Зачистка

Алексей Гравицкий

* * *

Сталкеру Мунлайту, сталкеру Снейку и другим «ушедшим в Зону»…

Пролог

Я помню его. Помню очень хорошо.

Хуже припоминаются детали окружающего пространства. Что-то не запомнилось вовсе, что-то размылось со временем. А он… о нем я всегда вспоминаю так, словно видел его только вчера. До боли яркий образ.

Да, с некоторых пор я знаю, что такое боль. Он научил меня. Или правильнее сказать, дал почувствовать? Я не знаю. Но в тот момент, когда его не стало, я понял как это, когда бывает больно.

Больно терять отца. А он в каком-то смысле был мне отцом. Во всяком случае я всегда считал его таковым. Возможно, он думал об этом иначе. Не важно. В конечном счете, не так важно, как относится к тебе человек. Важно, как ты к нему относишься. А я считал его своим отцом.

Я помню его с момента своего рождения и до его последнего вздоха.

Помню его страх.

Помню его боль.

Помню его усталость, которой он никогда и никому не показывал. Этого никто не видел, все привыкли считать его шутником. Эдаким весельчаком, смеющимся над страхом, не думающим о боли, не чувствующим усталости. С такими людьми очень удобно. От них не ждешь жалоб, но им можно пожаловаться. А еще с ними весело.

Но на самом деле все не так. Я не могу этого объяснить. Плохо понимаю человеческую натуру. Но я чувствую. И тогда я чувствовал не то, что он показывал окружающим.

Я помню его улыбку. Он часто зубоскалил, но я помню другое. Именно улыбку. Искреннюю, теплую, светлую. Так человек улыбается только один раз в жизни, когда знает, что сделал в этой жизни что-то достойное.

С ним рядом всегда находились какие-то люди, но для большинства из них он казался не тем, кем был на самом деле. Иногда мне думается, возможно лишь я один понимал его. Хотелось бы, что бы это было не так. Печально думать, что человек может быть настолько не понят.

Не знаю, кем был для него я, но жалею, что так и не рассказал ему, кем был для меня он. Мы ведь толком и не говорили. Как-то не сложилось.

Да и долго бы нам пришлось понимать друг друга. Мне учиться говорить, ему учиться слушать.

И тем не менее, я буду помнить его всегда. Слишком много он для меня значил. Вот только понял я это слишком поздно, когда в прошлом у нас осталось больше, чем я думал, а впереди – меньше, чем мне бы того хотелось.

Часть первая. Бегство

1

Дорога окончательно вымотала Хворостина, довела до крайней степени раздражения. Сперва кончился нормальный асфальт, вместо него пошло нечто раздолбанное, нещадно бьющее по подвеске, а следом и по генеральскому заду.

Хворостин матерился про себя, его водитель бурчал нечто нецензурное себе под нос, чем действовал генералу на нервы чуть ли не больше раздолбанной дороги. Потом была первая цепь заграждения. Шлагбаум и пара идиотов срочников, не признавших начальство с первого взгляда.

Злость росла, а путь продолжался. Останки асфальта превратились в полное бездорожье. Машину трясло, пассажиров подбрасывало так, будто в детстве на аттракционах. Только если маленький Хворостин приходил от американских горок в восторг, то сейчас они были явно не к месту и окончательно испортили настроение.

Внедорожник швырнуло в сторону. Генерал едва не прикусил язык. Водила снова едва различимо ругнулся. И хотя витиеватого заклинания на исконно-русском Хворостин не разобрал, то что наглец за баранкой материться сомнений не вызывало.

– Далеко еще? – сердито буркнул генерал.

– До кордона? Километр по прямой, не больше, товарищ генерал, – отозвался водитель.

– Останови!

Водила покосился на начальство с сомнением, но спорить не осмелился. Внедорожник сбросил скорость и сместился к кустам. Хворостин дождался, когда машина остановится и распахнул дверцу. Водитель наблюдал за ним со все возрастающим интересом.

– Я пешком пройдусь, – пояснил генерал, – а ты покури, оправься и подъезжай.

