Случайно попавший в руки писателя Нестерова листок с обрывками судебного дела революционера Веригина, жившего в середине XIX века, заинтересовал Нестерова. Еще более возбудило его любопытство то, что этот неизвестный Веригин просил суд передать в Академию наук его изыскания по продлению жизни человека на тысячу лет. Поиск дневника исследователя, предпринятый Нестеровым и доведенный им после многих приключений до конца, и составляет содержание этой фантастической повести.
Автор этой книги Владимир Григорьевич Брагин (1896—1972) известен нашим читателям своими произведениями «В стране дремучих трав», «Оранжевое кружево», «С добрым утром, моя сосна!» и др.
Рукопись книги «Искатель утраченного тысячелетия» осталась незавершенной в связи со смертью писателя и была доработана литератором Качаловой М. Н.
ПОИСКИ НЕВОЗМОЖНОГО
Первый научно-фантастический роман Владимира Брагина «В стране дремучих трав», вышедший еще в 1948 году и многократно переиздававшийся, рассказывал о приключениях человека, который хотел разгадать тайну полета насекомых: он нашел чудесный способ уменьшить свой размер и сам принял размер муравья.
Человек бросил прошлое, оставил любимую женщину. Но он хочет сообщить людям об открытиях, которые он уже сделал. Он пишет микроскопические письма, и его почтальонами оказываются бабочки. Но письма пропадают.
На поиски героя Думчева случайно направляется другой человек, человек, тоже верящий в невозможное.
В результате он находит гениального исследователя. Думчев возвращен в мир людей.
Наука посылает человека к невероятно далеким целям.
Ученый, занимавшийся жизнью насекомых, Фабр, описал нам жизнь пчел, муравьев и ос. Сейчас мы знаем о пчелах гораздо больше, чем Фабр.
Мы знаем о мире других целесообразностей, других решений жизни органических существ. Мы иногда пытаемся им подражать и видим, как сегодня многое осуществляется в технике.
Сегодня мы знаем много больше того, что знал Брагин почти полстолетия назад. Но оптимизм книги, вера в движение науки – в движение все убыстряющееся, – делает книгу «В стране дремучих трав» и сейчас занимательной.
Вместе с тем с ней происходит то, что происходит с романами Жюля Верна: фантастический роман становится романом по истории техники.
В новой книге Владимира Брагина, ныне умершего писателя, поставлена задача, которую мы не скоро решим. Задача долголетия.
В Москве вокруг храма в селе Коломенском стоят семисотлетние дубы; они или ровесники Москвы, или старше се. В Америке растут деревья, возраст которых равен возрасту пирамид.
Как будто бы тайна долголетия (может быть, и тайна бессмертия?) должна быть решена разгадкой жизни растений.
Роман «Искатель утраченного тысячелетия» интересен. Он начинается с нахождения в 1965 году загадочных листков, пошедших на обертку вишен. Разрозненные листки… Но из них узнается история поиска растения (дерева), которое содержит в себе секрет долголетия.
Такие деревья, которые автор описывает как реально существующие в Южной Америке, сами по себе почти бессмертны.
Передать человеку это удивительное свойство некоторых представителей растительного мира – в этом цель всей жизни героя романа, Дмитрия Веригина.
Он – молодой ученый, передовой человек своего времени (60-е годы XIX века), попадает в ссылку: во имя спасения целой организации Веригин принял на себя обвинение в распространении «Колокола» Герцена. И его самоотверженный поступок тяжко осложнил всю его дальнейшую жизнь. После побега из ссылки он в конце концов попадает в Гвиану.
Роман сложен и занимателен. Он героичен, полон оптимизма. Пусть тайна «бессмертия» не раскрыта до конца… Но мечтать о невозможном полезно.
О невозможном мечтали великие люди.
Сколько возможных решений было отвергнуто слишком благоразумными людьми! Этот список потерь, сделанных слишком благоразумными людьми, включен в роман.
Наука и Техника своими заданиями опережают время. Время освоения оказывается долгим, а эпоха нуждается в неизмеримо дерзких планах.
