Когда цветут липы, город весь погружается в запах. Пахнет в трамваях, в магазинах, на лестницах.
В большом библиотечном зале тоже пахло липами. Окна были раскрыты, и, когда налетал ветерок, каждый чувствовал присутствие лип.
Шла читательская конференция. Все было как полагается. Стол, накрытый зеленым сукном. Графины, цветы в горшках, микрофон. Народу собралось много, человек сто, не меньше. В президиуме сидел писатель Александр Чилимов. У писателя было хмурое, немолодое лицо, чуть отечное книзу, с глубокой, врубленной морщиной между бровей. Он положил на зеленое сукно большие, жесткие руки и смотрел прямо перед собой, на портрет Тургенева.
У другого конца стола, на самом краешке стула, примостилась заведующая библиотекой Валентина Степановна. Она волновалась. В горле у нее першило, в глазах жгло. Когда кто-нибудь из выступающих путался или запинался, она начинала мучительно шевелить губами.
Только что отошел от микрофона Миша Вахнин, слесарь с инструментального завода. Эх! Так вчера хорошо рассказывал, а теперь сбился. Генриха Беля назвал Генрихом Боклем. Никак не мог выговорить «экзистенциализм». В зале смеялись. Обидно! Знали бы они его… Ведь у человека свои мысли, свежий взгляд – это не часто бывает.
…А писателю скучно. Сколько он, верно, слышал таких выступлений…
К микрофону вышла любимица Валентины Степановны – лаборантка Верочка из соседнего НИИ. Развитая, умница – просто чудо! Ну, за эту можно не бояться. А писатель все смотрит на Тургенева – чудак, смотрел бы на Верочку. Одни глаза чего стоят. А сама мягкая, тонкая, гнущаяся, как церковная свечка.
Верочка говорила, волнуясь, что называется, «переживала». Она все сгибала-разгибала в руке конспект, а потом бросила его на стол, ухватилась одной рукой за стержень микрофона и говорила-говорила, щекой к микрофону, и эта щека у нее покраснела, словно микрофон был горячий…
«Милая моя, ну можно ли так волноваться? – думала Валентина Степановна. – А какая хорошенькая! Что-то в ней старинное, эпохи Возрождения, что ли. Где это я видела такую картину: девушка с лилией в руке? Точь-в-точь Верочка с микрофоном».
Чтобы не смущать Верочку, Валентина Степановна даже отвернулась, стала глядеть в окно. За окном жил своей жизнью бульвар. Мальчик в матроске бежал за красным мячиком. Катились коляски, кормились голуби. Надо всем этим нависла большая синяя туча. Парит. Наверно, будет дождь.
Верочка кончила. Раздались аплодисменты. Она оторвала руку от микрофона и пошла на свое место, гибко лавируя между стульями. Проходя мимо Валентины Степановны, она наклонилась, выдохнула шепотом:
– Ну, очень плохо?
– Нет, Верочка, очень хорошо.
– Ох, вы всегда меня утешаете, – и ускользнула.
Писатель сидел так же неподвижно, с морщиной между бровями. Хоть бы улыбнулся, что ли.
– Слово имеет Марья Михайловна Ложникова, пенсионерка, старейший член библиотечного совета.
Вышла очень маленькая кудрявая старушка со спущенным на одной ноге чулком. Слуховой прибор висел у нее на цепочке, как охотничий рог. Она разложила на зеленом сукне листочки конспекта. Много листочков. Писатель содрогнулся. Марья Михайловна подошла к микрофону, поднялась на цыпочки и металлическим голосом завопила на весь зал:
– Товарищи! Сейчас, как никогда…
– Не так громко! – закричали в публике.
– Что? – спросила Марья Михайловна. Она была похожа на чижика: кивает, словно клюет.
– Не так громко! Потише! – надрывались в зале.
– Не слышу! – победно крикнула в микрофон Марья Михайловна.
Ну вот, опять смеются. Валентина Степановна вышла вперед:
– Марья Михайловна, дорогая, подальше от микрофона, и не надо так кричать.