– Разрешите обратиться, – засуетился водитель. – Здесь небезопасно, товарищ генерал.

– Мне казалось, что Зона там, за кордоном, – пожал плечами Хворостин и испытующе поглядел на водителя. – Или не так?

– Так, – водила съежился под начальственным взглядом. – Только здесь тоже всякое встречается. Торгаши, сталкерня, мелкие аномалии. Собаки опять же.

– Собаки, – фыркнул Хворостин и вылез из машины.

Когда обернулся, водитель уже стоял снаружи и с опаской таращился на него. Эта материнская забота от подчиненного действовала на и без того истрепанные нервы.

– Мне осталось пройти паршивых шестьсот метров.

– Целых шестьсот.

– Всего шестьсот, – отрезал генерал. – Подъедешь через полчаса.

– Слушаюсь, – отчеканил тот.

Хворостин резко развернулся и зашагал вперед. Через полсотни шагов машина и водитель скрылись за деревьями, а еще через несколько десятков стало совсем тихо.

Лес был нехороший. Мертвый. Дыхания у него не было. Всех звуков – только шуршание листьев под ногами. Ни птиц, ни насекомых, ни хоть какой-то завалящей полевки. И пахло чем-то гнилым.

Генерал поежился. Пресловутые шестьсот метров стали казаться вдруг чем-то ощутимым. Рука метнулась к кобуре, пальцы стиснулись на рукояти пистолета. Теплый, нагретый от близости человеческого тела металл казался сейчас живее природы вокруг. С пистолетом в руке почувствовал себя спокойнее.

Деревья расступились. Перед Хворостиным раскинулась широкая поляна, засыпанная разноцветной листвой. По ту сторону поляны деревья росли уже не так густо. За ними проступали остовы домишек и сараев, серели сгнившие, завалившиеся оградки. Один заборчик привалился к ржавому кузову УАЗика «Буханки».

Среди всей этой разрухи чем-то более-менее целым выделялся двухэтажный кирпичный домик. Во всяком случае он не превратился в разваленную груду гнилья, повисшего на стропилах.

Генерал перемахнул поляну и устремился мимо деревенских руин к двухэтажке.

При ближайшем рассмотрении дом смотрелся весьма плачевно. Когда-то белая краска, которой были выкрашены стены, пучилась и осыпалась лохматыми ошметками, покрывая землю ничуть не хуже жухлой листвы. На одной из стен с трудом читалась выцветшая надпись: «Прости и прощай мой дом!». Интересно, когда и кто оставил здесь это граффити?

Крыша дома провисла, норовя провалиться внутрь. Ступеньки крыльца стесались. Перила испарились. Об их присутствии здесь напоминали лишь два гнутых железных прута, торчащих посреди левого края короткой лестницы. Однако дверь висела на своем месте. И стекла в окнах были.

– Стоять, – приказали из-за спины тихо. – Ствол на землю, или стреляю.

Хворостин дернулся от неожиданности. Эта мгновенная слабость вывела из равновесия окончательно.

– Вы что здесь охренели все? – утробно прорычал он, медленно оборачиваясь.

Солдатик с АКМом, что стоял с ним теперь нос к носу, попятился, понимая, что облажался.

– Простите, товарищ генерал.

– Старший кто?

– Капитан Берденко, – солдатик кивнул на двухэтажный обшарпанный дом, давая понять, где искать капитана.

– Свободен, – бросил на ходу Хворостин и направился к лестнице с оторванными перилами.

Дверь на удивление открылась без скрипа. Внутри пахло пылью и сыростью. На право и налево от входа разбегались коридоры. В конце левого устроилась лестница на второй этаж. В середине правого находилась приоткрытая дверь, из-за которой доносились голоса.

Хворостин любил заявляться вот так, без предупреждения, не давая времени на подготовку к его визиту, чтобы видеть все как есть. Но то, что видел сейчас, ему не нравилось. Еще меньше понравилось то, что услышал.

– …думаешь нас это не коснется?

– С чего бы?