Как мы решим вопрос долголетия, как мы создадим долголетие без старости – это нам неизвестно. Но роман оптимистичен. Он может существовать, потому что человечество нуждается в постановке задач, которые сегодня кажутся сверхневозможными.
Виктор Шкловский
Часть первая
ПРОДЕЛКА СОЛНЕЧНОГО ЗАЙЧИКА
МУСОРНАЯ УРНА
У… У… У… И проносились, проносились под луной мимо дачной железнодорожной платформы ночные скорые поезда. Неутомимые! Они бросали на полном ходу неожиданный оглушительный рев и платформе, что поднялась над путями, и луне, что висела над ней, и лесу, что подступил к рельсам.
Поезда проносились и зарывались в синь темной летней ночи – они спешили к морю. Скорей! Скорей!
И какое дело им до мусорной урны – чугунной тяжелой амфоры с белой облезлой краской на рельефе из каких-то несусветных цветов и листьев, – урны, что стоит между двумя скамейками на дачной платформе Зеленпово. Да и на всем белом свете никому не было и нет дела до этой урны.
А ведь я бросил в нее… Стоп!.. Точка! Яснее скажу потом.
…Все напряженнее рылся я в урне.
Неужели не найти? Не может быть!
И росла, росла возле урны куча мусора: коробки от спичек, коробки от папирос и сигарет, скорлупа яиц, окурки, мятые банки из-под консервов, липкие бумажки из-под мороженого…
И когда не слышно было поездов, казалось, что на всем белом свете остались только луна, дощатая платформа, лес и урна. Да еще там, в конце платформы, одинокий фонарь да огонек 25-ваттной лампочки в будке билетной кассы.
Вот и с последнего дачного поезда сошли усталые люди. В темноте постепенно затихли последние шаги.
На платформе возле урны я остался один. Искать… искать…
Тишина. Глубокая ночь. Луна зашла за лес.
Как тускло светит электрический фонарик в моей руке! Неужели батарейка кончается?
Я заторопился. Но свет фонарика слабел, слабел… иссяк…
Где-то в кармане было полкоробки спичек. Ах, как быстро сгорели спички!.. Одна… другая… последняя!
– Гражданин! Чем вы здесь занимаетесь? Зачем жжете спички над мусором? Пожара захотели? Час поздний. Пора спать. Освободите платформу!
– Товарищ милиционер… простите, товарищ старший сержант! Тут в урну я по рассеянности бросил такой… такой документ.
– Пропуск на завод?
– Важнее!
– Командировочное удостоверение?
– Важнее!
– Паспорт?
– Ох, совсем другое… Тайну бессмертия!
– Не чудите, гражданин, – успокоительно, но твердо сказал милиционер после небольшой паузы. – Кассиршу в том окошечке видите? За вас давно переживает. Подсказала…
– Спасибо, девушка! – крикнул я из тьмы и услышал, как стремительно захлопнулась дверь будки. «Молодец! – подумал я. – Решила, видно, что я опасен, сообщила в милицию и осталась в своей билетной кассе до прибытия старшего сержанта».
– А все же, гражданин, я обязан проверить вашу личность.
Я назвал себя.
– Мало! Что имеется при вас?
– Вот… удостоверение…
– Что-то не похожи на себя!
– Понятно: снимался четверть века назад. Ведь время-то идет! Годы человека не забывают. Вот если в этой мусорной урне найду то, что ищу, листки, на которых…
– Уважайте труд уборщиц, гражданин! Мусор этот вокруг урны кто за вас убирать будет?
– Сам уберу! Поймите, товарищ старший сержант, ведь речь идет ни мало ни много – о человеческом бессмертии, о вечной юности. Когда-то люди поняли, что Земля вертится. И это было очень важно для науки, для всей жизни. А то, что здесь я ищу, может оказаться поважнее открытия вращения Земли и многих-многих других великих открытий! А мусор… все как есть сам уберу.
Милиционер участливо улыбнулся:
– Сами уберете?
– Непременно!
