– Пусти меня к Якову…
– Я те дам Якова…
Илья молча во всю свою силу ударил Петруху по щеке. Буфетчик застонал и свалился на пол. Изо всех углов к нему бросились половые; кто-то закричал:
– Держи его! Бей!
Публика засуетилась, точно её обдали кипятком, но Илья перешагнул через Петруху, вошёл в дверь и запер её за собою.
В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном:
– Кто тут?
– Я, – тихо сказал Лунёв, вставая на ноги.
– Дай испить…
Илья оглянулся. В дверь ломились. Кто-то командовал:
– С заднего крыльца заходи…
Тонкий, воющий голос Петрухи прорывался сквозь шум:
– Я его не трогал…
Илья злорадно усмехнулся. И, подойдя к двери, он спокойно вступил в переговоры с осаждающими:
– Эй вы! Погодите орать… Если я ему в морду дал, от этого он не издохнет, а меня за это судить будут. Значит, вам нечего лезть не в своё дело… Не напирайте на дверь, я отопру сейчас…
Он отпер дверь и встал в ней, как в раме, туго сжав кулаки на всякий случай. Публика отступила пред его крепкой фигурой и готовностью драться, ясно выражавшейся на его лице. Но Петруха стал расталкивать всех, завывая:
– Ага-а, ра-азбойник!..
– Уберите его прочь и глядите сюда – пожалуйте! – отступив от двери в сторону, приглашал Илья публику. – Полюбуйтесь, как он человека изуродовал…
Несколько гостей, косясь на Илью, вошли в комнату и наклонились над Яковом. Один с изумлением и со страхом проговорил:
– Ра-азутю-ужи-ил!..
– Принесите воды. Да полицию позвать надо… – говорил Илья.
Публика была на его стороне; он и видел и чувствовал эго, и резко, громко заговорил:
– Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын – избитый лежит, может, на всю жизнь изувеченный, – а отцу его за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку – и меня осудят… Хорошо это? По правде это будет? И так во всём – одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…
Несколько человек сочувственно вздохнули, иные молча ушли, а Петруха, визгливо вскрикивая, начал всех выгонять.
– Идите! Идите! Это моё дело, мой сын! Ступайте… Я полиции не боюсь… И суда мне не надо. Не надо-с. Я тебя и так, без суда, доеду… Иди вон!
Илья, встав на колени, поил Якова водой, с тяжёлой жалостью глядя на разбитые, распухшие губы товарища. А Яков глотал воду и шёпотом говорил:
– Дышать больно… уведи меня… Илюша… голубчик!
Из опухолей под глазами сочились слёзы…
– Его в больницу надо отвезти… – угрюмо сказал Илья, оборачиваясь к Петрухе.
Буфетчик смотрел на сына и что-то пробормотал невнятно. Один глаз у него был широко раскрыт, а другой, как у Якова, тоже почти затёк от удара Ильи.
– Слышишь ты? – крикнул Илья.
– Не кричи! – неожиданно тихо и миролюбиво сказал Петруха. – В больницу нельзя – огласка!.. мне это не фасон…
– Подлец ты! – сказал Илья и с презрением плюнул в ноги Филимонова. – Я тебе говорю – отправляй в больницу! Не отправишь – скандал подниму хуже ещё…
– Ну-ну-ну! Не того… не сердись… Он, поди, притворяется…
Илья вскочил на ноги. Но тогда Филимонов отпрыгнул к двери и крикнул:
– Иван! Позови извозчика – в больницу, пятиалтынный… Яков, одевайся! Нечего притворяться-то… не чужой человек бил, – родной отец… Меня не так ещё мяли…
Он забегал по комнате, снимая со стен одежду, и бросал её Илье, быстро и тревожно продолжая говорить о том, как его били в молодости…
За буфетом стоял Терентий. В уши Илье лез его вежливый, робкий голос:
– Вам за три или за пять копеек?.. Икорки? Икорка вся вышла… Селёдочкой закусите…
На другой день Илья нашёл себе квартиру – маленькую комнату рядом с кухней. Её сдавала какая-то барышня в красной кофточке; лицо у неё было розовое, с остреньким птичьим носиком, ротик крошечный, над узким лбом красиво вились чёрные волосы, и она часто взбивала их быстрым жестом маленькой и тонкой руки.
