому что мне надоело – хрипло отвечала на мой вопрос. Облик так и не ставший мне привычным, облик-подарок – подарок судьбы, радость, которую мне он дарил, трудно объяснить, почему, дело в том, что в одном человеке сходится так много и она выбрала меня. За это я был готов на многое, за это испытываешь больше чем страсть, копаясь в себе сейчас, кочергой по обгорелому полену, я понял, что больше всего был благодарен за то, что меня выбрали и позвали по имени. Последняя надежда и тоска, неизрасходованная пылкость – все казалось удачным приключением, обернулось странной историей и любовью. Голос громкий и властный, всегда с повелительной интонацией, с кем бы ни общалась, и всегда энергичный, полный силы, звук его удивителен, неожиданное несоответствие с тихой и светлой внешностью. Порывистые и очень уверенные движения, скупые жесты, особый наклон головы, ясные и веселые глаза. Тень ее где то промелькнула, только что в моей московской квартире, перебежала на стены римского дома, ведь самой ее больше нет с нами. Сегодня утром кофе накапал из урчащей кофемашины, как было установлено в программе, а никто не вышел на кухню – хозяйка умерла. Мне остается повторить Леонардо – Сегодня умерла Катерина, так он записал в дневнике. Год 2020 забрал от нас многое, теперь я сижу, перебираю воспоминания и представляю, как оно должно было бы быть и не стало. Сегодня утром какая-то женщина с усталым и тусклым голосом позвонила мне по городскому номеру в Москве и попросила позвать маму и я, содрогнувшись, в который раз повторил, а мама умерла летом, потом добавил, а Катерина зимой, в конце поста. Там в розоватой дали зимнего римского утра начал выделяться светом божественный купол собора Святого Петра.

Фаина Гримберг (Гаврилина). Книга Герцогини

Она же – Фелициана Люцина,

графиня Браницкая

София Маргарита, принцесса Гримберг Брабантская

«Экземпляры из «особенной» части тиража сразу вызвали огромный интерес у библиофилов. Сохранилось письмо Сомова к профессору Московского университета, коллекционеру А. П. Ланговому, в котором художник пишет: «Многоуважаемый Алексей Петрович, сделаю всё возможное от меня, чтобы и у Вас был особенный экземпляр издающейся моей книги у Голике. Прошу Вас только, если возможно, держать это мое обещание в секрете от наших знакомых. Мне было бы невозможно, если бы явились еще желающие приобрести такие экземпляры, их удовлетворить ввиду небольшого количества этого издания.»

О будущем

 
Скоро скоро скоро
Электричество умрет
Скоро скоро скоро
Снова появятся мастера свечей и подсвечников
Бумага станет плотной крепкой и сильной
При свете ярких свечей
Женщины будут писать письма гусиными перьями
А на столе появится песочница
И у каждой женщины появится возможность стать Герцогиней
или камеристкой
Султаншей или служанкой в хамаме
Женщины снова будут писать стихи.
А те, которые не будут знать грамоте,
Будут просто петь стихи.
И на фреске счастливая скромная супруга донатора
Будет в окружении своих восьми детей,
Самый младший из которых будет стучать маленькими палочками
В пёстрый барабан…
 

Пролог для художника и его возлюбленной

 
Век двадцать первый повернул куда-то;
И снова блещут светочи ума,
И снова брат идёт войной на брата,
И снова во Флоренции чума.
И снова все так ярко, так незыбко –
Плоды и птицы, яблоневый сад.
В саду ее гулянье и улыбка.
Век двадцать первый повернул назад.
В ее роду мы различаем предка,
В дворцовых залах он отец и сын.
На родословном древе чахнет ветка
Под тяжестью полотен и терцин.
И еле слышен строф латинских лепет,
И еле виден самый главный зал…
Художник, где ты в этом страшном склепе?
Всё кончилось. Ты всех нарисовал.
Но, может, это ничего не значит,
И вечный не нарушится закон,
Когда она зовёт тебя и плачет,
В больнице горько плачет в телефон.
В аэропорт уносится дорога.
И вот уже с высокой высоты
В твоем лице уже видны немного
И Гольбейна и Брейгеля черты.
И вот уже стремясь к заветной цели,
Привидно мрачен взором и суров,
Ты к ней летишь по небу Боттичелли
И прочих итальянских мастеров.
Ты не германец герцогского рода
Уже давно.
Но в свете синевы
Внезапно проявляется свобода.
И ты летишь, художник из Москвы.
И вот уже не разомкнуть объятье.
И адским ветром Данте рвёт вотще
И жемчуг разузоренного платья
И русский соболь на мужском плаще.
 