– Только спички жечь не придется, гражданин, – убрав улыбку, строго сказал милиционер. – Что ж! Если этот мусор вам для нахождения научного документа требуется, ждите рассвета. Но порядок! О порядке забывать не следует.
– Подожду! Обещаю. И сам все уберу. Не беспокойтесь, товарищ старший сержант!
Поднес руку к фуражке и ушел, улыбаясь, милиционер.
СОЛНЕЧНЫЙ ЗАЙЧИК
И вот я сижу на платформе маленькой станции Зеленцово. Жду рассвета.
Как все произошло? Я стал вспоминать.
Сегодня утром… Ну конечно, все началось сегодня утром. С солнечного зайчика.
Сегодня, 5 августа 1969 года, в жаркий воскресный день, залетел в мою комнату солнечный зайчик, зыбкий, острый. Он помедлил на моей руке. Скользнул по бумаге, улетел. Не будь его, я не поехал бы за город. А уж там, в дачном вагоне, не встретил бы… Но об этом потом.
Дело было вот как.
Маленькая в Москве улица со странным названием «Ленивка» не спеша сбегала к Москве-реке. Улица узенькая, очень старенькая, и само название очень старое (говорят, при Иване Грозном здесь был «ленивый» рынок). Может, был, может, не был… Но еще сегодня осталось название самой маленькой улицы в Москве: Ленивка.
Солнечное воскресное утро стояло в тот день в Москве. И вот в моей большой светлой комнате старого дома на Ленивке стали появляться на полу и на стенках светотени. Зайчики. Появлялись. Скакали и замирали на своих местах. Исчезали. Все понятно: ведь в большом, пятиэтажном доме напротив люди стали открывать окна, двери балконов, форточки.
Я сидел за столом и писал. Но вдруг по бумаге скользнул солнечный зайчик. Он помедлил на моей руке и сразу же метнулся на стену, промчался по потолку и опять вернулся ко мне. Опять легкое, едва уловимое, словно теплое прикосновение. Я оторвался от работы. На балконе дома напротив сидели два мальчика. Один, лет семи, худенький, длинный, с рыжей копной волос (наверно, веснушчатый и с озорными^ глазами), держал в руках зеркальце. Другой мальчик, полный, с очень серьезным лицом, поднес к глазам бинокль и то и дело наклонялся к своему другу – отдавал приказания. И летели во все концы маленькой улицы солнечные зайчики.
– Эй! Вахтенный! – донеслось до меня, и тут маленький «капитан» наклонился к своему помощнику: – Подать солнечный знак людям на берегу неведомой Земли!
И снова стал гулять по моей комнате зайчик… Прятался, возникал, исчезал…
Приказание за приказанием – отрывистые, четкие – отдавал полный мальчик, держа в руках бинокль.
Неожиданно я, не сходя с места, почувствовал себя вовлеченным в эту игру.
Пружины работы, ради которой я сел за стол, стали ослабевать.
Не откладывая пера, я смотрел то на бумагу, то на мальчиков на балконе.
А «капитан», разглядывавший маленькую улицу в бипокль, все громче выкрикивал слова команды:
– Струю света направить… под углом сорок пять градусов!
– Есть направить под углом сорок пять градусов струю света! – бойко откликался «матрос».
– И все же надо работать, – решительно сказал я себе и, взяв бумагу и ручку, перешел в другую комнату.
Но солнечный зайчик настиг меня и здесь: он то ложился на бумагу, то взлетал к потолку, наблюдал, следил за мной с потолка, а потом падал на написанное слово, освещая его. И при его настойчивом свете мне начинало казаться, что я пишу совсем не то, что надо.
Теплый утренний ветерок наполнил комнату. И впрямь, не поехать ли за город? Ведь в лесу уже закраснелась рябина. Я отложил перо. На столе на белой бумаге лежал светлый зайчик с золотыми краями. Теперь он был спокоен и тих, словно чего-то дожидался.
Где-то рядом послышался гудок теплохода: на Москве-реке шла своя жизнь. «Ракеты» причаливали, отчаливали, уплывали. То и дело в комнату долетали отрывки песни: пассажиры пелп. Я почувствовал, что окончательно теряю нить своей работы.