– Ну знаешь как говорят, Андрей, новая метла по-новому метет.

– Да плевать. Пусть они там себе метут чего хотят. Ты вот сколько здесь? Полгода? Ты за это время прошлое начальство хоть раз здесь видел?

Хворостин неслышно добрался до двери, остановился и прислушался. В помещении что-то булькнуло, зажурчало, грюкнуло.

– Одного штабного махнули на другого, – продолжил невидимый Андрей, – нам-то что? Наше дело маленькое. Приказано охранять кордон, охраняем. Прикажут свалить с кордона, свалим. Только не прикажут, там наверху всем наплевать. Главное, Серега, чтобы кордон стоял и шибко заметного движения через него не было.

– Хорошее у нас начальство.

– Начальство, как родители. Его не выбирают.

– Думаешь у хохлов и ооновцев то же самое?

– У ООН пес его знает, а у братьев украинцев все так же. К гадалке не ходи. Братские народы, фиг ли. Традиции одни, а по традиции начальство само по себе, а все что ниже как-нибудь само.

Дальше слушать Хворостин не стал. Толкнул дверь и вошел внутрь. Комнатенка оказалась небольшой. В ней стоял побитый жизнью стол, пара лавок и тумбочка без ящика и дверцы. На тумбочке пыхтел клубами пара замызганный электрический чайник и несколько стаканов. Еще пара стаканов стояли на столе. В одном из них капитан Андрей Берденко отмачивал чайный пакетик. Именно за этим занятием и застал его генерал.

Второй, тот самый Серега с погонами старшего лейтенанта, сидел на лавке против Берденко. Генерала он увидел первым. И среагировал первым, поспешно подскочив с лавочки.

Хворостин одарил его пренебрежительным взглядом и повернулся к капитану. Тот к этому времени тоже узрел генерала. И судя по утопленному чайному пакетику, нежданный гость произвел на него впечатление.

– Старлей, – не поворачиваясь, сладко протянул Хворостин, – выйди вон. А вы, товарищ капитан, потрудитесь объяснить, какого рожна вы обсуждаете вышестоящее руководство с младшим по званию. Что за бардак у вас здесь происходит?

Тихо стукнула закрывшаяся дверь. Генерал прошел к столу, опустился на лавочку и огляделся. Все это от кордона до командующего здесь капитана поступило в его распоряжение, и как распорядиться этим Хворостин пока не знал. Но то, что во всех этих чернобыльских красотах придется наводить порядок, видно было невооруженным глазом.

– Я жду, капитан, – поторопил он потерявшегося Берденко.

2

Холодно было совсем недолго. Всего какую-то вечность. Сперва оледенели ноги, затем постепенно холод сковал все тело, словно кто-то или что-то высосало из него все тепло.

Сдохнуть с песенкой на устах не получилось. Губы и язык перестали слушаться, как и все остальные мышцы, а потом и вовсе застыли. Оставалось только торчать посреди тумана, не имея возможности пошевелить хоть пальцем, и ни черта не чувствуя.

«А смерть оказывается не такая быстрая, как хотелось бы», – колыхнулась вялая мысль. – «Интересно, сколько еще?»

Ответа не было. Вообще ничего не было. Бесконечный, продирающий до мозга костей, холод добрался-таки до критической точки, за которой не осталось вообще никаких ощущений. Чувства атрофировались. Он не смог бы теперь сказать с уверенностью стоит он, лежит или висит в воздухе.

Слух если и сохранился, то был абсолютно бесполезен. Слушать было нечего. Кругом стояла ватная тишина. И плыл густой, как молоко, туман.

«Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу», – трепыхнулась в сознании попытка превратить конец в шутку. Но озвучить ее он не мог, да и слушателей не было.

Наверное так чувствует себя эмбрион. Хотя у зародыша есть связь с реальной действительностью, а у него такой связи не осталось. Лишь зависшее в нигде сознание, плывущее по течению из ниоткуда в никуда.