– Пять рублей за такую миленькую комнатку – недорого! – бойко говорила она и улыбалась, видя, что её тёмные живые глазки смущают молодого широкоплечего парня. – Обои совершенно новые… окно выходит в сад, – чего вам? Утром я вам поставлю самовар, а внесёте вы его к себе сами…
– Вы горничная? – с любопытством спросил Илья.
Барышня перестала улыбаться, у неё дрогнули брови, она выпрямилась и с важностью сказала:
– Я не горничная, а хозяйка этой квартиры, и муж мой…
– Да разве вы замужем? – с удивлением воскликнул Илья и недоверчиво оглянул сухонькую, стройную фигурку хозяйки. На этот раз она не рассердилась, а засмеялась звонко и весело.
– Какой вы смешной! То горничной называет, то не верит, что замужем…
– Да как верить, ежели вы совсем девочка! – тоже с усмешкой сказал Лунёв.
– А я уже третий год замужем, муж мой околоточный надзиратель…
Илья взглянул ей в лицо и тоже тихонько засмеялся, сам не зная чему.
– Вот чудак! – передёрнув плечиками, воскликнула женщина, с любопытством разглядывая его. – Ну, что же, – снимаете комнату?
– Решённое дело! Прикажете дать задаток?
– Конечно!
– Я часика через два-три и перееду…
– Пожалуйте. Я рада такому постояльцу, – вы, кажется, весёлый…
– Не очень… – усмехаясь, сказал Лунёв.
Он вышел на улицу улыбаясь, с приятным чувством в груди. Ему нравилась и комната, оклеенная голубыми обоями, и маленькая, бойкая женщина. Но почему-то особенно приятным казалось ему именно то, что он будет жить на квартире околоточного. В этом он чувствовал что-то смешное, задорное и, пожалуй, опасное для него. Ему нужно было навестить Якова; он нанял извозчика, уселся в пролётку и стал думать – как ему поступить с деньгами, куда теперь спрятать их?..
Когда он приехал в больницу, оказалось, что Якова только что купали в ванне и теперь он спит. Илья остановился в коридоре у окна, не зная, что ему делать, – уйти или подождать, когда товарищ проснётся. Мимо, тихо шлёпая туфлями, проходили один за другим больные в жёлтых халатах, поглядывая на него скучающими глазами; со звуками их тихого говора сливались чьи-то стоны, долетавшие издали… Гулкое эхо разносило звуки по длинной трубе коридора… Казалось, что в пахучем воздухе больницы невидимо, бесшумно летает кто-то, вздыхая и тоскуя… Илье захотелось уйти из этих жёлтых стен… Но один из больных шагнул к Илье и, протягивая руку, сказал негромко:
– Здравствуй!..
Лунёв поднял глаза на него и отшатнулся, изумлённый…
– Павел!.. И ты здесь?
– А кто ещё? – быстро спросил Павел.
Лицо у него было какое-то серое, глаза смущённо и тревожно мигали… Илья кратко рассказал ему о Якове и воскликнул:
– Как тебя перевернуло!
Павел вздохнул; губы у него вздрогнули; как виноватый в чём-то, низко опустив голову, он хриплым шёпотом повторил:
– Перевернуло…
– Что у тебя? – участливо спросил Лунёв.
– Ну… Будто не знаешь…
Павел мельком взглянул в лицо товарища и снова опустил голову.
– Заразился?
– Конечно…
– Неужто от Веры?
– От кого же? – угрюмо ответил Павел.
Илья тряхнул головой.
– Вот и я когда-нибудь тоже влечу…
Павел, доверчиво глядя в глаза ему, сказал:
– Я думал – ты побрезгуешь теперь мной… Шатаюсь тут, вдруг вижу – ты!.. Стыдно стало… отвернулся, прошёл мимо…
– Умён! – с укором сказал Илья.