А теперь мы начинаем читать книгу Герцогини

Писание первое. Свадьба Герцогини

 
Детство пробежало стремительно,
как мои босые ножки маленькой-маленькой девочки
по мозаичным полам.
И вот уже служанки домашние мне говорят наперебой,
что я уже большая, лет семи или восьми
и не должна играть в лошадки с тростью моего отца,
стуча и громко топая новыми туфельками.
Отец любил свою светловолосую девочку
Он говорил мне, что моя улыбка озаряет его жизнь
прежним весельем
Во мне как будто воскресала юность хрупкой матери моей.
Я прибегала в его кабинет
пробегала по деревянным полкам беспокойными пальчиками
длинными нежными тонкими, еще детскими
вытягивала наугад то историю бесшабашного Фачино Кане,
то стихи Гвидо Кавальканти,
то какой-нибудь трактат Боккаччо
присаживалась к маленькому столу и уходила в чтение
Потом вдруг ложилась щекой на страницу
и буквы становились забавными,
а мои светлые волосы смешно щекотали другую щеку.
И вдруг вскочив внезапно
убегала в галерею, оттуда в замковый большой двор
и носилась наперегонки с мальчишками-слугами.
Отец отличал меня от старших братьев
с их пристрастием к охоте и карточной игре.
Мне шел девятый год, когда он обручил меня
с одним из малолетних сыновей
знатного, но обедневшего семейства,
выдав по договору часть моего приданого.
Отец говорил мне, что из моего жениха
выйдет славный покладистый парень –
– Он тебе мешать не будет!
И полы длинной безрукавной куртки запахнув отец смеялся.
Он всё оставил мне,
а братьям выделил две небольшие доли.
После смерти отца я стала богатой наследницей
и желанной невестой.
Болезнь, от которой он умер,
происходила от излишних наслаждений.
Часто его комнаты были заперты для меня
и доносилось звучание недетского веселья.
Мне потом рассказывала кормилица,
что красивейшие куртизанки обнаженные
собирали в свете больших свечей
разбросанные нарочно на полу каштаны
И свечение свечей колеблясь выхватывало яркую голизну
и золотистые волоски…
Отец умирал
Бездетных вдовых теток набежала тьма
в накидках черных, в черных шляпах с перьями
Потом они все умерли
ведьмы с длинными носами
и это было очень хорошо…
Отец сидел на своем большом кресле
задыхаясь немного
приоткрывая щербатый рот
И его растрепанная борода слегка тряслась.
Тиберио и Массимилиано, мои старшие братья
стояли по обеим сторонам большого кресла
вытянувшись и недвижно,
как статуи пизанского Кампо-Санто
и красиво хмурились…
Я подбежала к отцу,
но он остановил меня резким взмахом широкого рукава
– Прочь! – закричал он. – Все прочь!
Никто ничего не получит.
Я всё оставлю дочери моей.
Но и ты не подходи ко мне, девочка.
Моя смерть дурно пахнет.
А ты живи!
Живи как хочешь!..
Братья не могли нарушить брачный договор
и после всех похоронных и траурных церемоний
я стояла на балконе, на светлом солнце
и смотрела вниз, на город, на площадь
На мне было атласное зеленое платье с золотыми пуговицами
и узором из больших продолговатых золотых листьев
на подоле
Волосы убраны в золотую сетку,
густо усеянную мелкими камешками сапфиров
Ожерелье из венецианских дукатов тяжело спускалось
на блестящий атлас
на едва развившуюся грудь
Мне было десять лет.
Зазвонили колокола,
Затрубили трубы
День был ветреный –
колыхались полотнища тканей,
украшавших фасады домов
Рыцари в изощренно украшенных доспехах
окружили на почтительном расстоянии
одиннадцатилетнего мальчика,
моего жениха
Перо на его берете было закреплено драгоценной булавкой –
большой рубин отсвечивал на солнце
Тонкие мальчишеские ноги в маленьких сапожках
вдеты в блестящие стремена
Лошадь шла легко, ветер трепал гриву
Позади нарядного мальчика ехал отряд трубачей
в куртках, сплошь покрытых золотым шитьем,
в шапках высоких и тоже отблескивающих золотыми нитями
на ярком летнем солнце…
Лицо мальчика имело гордое выражение, но веселое…
Братья отвели меня в церковь
Мне стало страшно, и я всё забыла о венчании
Потом я сидела рядом с ним в большом зале
Стены были обиты пестрыми флорентийскими тканями
За столами пили, ели, много говорили многочисленные гости,
разноцветные, как дорогие попугаи из далеких стран