А может он все-таки умер? И это конец. То самое посмертие, которое пытаются нарисовать в виде коридора, в конце которого свет и толпа оживших покойников, встречающих тебя со счастливыми улыбками. Вот только тоннеля нет. Темноты нет, света нет. И родных и близких тоже не видно.

Ощущение времени потерялось следом за ощущением пространства. Бесконечный холод сменился новой бесконечностью, определения которой не нашлось. Как определить состояние, при котором мир теряет верх, низ, право и лево, становится неощутимым, без вкуса, цвета, запаха, без звуков? Когда ничего не видно кроме мутной белизны? Когда не ощущаешь даже собственного тела? Когда все что есть – это твоя память и неугасающее отчего-то сознание?

Через какое-то время возникло желание сойти с ума. Зародилась мысль, что сумасшествие в данном случае могло бы быть переходом сознания на новый уровень. И с этим новым пришло бы понимание происходящего и осознание того, как в нем существовать. Но сознание цеплялось за память о реальности и не желало делать качественный скачок.

Первым вернулось зрение, если конечно считать, что оно пропадало. В молочно-белом тумане стали возникать едва заметные парующиеся струйки. Что это? Откуда?

Понимание этого пришло не сразу, а когда оно возникло, оформилось и окрепло, снова захотелось сойти с ума. Источником клубящихся дымков оказалось его тело. Будто он был вырезан изо льда, и это ледяное изваяние стояло теперь на железном листе и жарилось на солнце.

Вопреки законам физики, которые перестали существовать, кажется, вместе с тактильными ощущениями, дымка не развеивалась, а сгущалась, словно внутри нее была какая-то притягивающая сила.

«Я испаряюсь?» – екнуло в груди. И это стало первым вновь возникшим ощущением.

Дымок клубился, густел. Дымные сгустки стали отдаляться от него, приобретая форму, принимая некие очертания. Сероватые, полупрозрачные клубы оформились в человеческую фигуру. Мужскую, довольно крепкую, хоть и бесплотную, и до боли знакомую.

И это одновременно завораживающее и ужасающее зрелище тоже длилось какое-то время, растянувшееся в очередную бесконечность, счет которым он уже потерял. А потом сотканная из тумана, выпаренная из его тела фигура отстранилась и застыла на расстоянии протянутой руки.

Если бы он мог, то, наверное, развернулся бы сейчас и побежал прочь. Изо всех сил. Не разбирая дороги. И плевать, что это смертельно опасно. Если бы… Но тело по-прежнему не ощущалось. Потому оставалось только наблюдать за клубящейся фигурой – точной копией его самого. А парующийся воздушный двойник стоял не двигаясь и смотрел на него изучающе.

Смотрел! В этом он готов был теперь поклясться. Облако дыма, видение, мираж, бесплотный дух. Существо склонило на бок прозрачную клубящуюся голову и словно бы улыбнулось теплой грустной улыбкой уходящего лета.

И от этой «улыбки» внутри у него все сжалось, словно выдернули кусок души. Будто что-то незаметное, неиспользуемое, недооцененное, но невероятно нужное вырвали из него, давая понять, что оно было прежде, но никогда не будет впредь.

Прозрачный, как привидение из детского мультика, двойник отвернулся и зашагал прочь. Он не развеялся, не растаял. Он просто уходил, терялся в тумане. И это в отличие от всего, что было прежде, длилось не бесконечность, а считанные секунды.

Раз! И воздушного двойника не стало, словно никогда не было. Но почему-то осталась уверенность, что он не пропал. Только ушел куда-то на время, а может и навсегда, но ушел недалеко. Затаился где-то неподалеку и будет теперь здесь всегда.

Как будто Зона сняла с него посмертную маску. Слепок. Кальку. Или что-то большее?

Мысли зашевелились быстрее. Он почувствовал тепло, но осознание того, что опять может чувствовать, появилось не сразу. Разум отказывался моментально принимать такой объем несуразности, разрушающий представления о мире.

Когда снова осознал себя в реальности, он сидел на земле. Вокруг стоял все тот же, набивший оскомину, непроглядный туман. Было сыро и пахло прелой травой. Осенний день неумолимо клонился к вечеру. Все тот же день? Сколько прошло времени?