Тяга к простору, к встрече с ветром, с лесом захватила меня. «Скорей за город!» – подумал я. И тут солнечный зайчик, словно подслушав меня, затрепетал, вскочил и лог па ручку двери.
– Нет! Остаюсь! – сказал я и снова взялся за перо.
Солнечный лучик лукаво вздрогнул и лег на берет.
Тут уж я не выдержал. Схватил берет со стула. Была не была.
Хлопнула дверь, щелкнул замок.
Вот и площадь перед вокзалом.
Солнечный зайчик!. Ведь это ты, ты погнал меня от письменного стола к вокзалу, в лес.
И теперь ты остался один, совсем один в большой пустой московской квартире.
ПЕРЕПУТАННЫЕ ПОЕЗДА
Итак, вокзальная площадь.
Спешат к поездам дачники. Второпях я почему-то пошел к перрону через комнаты ожидания. Мимо пассажиров с детьми, которые плачут, улыбаются, спят и не спят, перебирают свои игрушки на скамейках, мимо пассажиров с их чемоданами, баулами, мешками, продуктовыми сетками, пакетами, корзинками и ящиками.
– Внимание! Поезд номер шестьдесят два прибывает на третью платформу, – хрипло и невнятно пророкотал громкоговоритель. Потом в нем что-то щелкнуло, и он ненадолго замолк.
Я вышел на перрон.
Убегают от платформы вокзала рельсы. Они бегут попарно… попарно… Сколько чувств, мыслей, ассоциаций возникает в тот миг, когда смотришь на эти стальные пути, – они уходят, все уходят вдаль…
Я глянул на транспарант. Мне надо ехать до платформы Зеленцово.
«Зеленцово… Зеленцово», – торопливо искал я глазами на транспаранте. Вот удача! Поезд рядом… Скорей… Он уже трогается… Бегу.
– На Зеленцово? – раздался позади меня чей-то задохнувшийся голос.
– Да, да, – нетерпеливо ответил я, и вслед за мной в вагон вскочил какой-то человек.
В вагоне я устроился у окна. Отдышавшись от спешки, огляделся. Странно! Ведь сегодня воскресенье, а столько свободных мест. Ах да, очевидно, добавочный. Мне просто повезло!
Поезд набирал скорость. Продавщицы мороженого толкали в проходе вагона свои сундучки на каточках, предлагали, перечисляли все сорта мороженого.
Я раскрыл книгу.
– Спасибо! Вы подсказали мне мой поезд! – услышал я возле себя.
Напротив меня на скамейке, тоже у окна, сидел молодой человек. Густая шевелюра, высокий лоб, беспокойные глаза.
– Понимаете, на ваших московских вокзалах трудно разобрать транспаранты – указатели движения поездов. Вот у нас в Ленинграде – все начертано четко и ясно.
– Порядок! – сказал я насмешливо. – В Ленинграде – порядок! А в Москве – одна суета…
– Зачем же обобщать? – Юноша еще что-то хотел сказать, но вдруг замолчал: он поймал мой взгляд – а я усиленно рассматривал авоську, висевшую на крюке над его головой.
Я вовсе не любопытен. Какое мне дело до чужих авосек? Но здесь! Чего только в ней не было, в этой сетке. Какой странный натюрморт! Помидоры – и томик Блока, вязка баранок – и «Биогеохимические очерки» Вернадского, творог в пачках – и Рахманинов «Вариации на тему Паганини», бутылка с оливковым маслом – и разноцветные детские кубики в целлофане.
Я отвел глаза, но на скамейке увидел еще одну такую же авоську: коробка диетических яиц, банки сгущенного молока, книга Эйнштейна «Эволюция физики», тут же сыр в яркой финской упаковке и нотная бумага, свернутые в трубочку ноты и поверх всего ребром – патефонная пластинка в красном футляре.
Поезд шел. Останавливался. Пассажиры входили, выходили. В окно я не смотрел: читал книгу. Сколько прошло времени? Не знаю.