На хорах играли музыканты
Слуги нарезáли гостям мясо и разливали вино
в серебряные чаши
Подано было много дичи и рыбы,
приготовленной на самый разный манер
Принесли груши, яблоки,
тарелки, полные венецианскими конфетами,
какие обычно подаются на свадьбах
И вот свадебный пирог уже несут
двое слуг,
сгибаясь под тяжестью золотого подноса
Огромный пирог из слоёного теста,
начиненный жареными вальдшнепами и куропатками.
Значит, скоро конец свадьбе и будет брачная ночь…
Я ничего не ела, кроме нескольких миндальных печений,
и пила вино, разбавленное водой –
мне всё время хотелось пить…
Я думала лихорадочно, что мой муж ничего мне не сделает.
Я ведь знала, что это умеют делать взрослые мужчины,
а ему было только одиннадцать лет!
Я боялась боли…
Но он это сделал,
грубо; и я после поняла, что неумело,
причинив мне сильное кровотечение и отчаяние.
Я так плакала, что теперь он испугался.
Он уговаривал меня подчиняться ему,
потому что так надо.
Два года он мучил меня по ночам,
а днем мы почти не виделись.
Он подружился с моими братьями
и они пристрастили его к охоте.
Однажды за ужином он много выпил
и стал серьезно убеждать моих братьев,
что хочет иметь большую семью, много детей.
Детей мне вовсе не хотелось,
только не от него!
Братья знали, что если мой муж умрет,
они смогут распоряжаться моим имуществом
и мной…
Конечно, то, что он упал с коня,
могло быть случайностью.
Он ушиб голову, потерял сознание, началась рвота,
и через несколько дней его не стало.
Я не думаю, что мои братья были виноваты,
разве что Массимилиано…
Я сказала моей старой кормилице, что больше никогда
не дам ни одному мужчине
прикоснуться к моему телу!
Но она открыла мне, что впереди вся жизнь моя
и много наслаждений.
– Ебаться надо много, – так она сказала,
и прибавила с ухмылкою смешной гримасой, –
чтоб доебаться наконец-то до любви!..
Моя Баубо,
совсем похожая на прислужницу в древнем царском
доме
с влагалищем вместо рта
и сосками вместо глаз…
Как непристойно она смешила меня!..
Тиберио и Массимилиано размечтались,
как после смерти моего юного мужа
они принудят меня уйти в монастырь,
и в их распоряжении окажутся дворцы, сады,
плата, которую следовало взимать
с крестьян-арендаторов моих земель,
принадлежащие мне городские сукновальни…
Но Тиберио сомневался,
он уже немного понимал мою натуру;
понимал,
какая вскоре я сделаюсь…
А Массимилиано в большом зале с двусветными окнами
заговорил об устройстве поминального обеда
и о приглашении нотариуса
на третий день после торжественных похорон.
А сердце мое сильно билось.
Я сказала громко, что уже послала за нотариусом,
за тем самым, о котором рассказывал мне отец.
Они часто пировали вместе
за дверями, запертыми для меня.
Нотариус удостоверил завещание моего отца обо мне
как о почти единственной наследнице.
Всё имущество моего покойного мужа,
приданое, которое дал за мной отец,
я возвратила матери
несчастного, в сущности, парнишки.
Я уменьшила арендную плату, взимаемую с крестьян,
и увеличила плату работникам сукновален.
К поминальному обеду я заказала белые трюфели,
лучшую рыбу, шампанское вино без игры
и херес…
Именно после смерти моего мужа я жила как хотела.
Братья могли мне только пальцем погрозить.
Я решила следовать совету кормилицы.
И первому после мужа отдалась красивому лютнисту,
обычно игравшему на пирушках моих братьев.
Его лицо я забыла, но ощутила тогда,
что соитием возможно наслаждаться…
Я отдавалась самым привлекательным и занятным
кавалерам.
О моих любовниках знали.
И дивились моим парадным обедам, веселым ужинам,
пышным загородным прогулкам,
как чудесам на страницах
запутанных повествований Джамбаттиста Базиле.
Я много танцевала в больших комнатах
вечерами и ночами
в свете свечей и факелов.
У поэта Алена Шартье есть баллада о dame sans merci –
немилосердной красавице.
Я знала, что меня прозвали Милосердной красавицей.
Но никто не осудил бы меня открыто
при моем богатстве!
И я наслаждалась жизнью, я смеялась.
Потом я встретила тебя.
Мне пятнадцатый год, их много у меня,
они красивы и телесно сильны,
но единственный – ты!
Я знаю, почему.
 