Он попытался подняться и понял, что придется заново учиться ходить. Ноги не казались замерзшими, будто и не было того жуткого аномального холода, зато перестали слушаться.

Что это было? Он умер? Родился заново? Это дар или наказание? Что это?

– Поцелуй Зоны, – губы разлепились с трудом, но фраза, хоть и хриплая, прозвучала четко.

Он сделал шаг, другой. Ноги двигались так, словно он сильно отлежал их, и хотя кровь уже вновь бежала по сосудам, разойтись по затекшим конечностям она еще не успела.

Шатаясь, словно пьяный он зашагал сквозь туман, плохо соображая, куда и зачем идёт. Да и неважно сейчас это было. Главное – он жив! Неизвестно как, непонятно почему, но жив. Бултыхающаяся, как марионетка в руке нетрезвого кукловода, фигура начала теряться в тумане. А через минуту из непроглядной молочной пелены донесся хриплый голос, напевающий казалось бы совсем неуместного здесь, давно позабытого Криса де Бурга.

 
Espionage is a serious business,
Well I’ve had enough of this serious business,
That dancing girl is making eyes at me,
I’m sure she’s working for the K.G.B.
Moonlight and vodka, takes me away,
Midnight in Moscow is lunchtime in L.A.
 

Сталкер Мунлайт возвращался к жизни.

3

– Кто здесь?

Голос прозвучал совсем тихо, но Мун услышал и замер, не торопясь двигаться дальше. Говорившего в тумане различить было невозможно, даже силуэт не читался, а значит и ему Мунлайта не видать. Получается, этот незнакомый человек на звук среагировал. Если конечно это вообще человек.

– Кабан, – позвал невидимка чуть громче, – если это ты, откликнись. Иначе стреляю.

Теперь голос был узнаваем и Мун позволил себе немного расслабиться.

– А если я откликнусь, но я не Кабан, тогда что? – ехидно поинтересовался он у тумана и зашагал вперед.

Фигура говорившего вырисовалась массивным смазанным пятном. Еще пара шагов и четко вырисовались очертания силуэта мужчины. Он сидел на земле возле поваленного ствола дерева, подложив под спину рюкзак и вытянув вперед правую ногу. Вторая нога была подогнута. На коленях лежал автомат. Рядом валялся знакомый Муну «Вал». В паре шагов потрескивал чахлый, полупотухший костерок.

– Снейк, скотина, – улыбнулся Мунлайт. – Как же я рад тебя видеть.

На бледном бородатом, как у Санта Клауса лице промелькнуло радостное узнавание.

– Сколько раз я просил тебя не называть меня Снейком.

– И как вас величать прикажете, батюшко «не Снейк»?

– Зови Змеем. Или русский язык забыл? Хаосит несчастный.

– Само такое, – беззлобно отмахнулся Мун и подошел ближе.

Снейк выглядел больным, уставшим и замученным. Бородища торчала клочьями. Выставленная вперед правая нога была перевязана выше колена. Бинт казался единственной чистой тряпкой на его теле. И тот темнел проступающим кровавым пятном. Не слишком большим.

Мунлайт уселся на бревно рядом.

– Это все? – кивнул на повязку.

– А тебе мало? – удивленно вылупился бородатый. – Хотя понятно дело, нога-то не твоя.

– Дурак ты, Снейк. Видать Угрюмый в самом деле сильно нервничал, когда на спуск давил. А то лежать бы тебе здесь совсем без ног. Чего там?

– Бедро навылет, – сердито пробурчал бородатый. – Кость не задело, жилы вроде тоже целы.

Мунлайт покосился на раненого со странным выражением. Больше везения перепало только ему, вылезшему без ощутимого вреда для здоровья из аномалии.

– Ты в рубашке родился. А бинтовал кто?