– Те… те… – Голос из микрофона очень ясно прозвучал: – Станция Мезенцово! Поезд дальше не идет! Пассажиров прошу освободить салоны вагонов.
– Мезенцово?! – вскочил я: ведь мне надо в Зеленцово! Почему же Мезенцово?!
– Прошу освободить вагоны, – снова раздался голос из громкоговорителя.
Что я наделал! Перепутал поезда! Ну и ну! И этого молодого человека подвел.
– Предвидел! Две нечеткие буквы на вокзальном трафарете могут изменить жизнь человека, – взволнованно, шепотом говорил мой спутник, сходя на платформу и таща свои сетки.
– Жизнь не переменится от того, что два-три часа мы подождем, – ответил я возможно спокойнее, но внутренне негодуя на свою рассеянность.
– А разве случайность не может стать роковой?
– В Ленинграде, конечно, у вас случайности не бывают! Наверно, там буквы на транспарантах печатают и проверяют на фабрике Гознака, как десятирублевки…
– Не смейтесь. Мне завтра играть перед Дмитрием Дмитриевичем.
– Перед кем?
– Перед Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, – с удивленным нетерпением ответил мой собеседник. – Я должен подготовиться. А я, видите ли, с поезда на поезд прыгаю!
– Обождем два часа здесь, в Мезенцове, а там поедем на промежуточную станцию Меншуткино, сделаем пересадку, и через двадцать минут будет наше Зеленцово, – нарочно рассудительно отвечал я.
Ожидать поезда на Меншуткино было очень, очень скучно.
Шагал и шагал по платформе мой спутник, метался из конца в конец, томился, наконец устал, сел возле меня на скамейку.
Мне захотелось развлечь его.
– Раз судьба нас связала, так давайте познакомимся, – начал я. – Как вас зовут?
– Окольничий Сергей Васильевич, – охотно отозвался молодой человек.
– Итак, вам предстоит разговор с Шостаковичем? – сказал я, после того как назвал себя.
– Да.
– Так вы музыкант?
– Я без пяти минут биохимик.
– Кто?
– Да, да, я на пятом курсе университета.
– Итак, четыре года назад вы шли на экзамен в университет, а знали, что вам надо учиться музыке?
– Нет, я честен перед самим собою. Мир для меня зазвучал совсем недавно… вдруг… Однажды в белую ночь неподалеку от Медного всадника. Я вдруг подумал, что, может, на этом самом месте когда-то Пушкин и Мицкевич укрывались от дождя под одним плащом, – подумал… н вдруг словно что-то прорвалось наружу: и слова Пушкина, и думы Мицкевича. И отсюда началось. Весь мир предстал предо мной в немом многоголосом звучании. Оно не прекращалось ни днем, ни ночью. «Нет, – сказал я себе, – от самого себя не откажешься, никуда не убежишь… Мне надо учиться музыке. А все остальное трын-трава».
Мучительное чувство! Чем бы я ни был занят, но днем и ночью на все, что бы ни случилось, о чем бы ни вспоминал, – на все возникает свое звучание.
Смотрите! Вот мы перепутали поезда, а во мне уже подымается вихрь, рой голосов – они рассказали бы людям о загадке случая, о его значении, о роли в жизни человека. Знаете, о чем я мечтаю? Я хотел бы написать симфонию «Теория вероятностей». И одна из частей – это встреча Пушкина и Мицкевича в ненастье, возле Медного всадника.
Окольничий почему-то внезапно замолчал и стал перекладывать продукты в своих сетках.
Я поднялся со скамьи, чтоб ему не мешать.
«Впечатлительно живет… – подумал я. – Трудна, ох трудна жизнь этого милого человека!»
Теперь уже не Окольничий, а я бродил вдоль станции. Бродил скучно и бездумно. Вглядывался в ослепительную голубизну неба, вслушивался в деловые гудки паровозов, шмыгавших то туда, то сюда…
Медленно я подошел к краю платформы. И вдруг услышал женский голос, идущий откуда-то снизу. Я невольно прислушался.