– Кто тебя знает, как взглянешь? Болезнь поганая… Вторую неделю здесь торчу… Такая тоска, такая мука!.. Ночью – словно на углях жаришься… Время тянется, как волос по молоку… И как будто в трясину тебя засасывает, и некого крикнуть на помочь…
Он говорил почти шёпотом, а лицо у него вздрагивало, руки судорожно мяли полы халата.
– А Вера где? – задумчиво спросил Илья.
– Чёрт её знает, – с горькой усмешкой сказал Грачев.
– Не ходит?
– Приходила раз – я выгнал… Видеть я её не могу! – зло прошептал Павел.
Илья укоризненно взглянул на его искажённое лицо и сказал:
– Ну, это ты ерунду порешь!.. Коли хочешь справедливости, так и сам будь справедлив. Чем она виновата?
– А кого мне винить? – вполголоса горячо воскликнул Павел. – Кого? Я ночи напролёт думаю – отчего моя жизнь скомкалась? Оттого, что я Веру полюбил, да?.. Про мою к ней любовь – в небе звёздами не напишешь!..
Глаза Павла покраснели, из них тяжело выкатились две большие слезы. Он смахнул их со щёк рукавом халата.
– Всё это пустые слова… – сказал Лунёв, чувствуя, что ему Веру жалко больше, чем Павла. – Ты мёд пил – хвалил: силён! – напился – ругаешь: хмелён!.. А каково ей? Ведь и её заразили?
– И её! – сказал Павел и дрогнувшим голосом спросил. – А ты думаешь, не жалко мне её? Я её выгнал… И, как пошла она… как заплакала… так тихо заплакала, так горько, – сердце у меня кровью облилось… Сам бы заплакал, да кирпичи у меня тогда в душе были… И задумался я тогда надо всем этим… Эх, Илья! Нет нам жизни…
– Да-а! – протянул Лунёв, странно улыбаясь. – Творится что-то… мудрёное! Давит всех и давит. Якову отец житья не даёт, Машутку замуж за старого чёрта сунули, ты вот…
Он вдруг тихонько засмеялся и сказал, понизив голос:
– Одному мне везёт! Как о чём подумаю – пожалуйте, готово!
– Нехорошо ты говоришь, – пытливо глядя на него, сказал Павел, – смеёшься, что ли?
– Нет, кто-то другой смеётся! Надо всеми нами смеётся кто-то… Гляжу я в жизнь – нет в ней справедливости…
– Я тоже вижу это! – тихо, но как-то всей грудью воскликнул Павел.
На лице его вспыхнули красные пятна, а глаза его засверкали живо и бойко, как, бывало, у здорового.
Они стояли в полутёмном углу коридора, у окна, стёкла которого были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга. Откуда-то издали доносился протяжный стон, похожий на гудение струны, которую кто-то задевает через равные промежутки времени, а она вздрагивает и звучит безнадёжно, точно зная, что нигде нет живого сердца, способного успокоить её болезненную дрожь. Павел горел от сознания обиды, нанесённой ему тяжёлой рукой жизни; он тоже, как струна, вздрагивал от возбуждения и торопливо, бессвязно шептал товарищу свои жалобы и догадки. А Илья чувствовал, что слова Павла точно искры высекают из его сердца, они зажгли в его груди то тёмное и противоречивое, что всегда беспокоило его. Он чувствовал, что на месте его недоумения пред жизнью вспыхнуло что-то иное, что вот-вот осветит мрак его души и успокоит её навсегда.
– Почему, ежели ты сыт – ты свят, ежели ты учён – прав? – шептал Павел, стоя против Ильи, сердце к сердцу. И оглядывался по сторонам, точно чувствуя близость врага, который скомкал жизнь его.
– Кто слова наши поймёт? – сурово воскликнул Илья.
– Да! С кем говорить?