– Кто-кто? Ты тут много народа видишь? Сам и бинтовал. Жгутом перетянул, промыл, перебинтовал. Ну и вколол, чего под рукой было. Барахла вы здесь много побросали. Оружие похватали только. А жратвы, медикаментов и прочей ерунды – жопой жуй. Могу магазин открывать.

Мун встал с бревна и поднял с земли автомат. Этот самый «Вал» он держал в руках еще утром, а кажется, будто с тех пор целая жизнь прошла.

– Патронов нет, – хмуро предупредил Снейк. – Тут какая-то дрянь в тумане шлендрала, я и разрядил все до железки. Так что один «калахан» на двоих. И пара пистолетов припрятана.

Мун кивнул и отложил в сторону бесполезный «Вал». От автомата, хоть он трижды специальный, без боекомплекта толку ноль. Психологическим оружием здесь никого не напугаешь. Хочешь чего добиться – стреляй. А таскать на себе лишнее железо охоты нет, хотя и выбрасывать редкий ствол глупо.

Костер уже не горел, а тлел понемногу. Дымились жидкими струйками обугленные головешки. Запаса дров, кроме гнилого бревна, возле которого устроился Снейк, не нашлось.

– Я пойду хвороста наберу, – решил Мун. – Ты посиди пока.

– Не волнуйся, не уйду, – фыркнул бородач.

Пока он блуждал в тумане в поисках чего-то, что горит, почти совсем стемнело. Ночевать в Зоне, да еще в этом тумане, от которого сам черт не знает чего ждать, не хотелось смертельно. Вот только вариантов не было. Идти сквозь Зону и туман ночью и вовсе было самоубийством. Тем более с раненым на шее.

Ладно, ночь переживем, а там поглядим. Главное, чтобы у Снейка заражения не пошло. А то ночевка может стоить ноги. А без ноги мужику в Зоне не жизнь. Да и не в Зоне тоже.

Стараясь думать не о прошлом, будущем и прочих категориях, толкающих на ненужные фантазии, Мун принялся реанимировать костер. Прошлое копать глупо. Будущее прогнозировать наивно. А вот позаботиться о насущном – самое оно. И руки при деле, и ерунда всякая в голову не лезет, и дело опять же полезное.

Снейк все так же сидел у бревна и мучился. Не то от бездействия, не то от боли в простреленном бедре. Как, интересно, он вообще сюда дополз, если его, как он говорит, все бросили? Хотя, с другой стороны, можно и стометровку на сломанных ногах пробежать и на дерево со сломанным позвоночником влезть. Болевой шок штука такая.

Костер тихо потрескивал в темноте. С краю притулились две вскрытые жестяные банки с какой-то консервированной ерундой. На банке было написано «голубцы», но содержимое на голубцы походило мало. Впрочем, консервы – они и в Африке консервы. И похожи они на консервы, а не на то, что на них написано.

Пока Мун возился с костром и консервами, Снейк вкатил себе в ляжку новую дозу какого-то анальгетика и теперь ловил кайф от жизни. Боль видимо немного поутихла, и бородатый принялся приставать с расспросами.

Мунлайт отвечал нехотя. Чего рассказывать, если он и сам половины не знал. Да и то, что знает, не слишком приятно.

– Значит, Карася больше нет, – задумчиво произнес бородатый.

– Снейк, я ему горло вот этой рукой перерезал, – продемонстрировал Мун свою левую. – Думаешь, с этим живут?

– Не знаю, тебе виднее. Тебе с этим жить.

– Я не про себя, – огрызнулся Мун. – Я про Карася. И не хрен мне на совесть давить. Когда меня хотят убить и вопрос стоит о выживании, совесть не котируется.

– Жаль его, – задумчиво пробормотал Снейк. – Говнюк конечно тот еще был, но анекдоты травил весело.

– Анекдоты у него были бородатые и человек он был дрянной, – отрезал Мун. – И вообще, с какого перепуга ты вдруг начал шестерок Васькиных жалеть?

Услыхав про Ваську Кабана, Снейк встрепенулся.

– А этот где?

– Там же, где и его шестерки, – пробурчал Мунлайт.