Примечания

Фачино (Бонифачио) Кане – середина четырнадцатого – начало пятнадцатого века – наемный полководец на службе у знатных итальянских родов.

Джамбаттиста Базиле (1566-1632) неаполитанский поэт и автор занимательных и непристойных сказок.

Писание второе. Любовная утеха Герцогини

 
Она поднимает руки
И пахучая крепкими жаркими духами шелковая сорочка
скользит на голое гладкое тугое тело
Служанка чешет ей косу
волосы ей жемчугом перевивает
И двое слуг
они следуют за ней
И вот плитки пола церкви
она опускает в чашу кончики пальцев
Вот кончики пальцев опустила в чашу
она
И словно легкое нервическое дыханье нетерпения
от пальцев
И вот он встал совсем близко
стоит в своих штанах-чулках
куртка перетянута
и кудри падают на щеки
ниспадают
И большие носки башмаков загнуты щеголевато
Штаны-чулки обтягивают ноги туго
Вот юноша в жилете белом
кудрявой головой и завлекательной улыбкой
Так улыбнулся завлекательной улыбкой
И мелкими кудряшками черноволосой головы тряхнул слегка
И тихо говорит ему она:
– Идем скорее…
Веер в виде разноцветного флажка
так и ходит ходуном в ее руке
Промчались анфиладой комнатных ковров
вдоль гобеленных стен
Сними скорее маску золотую волчью
и перчатки росным ладаном надушенные
Нам чума не страх…
Очки на палочке он приложил к глазам
Ведь все-таки он книжник, он студент
и спрашивает прямо
взволнованный он спрашивает утвердительно и с трепетом:
– Вы знали Микеланджело?
Она в ответ с надменным смехом:
– Не так, конечно, близко, как моя sorella
Виттория
тоже из рода Колонна…
И пальцами ужасно гибкими
чуть вычурно-красивым жестом
обнажает грудь одну
такую тугую полноту…
– И не так уж хорошо я знала,
но вот эта сиська
тебе привет передает от пальцев Микеланджело…
Как грубо говорит она
какая грубая
Грудь обнажила
И очки уже летят стеклянной стрекозой
на сумрачный ковер
Запотелый серебряный бокал лимонада
О как жарко!
И зовет служанку приближенную
ставни затворить скорее
И уходи!
Просто нет терпения
И сразу догадался
Разрывает платье шелковое на ее груди
Она высокая
светло-золотистых волос на плечи
бледное лицо
томные глаза
покатые плечи легочной болезни
руки гибко длинные какие
пальцы длинные какие руки
Она высокая
длинным тонким голым телом
тонкая какая
на постели ровненькой без складок
покрывале золотóм зеленым
вышитым узором
Нет, спешить не будем
Медленные губы сладко пьем
Язык в гортани
сладок медленно
Она ласкает озорница озорными пальцами
Сильную мужскую плоть
Твое мужское
это сладкий-сладкий финиковый плод
полнится моим любовным соком
очень сладким
Дальше, дальше, дальше!
Дальше и сильнее…
Нет, спешить не будем
Вечность поцелуев
И мужская сила в женское войдет
Больно!
Нет, не слушай!
Дальше, дальше!
Это будет долго, долго, долго
много разноцветных ласковых столетий
сильных и прекрасных
Мне ведь нет пятнадцати еще
Это будет долго, долго, долго
Много будет разных их
Но ты останешься единственным
А если братья, стражи верные мои,
моей чистейшей чести молодой вдовы
тебя убьют
голову твою ножом отрежу острым
в горшок цветочный в землю крепко закопаю
И внезапный алый вырастет цветок…
 