Павел замолчал. Лунёв задумчиво посмотрел в глубь коридора. Теперь, когда они замолчали, стон раздался слышнее. Должно быть, чья-то большая и сильная грудь стонала и велика была её боль…
– Ты всё с Олимпиадой? – спросил Павел у Лунёва.
– Да, живу! – усмехаясь, ответил Илья. – Знаешь, – усмехаясь, продолжал он, сильно понизив голос, – Яков дочитался до того, что в боге сомневается…
Павел взглянул на него и неопределённым тоном спросил:
– Ну?
– Нашёл такую книгу… А ты как насчёт этого?
– Я, видишь ли… – задумчиво и тихо сказал Павел, – я как-то так… в церковь не хожу…
– А я – много думаю… И не могу я понять, как бог терпит?
Снова между ними завязался быстрый разговор. Увлечённые им, они проговорили до поры, пока к ним подошёл служитель и строго спросил Лунёва:
– Ты что тут прячешься, а?
– Я не прячусь… – сказал Илья.
– А ты не видишь, что все посетители ушли?
– Стало быть, не видал… Прощай, Павел. К Якову-то зайди…
– Но-но – пошёл! – крикнул служитель.
– Приходи скорее… – попросил Грачёв.
На улице Лунёв задумался о судьбе своих товарищей. Он видел, что ему лучше всех живётся. Но это сознание не вызвало в нём приятного чувства. Он только усмехнулся и подозрительно посмотрел вокруг…
На новой квартире он зажил спокойно, и его очень заинтересовали хозяева. Хозяйку звали Татьяна Власьевна. Весёлая и разговорчивая, она через несколько дней после того, как Лунёв поселился в голубой комнатке, подробно рассказала ему весь строй своей жизни.
Утром, когда Илья пил чай в своей комнате, она в переднике, с засученными по локоть рукавами, порхала по кухне и, заглядывая в дверь к нему, оживлённо говорила:
– Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил… Но мы хотим быть богатыми и будем… Детей у нас нет, а дети – это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля в месяц и чтобы она жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
Она становилась в дверях и, встряхивая кудерьками, по пальцам высчитывала:
– Кухарка – жалованья три рубля, да прокормить её надо – семь, – десять!.. Украдёт она в месяц на три рубля – тринадцать! Комнату её сдаю вам – восемнадцать! Вот сколько стоит кухарка!.. Затем: я всё покупаю оптом: масла – полпуда, муки – мешок, сахару – голову и так далее… На всём этом я выигрываю рублей двенадцать… Тридцать рублей! Если бы я служила где-нибудь, – в полиции, на телеграфе, – я работала бы на кухарку… А теперь я – ничего не стою для мужа и горжусь этим! Вот как надо жить, молодой человек! Учитесь…
Она плутовато смотрела в лицо Ильи бойкими глазами, он улыбался ей. Она нравилась ему и возбуждала в нём чувство уважения. Утром, когда он просыпался, она уже сновала по кухне, вместе с рябой и молчаливой девочкой-подростком, смотревшей на неё и на всё пугливыми, бесцветными глазами. Вечером, когда он приходил домой, она, тоненькая, чистенькая, с улыбкой отпирала ему дверь, и от неё пахло чем-то приятным. Если муж её был дома, он играл на гитаре, а она подпевала ему звонким голосом, или они садились играть в карты – в дурачки на поцелуи. Илье в его комнате было слышно всё: и говор струн, то весёлый, то чувствительный, и шлёпанье карт, и чмоканье губ. Квартира состояла из двух комнат – спальни и ещё одной, смежной с комнатой Ильи: она служила супругам и столовой и гостиной, в ней они проводили свои вечера… По утрам в этой комнате раздавались звонкие птичьи голоса: тенькала синица, вперебой друг перед другом, точно споря, пели чиж и щеглёнок, старчески важно бормотал и скрипел снегирь, а порой в эти громкие голоса вливалась задумчивая и тихая песенка коноплянки.