Ковыряться в воспоминаниях ему не хотелось совершенно. День выдался суетный и стыдный. Ничего светлого в нем не было, гниль одна.

– Его тоже ты? – не отставал бородатый.

Мун мотнул головой и принялся выуживать из костра согревшиеся консервы.

– А Угрюмый с мальчишкой со своим что же?

– Ушли… Ё-мое!

Мун отдернул руку и принялся зло трясти обожженными пальцами.

– Когда я видел их последний раз, они живые и здоровые возвращались обратно. Так что, если приключений на задницу не нарыли, то сейчас приняли по двести пятьдесят на рыло и дрыхнут в каморке у Угрюмого.

Он осторожно перехватил банку и протянул Снейку. Вторую взял себе, на «голубцы» посмотрел с тоской. Есть не хотелось, но не сидеть же голодным всю ночь напролет. Осень всё-ж-таки, снаружи не греет, так хоть брюхо набить.

– Они же вроде к четвертому энергоблоку шли, – продолжал любопытничать Снейк.

– Слушай, – разозлился Мун. – Ты бы пошел туда после всего, что сегодня было, практически без оружия?

– Я б туда вообще не пошел, – отмахнулся Снейк.

– А Угрюмый, что думаешь, совсем без мозгов? Назад он пошел. К «Долгу».

«А может и не назад», – мелькнуло в голове. – «Кто его знает, что Угрюмому в башку вступит? Чужая душа – потемки».

Но думать об этом не хотелось. Снейк все так же сидел на земле у бревна, только «пенку» под задницу подсунул. Содержимое банки ковырял ножом, отправлял в рот и, кажется, получал от этого удовольствие.

– Выходит, – подытожил бородатый, облизывая нож, – четверо отправились на тот свет, двое домой. А мы с тобой…

Он замолчал и хмыкнул, словно совершил открытие.

– Хорошая прогулочка получилась. Нас оставалось только двое из восемнадцати ребят, – пропел бородатый.

– Не-а, не так, – покачал головой Мунлайт.

Он поводил носом по сторонам, словно искал что-то, сам не зная, что ищет. Наконец, за неимением лучшего, перехватил консервную банку и принялся настукивать по ней тупой стороной лезвия ножа. А потом запел:

 
Жаль подмога не пришла,
Подкрепленье не прислали.
Нас осталось только два,
Нас с тобою напаяли.
Все братушки полегли
И с патронами напряжно,
Но мы держим рубежи,
Мы сражаемся отважно.
 

Снейк слушал с раскрытым ртом, безвольно опустив консервную банку. Мун прежде пел много и всегда задорно. Не важно что, но всегда в его песнях была пруха. Сейчас голос его звучал с какой-то мрачноватой обреченностью. И сам он выглядел как клоун за кулисами. Отработавший вечернюю программу. Парик еще не снят, грим еще не смыт, но человек уже другой, не тот, что паясничал на арене.

 
Пушка сдохла, всё, трандец,
Больше нечем отбиваться.
Что ж, закурим, брат-боец,
Нам от смерти не смотаться.
Жаль подмога не пришла,
Подкрепленье не прислали.
Что ж, обычные дела,
Нас с тобою напаяли.
 

Мунлайт последний раз стукнул по банке, подкинул ножик и всадил его в землю по рукоять, как в детстве, когда играли в «ножички». Пустая банка по дуге отлетела в костер.

– Знаешь, Снейк, – удивительно серьезно произнес Мунлайт, – у меня такое впечатление, что мы сами себя нае… напаяли. Вот ты зачем с Кабаном пошел? Ты ж гопоту не перевариваешь.

Снейк поднял свою банку и бессмысленно заскреб по ее пустым внутренностям ножом. Мун молчал, словно ждал ответа. Бородатый поднял на него глаза и споткнулся о пристальный взгляд.

– Давай не будем об этом, – пробурчал он. – Дрянное дело вышло. Выхода у меня не было.

– Вот и у меня не было, – кивнул Мун. – Ладно, давай что ли автомат и спи. Я покараулю. Потом поменяемся.