Писание третье. Герцогиня на поварне

 
После дней и ночей с тобой
мне захотелось вдруг
брутальности, злости,
чтобы меня болезненно унизили,
чтобы мое нежное тело мяли руками –
когтистыми лапами;
чтобы меня осыпáли непристойной, грубой,
грязной бранью;
чтобы в мои губы впивались вонючей мужицкой
пастью…
И всё это давал мне тот, кого я прозвала
Ландскнехтом.
Он и был в начале своей подлинной жизни
ландскнехтом-пехотинцем,
но перестал им быть,
и оставался просто немецким мужиком,
раздобывшим в вихре грабежей
бодрого коня и рыцарские доспехи,
и отвоевавшим себе в жестокой смуте многолетних войн
жестокую свободу.
Мне нравилось падать стремглав
в забвение всего и вся
кроме его сурового лица, жестоких глаз,
бритой головы;
мощного тела мужика-солдата,
недавнего наемного воина…
Я угощала его тяжелыми блюдами,
которые готовила собственноручно.
Мне нравилось, как он раскидывал на столешнице
плотные волосатые руки
и жрал поросенка,
нафаршированного цельными орехами, чесноком
и апельсиновыми и лимонными дольками.
Он был вояка
по немецким землям пронесся с отрядом своих головорезов
как ливень буйный из грязи и камней.
Они ехали уверенно, оставляя за собой
мужиков, подыхающих от запихнутых в разинутые рты
комьев навоза,
затоптанных копытами мужицких младенцев,
изнасилованных баб и девок с разодранными ногами
и вспоротыми животами.
Только ничего мало-мальски ценного они не оставляли.
Это была сильная шайка
Мне нравилось, не знаю, кажется,
не то, как они поступали,
а то, что их поступки должны были вызывать возмущение
Потому мне нравилось…
Они всё сжигали.
А это красиво.
Однажды в детстве я видела, как загорелся верхний этаж
одного ветхого дома.
И огонь полетел вниз,
совсем как мотыльки настоящие,
только большие.
Это было красиво.
Пожары – это красиво –
когда огонь становится пламенем
Но чтобы доставлять мне наслаждение,
Ландскнехт должен был напрягать все свои силы в жестокости
А силы его убывали
И вдруг он сказал, что он выше меня по происхождению
Зачем он сказал, не знаю
Но я с огромной, захлестнувшей меня радостью
дала ему размашистую пощечину!
И страшно насладилась чувством страха от его злого лица
И побежала и захлопнула дверь
И он сломал дверь кулаками…
И такого роскошного страшного совокупления
никогда в жизни моей не было!..
Но вот на следующий день он попросил прощения
и сказал, что любит меня безумно
А мне это говорили тысячу скучных раз!
И ночью он был совсем обыкновенным
Таких у меня много бывало,
я даже запретила себе думать о таких…
И все равно он бы мне надоел,
даже если бы его силы оставались при нем…
Я приказала слугам не пускать его во дворец
Но как меня раздражали эти мелочные мысли,
охватившие меня:
вдруг он нападет на мой дворец, на меня;
вдруг его головорезы захотят мстить,
если он исчезнет…
Я раздражаюсь, когда жизнь вдруг хочет удушить меня
своими гадкими мелочами;
утопить, как в глухом болоте…
Надо было приказать жестокое и окончательное
Но убийство такого как он, разве это жестокость?..
И вот он пропал.
Я знала, что его никогда не найдут.
Потому что на моей стороне было море,
и зависимые от меня храбрецы,
отлично владеющие простонародными ножами
лодочники…
А во главе его головорезов встал давний его соперник,
вовсе не обладавший его властностью.
И вскоре шайку рассеяли,
почти всех перебили,
оставшиеся разбежались…
И теперь, то есть сегодня,
я выставила вон из поварни повара Леоне,
кухарку и судомойку
В буфетной комнате жар от камина
Я осталась совсем одна
Волосы я завязала на затылке зеленой лентой
Я варю густое варенье из лесной земляники,
снимаю пенки деревянной ложкой…
Готово!..
Я прикрываю маленький горшок плотной бумагой,
смоченной сладким вином,
и ставлю на деревянную полку,
накрытую белой полотняной салфеткой,
вышитой красными шелковыми нитками…
В спальне буду одна,
распахну окно,
впущу солнце,
закрою глаза
И перед моими закрытыми глазами
пролетит мгновенной птицей
твой кроткий взгляд из-под черных кудрей…
Я послала за тобой и знаю,
ты придешь незамедлительно…
Я сижу на постели,
поджав под себя ноги,
раскрыв «Поэтику» Аристотеля,
и в нетерпении представляю себе твой голос,
твои руки, протянутые ко мне,
всего тебя!..
 

Примечание

Ужасы многочисленных европейских войн, особенно в немецких землях, подробно рассказаны в таких произведениях, как «Крестьянин Гельмбрехт» – повесть в стихах немецкого поэта тринадцатого века Вернера Садовника; и «Похождения Симплициссимуса» – роман, написанный в семнадцатом веке немецким писателем Гансом Якобом Кристоффелем фон Гриммельсгаузеном.