Муж Татьяны, Кирик Никодимович Автономов, был человек лет двадцати шести, высокий, полный, с большим носом и чёрными зубами. Его добродушное лицо усеяно угрями, бесцветные глаза смотрели на всё с невозмутимым спокойствием. Коротко остриженные светлые волосы стояли на его голове щёткой, и во всей грузной фигуре Автономова было что-то неуклюжее и смешное. Двигался он тяжело и с первой же встречи почему-то спросил Илью:
– Ты птиц певчих любишь?
– Люблю…
– Ловишь?
– Нет… – удивлённо глядя на околоточного, ответил Илья.
Тот наморщил нос, подумал и спросил ещё:
– А ловил?
– И не ловил…
– Никогда?
– Никогда…
Тут Кирик Автономов снисходительно улыбнулся и сказал:
– Значит, ты их не любишь, если не ловил… А я ловил, даже за это из корпуса был исключён… И теперь стал бы ловить, но не хочу компрометироваться в глазах начальства. Потому что хотя любовь к певчим птицам – и благородная страсть, но ловля их – забава, недостойная солидного человека… Будучи на твоём месте, я бы ловил чижиков – непременно! Весёлая птичка… Это именно про чижа сказано: птичка божия…
Автономов говорил и мечтательными глазами смотрел и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный – человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил:
– Вечером приходи к нам чай пить… Приходи без стеснения… в карты поиграем, в дурачки… Гости к нам ходят редко. Принимать гостей – приятно, но их надо угощать, а это – неприятно, потому что дорого.
Чем более присматривался Илья к благополучной жизни своих хозяев, тем более нравились они ему. Всё у них было чисто, крепко, всё делалось спокойно, и они, видимо, любили друг друга. Маленькая, бойкая женщина была похожа на весёлую синицу, её муж – на неповоротливого снегиря, в квартире уютно, как в птичьем гнезде. По вечерам, сидя у себя, Лунёв прислушивался к разговору хозяев и думал:
«Вот как надо жить…»
И, вздыхая от зависти, он всё сильнее мечтал о времени, когда откроет свою лавочку, у него будет маленькая, чистая комната, он заведёт себе птиц и будет жить один, тихо, спокойно, как во сне… За стеной Татьяна Власьевна рассказывала мужу, что она купила на базаре, сколько истратила и сколько сберегла, а её муж глухо посмеивался и хвалил её:
– Ах ты, умница! Ну, дай поцелую…
Он рассказывал жене о происшествиях в городе, о протоколах, составленных им, о том, что сказал ему полицеймейстер или другой начальник… Говорили о возможности повышения по службе, обсуждали вопрос, понадобится ли вместе с повышением переменить квартиру.
Илья слушал, и вдруг его охватывала непонятная, тяжёлая скука. Становилось душно в маленькой голубой комнате, он беспокойно осматривал её, как бы отыскивая причину скуки, и, чувствуя, что не может больше выносить тяжести в груди, уходил к Олимпиаде или гулял по улицам.
Олимпиада относилась к нему всё более требовательно и ревниво, всё чаще он ссорился с ней. Во время ссор она никогда не вспоминала об убийстве Полуэктова, но в хорошие минуты по прежнему уговаривала Илью забыть про это. Лунёв удивлялся её сдержанности и как-то раз после ссоры спросил её:
– Липа! Почему ты, когда ругаешься, про старика ни словом не помянешь?
Она ответила, не задумываясь:
– А потому, что это дело не моё, да и не твоё. Коли тебя не нашли – значит, так ему и надо было. Душить его тебе надобности не было, – ты сам говоришь. Значит, он через тебя наказан…
Илья недоверчиво засмеялся.
– Что ты? – спросила женщина.
– Та-ак… Я подумал, что, коли человек неглуп – он обязательно жулик… Всё может оправдать… И обвинить всё может…
– Не пойму тебя, – сказала Олимпиада, качая головой.