И вот с этого мгновения все и началось.
ВИШНИ… ВЛАДИМИРСКИЕ ВИШНИ
– А у меня пятистенок… да с железной крышей, – откуда-то снизу долетел до меня низкий, звучный и чем-то обеспокоенный голос женщины. – Летом полдома дачники снимают. Сад у меня вишневый. Им вишни продаю. Все лето варенье варят. Бог весть, сколько сахару изводят. Да пусть варят, их дело. А я вот встаю утром, смотрю па дом, на сад. Вот и говорю дочке: «Дочь! Неужели буду я и дом и сад делить?.. Да с кем? С твоим студентом-художником, который всю свою родню из-под Тулы из колхоза перевезет?»
– А она что? Она-то как отвечает? – послышался высокий голос другой женщины.
– Она-то? Она в ответ: «Мама! Вам бы все сад да сад! Сберечь сад! А любовь мою сберечь вы и не хотите!»
И опять высокий голос:
– Он, студент-то, может, и стоящий человек?
– Он-то? Чего он стоит? Добро бы, на инженера учился, а то… на художника, и все тут. Гол как сокол! Изведет он сад на краски. Моя-то чуть школу кончила – к ней наш агроном посватался. С нашей же деревни. Митрофан Иванович. Настоящий мужчина. Меня до сих пор мамашей называет. – Хозяин мой – покойник, царство ему небесное, – тогда еще жив был. Хозяин сам же придержал это дело! Пусть, мол, девка в институт иностранных языков идет. Высшее обучение получает. Вот она в Москве, в институте, через подружку с этим студентом-художником знакомство свела! Совсем голову потеряла: затвердила одно: люблю и люблю, и все тут. Себя не помнит! Все по выставкам всяким, взявшись за руки, бегают. А что толку в этих выставках?! Нам в дом мужчина нужен… самостоятельный. Взять бы того Митрофана Ивановича – я бы спокойна была и за дочь, и за дом, и за сад. И внука нянчила бы.
Я глянул с высокой платформы и увидел двух женщин, сидящих на траве под лесенкой. Около одной стояла корзина с вишнями, около другой – корзина с грибами.
– Эй! Продайте вишни, – перегнулся я через перила.
– Сюда! Сюда, гражданин. Спуститесь, – степенно начала женщина с вишнями и вдруг резко и сильно, точно ей надо было перекричать толпу, затянула нараспев: – Ви-и-шни… Вла-а-ди-и-мирские вишни-и… Ка-аму вишни, вишни-и…
Я спустился по деревянной пологой лесенке с шаткими ступеньками.
Возле корзины с вишнями сидела крепко сбитая женщина в кофте с разноцветными пуговицами. Серьги в ее ушах чуть-чуть покачивались при каждом движении, на безымянном пальце правой руки поблескивало два обручальных кольца – свое и покойного мужа. И еще: возле корзины с вишнями на земле лежали небольшие листы пожелтевшей бумаги, из которых эта женщина сворачивала кульки. Целая стопа листов. А на стопе – камешки.
Женщина, разговаривая, протянула руку, вытащила из-под камешков один лист, исписанный какими-то цифрами. Почему-то отбросила его в сторону. Взяла еще листы: один, другой, третий. Рука ее – ладонь и пальцы были окрашены темно-красным вишневым соком. Я заметил эту окраску в тот миг, когда она привычным движением свертывала кулек, а потом ловко опрокидывала в него граненый стаканчик, полный вишен.
Один кулек с вишнями был у меня уже в руках, и тут я подумал о своем спутнике.
– Дайте-ка еще один, – попросил л.
– Сделаю! Ладно! – сказала женщина, снова потащила листки бумаги из стопки.
Но тут камешки, придерживавшие все листки, скатились, а неожиданно налетевший ветер унес листы в разные стороны.
– Ну и пусть! – сказала женщина и положила на оставшуюся пачку листков кусок кирпича. Свернула еще один кулек, наполнила вишнями, протянула мне.
Листки, листки… унесенные ветром! Сколько их было тогда?