– Чего не понимать? – спросил Илья, вздохнув и пожимая плечами. – Просто. Я говорю: поставь ты мне в жизни такое, что всегда бы незыблемо стояло; найди такое, что ни один бы самоумнейший человек ни обвинить, ни оправдать не мог… Найди такое! Не найдёшь… Нет такого предмета в жизни…
После одной ссоры Илья, дня четыре не ходивший к Олимпиаде, получил от неё письмо… Она писала:
«Ну и прощай, милый Ильюша, навсегда, не увидимся мы с тобой больше. Не ищи меня, – не найдёшь. А с первым пароходом уеду я из окаянного этого города: в нём душу свою размозжила на всю жизнь. Уеду я далеко никогда не ворочусь, – не думай и не жди. За хорошее твоё – спасибо тебе от всего сердца, а дурное я помнить не буду. Ещё должна сказать тебе по правде, что ухожу я не куда-нибудь, а просто сошлась с молодым Ананьиным, который давно ко мне приставал и жаловался, что я его погублю, коли не соглашусь жить с ним. Согласилась: всё равно. Мы уедем к морю, в село, где у Ананьиных рыбные ватаги. Он очень простой и даже предлагает обвенчаться, дурачок. Прощай! Как будто во сне видела я тебя, а проснулась – и нет ничего. Как у меня сердце ноет, если бы ты знал! Целую тебя, единственный человек. Не гордись перед людьми: мы все несчастные. Смирная стала я, твоя Липа, и как под обух иду, до того болит моя душа растерзанная. Олимпиада Шлыкова. По почте послала посылку тебе – кольцо на память. Носи, пожалуйста. Ол. Ш.»
Илья прочитал письмо и до боли крепко закусил губу. Потом прочитал ещё и ещё. С каждым разом письмо всё больше нравилось ему, – было и больно и лестно читать простые слова, написанные неровными, крупными буквами. Раньше Илья не думал о том, насколько серьёзно любит его эта женщина, а теперь ему казалось, что она любила сильно, крепко, и, читая её письмо, он чувствовал гордое удовольствие в сердце. Но это удовольствие понемногу уступало место сознанию утраты близкого человека, и вот Илья грустно задумался: куда теперь, к кому пойдёт он в час скуки? Образ женщины стоял пред его глазами, он вспоминал её бешеные ласки, её умные разговоры, шутки, и всё глубже в грудь ему впивалось острое чувство сожаления. Стоя пред окном, он, нахмурив брови, смотрел в сад, там, в сумраке, тихо шевелились кусты бузины и тонкие, как бечёвки, ветви берёзы качались в воздухе. За стеной грустно звенели струны гитары, Татьяна Власьевна высоким голосом пела:
Пуска-ай кто хо-чет и-и-ищет
Б-бога-атых ян-тар-рей…
Илья держал письмо в руке и чувствовал себя виноватым пред Олимпиадой, грусть и жалость сжимали ему грудь и давили горло.
А м-не мо-ё ко-ле-е-ечко
До-оста-ань со дна мор-рей,
– раздавалось за стеной. Потом околоточный густо захохотал, а певица выбежала в кухню, тоже звонко смеясь. Но в кухне она сразу замолчала. Илья чувствовал присутствие хозяйки где-то близко к нему, но не хотел обернуться посмотреть на неё, хотя знал, что дверь в его комнату отворена. Он прислушивался к своим думам и стоял неподвижно, ощущая, как одиночество охватывает его. Деревья за окном всё покачивались, а Лунёву казалось, что он оторвался от земли и плывёт куда-то в холодном сумраке…
– Илья Яковлевич! Чай пить будете? – окрикнула его хозяйка.
– Нет…
За окном раздался могучий удар колокола; густой звук мягко, но сильно коснулся стёкол окна, и они чуть слышно дрогнули… Илья перекрестился, вспомнил, что давно уже не бывал в церкви, и обрадовался возможности уйти из дома…
– Я ко всенощной пойду, – сказал он, обернувшись к двери. Хозяйка стояла как раз в двери, держась руками за косяки, и смотрела на него с любопытством. Илью смутил её пристальный взгляд, и, как бы извиняясь пред нею, он проговорил:
– Давно в церкви не был…
– Хорошо! Я приготовлю самовар к девяти часам.
Идя в церковь, Лунёв думал о молодом Ананьине. Он знал его: это богатый купчик, младший член рыбопромышленной фирмы «Братья Ананьины», белокурый, худенький паренёк с бледным лицом и голубыми глазами. Он недавно появился в городе и сразу начал сильно кутить.
«Вот как живут люди, как ястреба, – размышлял Илья с горечью. – Только оперился и сейчас же – цап себе голубку…»
Он вошёл в церковь расстроенный, обозлённый своими думами, встал там в тёмный угол, где стояла лестница для зажигания паникадила.
«Господи, помилу-уй», – пели на левом клиросе. Какой-то мальчишка подпевал противным, резавшим уши криком, не умея подладиться к хриплому и глухому голосу дьячка. Нескладное пение раздражало Илью, вызывая в нём желание надрать мальчишке уши. В углу было жарко от натопленной печи, пахло горелой тряпкой. Какая-то старушка в салопе подошла к нему и брюзгливо сказала:
– Не на своё место встали, сударь мой…
Илья посмотрел на воротник её богатого салопа, украшенный хвостами куницы, и молча отодвинулся, подумав:
«И в церкви свои места…»
После убийства Полуэктова он впервые пришёл в церковь и теперь, вспомнив об этом, вздрогнул.
– Господи! Помилуй… – прошептал он, крестясь.
Стройно и громогласно запели певчие. Голоса дискантов, отчетливо выговаривая слова песнопения, звенели под куполом чистым и сладостным звоном маленьких колокольчиков, альты дрожали, как звучная, туго натянутая струна; на фоне их непрерывного звука, который лился подобно ручью, дисканты вздрагивали, как отблески солнца в прозрачной струе воды. Густые, тёмные ноты басовой партии торжественно колыхались в воздухе, поддерживая пение детей; порою выделялись красивые и сильные возгласы тенора, и снова ярко блистали голоса детей, возносясь в сумрак купола, откуда, величественно простирая руки над молящимися, задумчиво смотрел вседержитель в белых одеждах. Вот пение хора слилось в массу звуков и стало похоже на облако в час заката, когда оно, розовое, алое и пурпурное, горит в лучах солнца великолепием своих красок и тает в наслаждении своей красотой…
Замерло пение, – Илья вздохнул глубоким, легким вздохом. Ему было хорошо: он не чувствовал раздражения, с которым пришёл сюда, и не мог остановить мысли на грехе своём. Пение облегчило его душу и очистило её. Чувствуя себя так неожиданно хорошо, он недоумевал, не верил ощущению своему, но искал в себе раскаяния и – не находил его.
И вдруг его, как иглой, кольнула острая мысль:
«Что, если хозяйка войдёт из любопытства в его комнату, начнёт рыться там и найдёт деньги?»
Илья быстро сорвался с места, вышел из церкви и, крикнув извозчика, поехал домой. Дорогой его мысль неотвязно развивалась, возбуждая его.
«Найдёт – ну, что же? Они не донесут, они просто украдут сами…»
Но мысль, что они не донесут, а именно украдут деньги, ещё более возбудила его. Он чувствовал, что если это случилось, то сейчас же, на этом же извозчике, он поедет в полицию и скажет, что это он убил Полуэктова. Нет, он не хочет больше маяться и жить в беспокойстве, тогда как другие на деньги, за которые он заплатил великим грехом, будут жить спокойно, уютно, чисто. Эта мысль родила в нём холодное бешенство. Подъехав к дому, он сильно дёрнул звонок и, стиснув зубы, сжал кулаки, ожидая, когда ему отворят дверь.
Дверь отворила ему Татьяна Власьевна.
– Ух, как вы громко звоните!.. Что вы? Что с вами? – испуганно вскричала она, взглянув на него.
Он молча оттолкнул её, прошёл в свою комнату и с первого же взгляда понял, что все его страхи напрасны. Деньги лежали у него за верхним наличником окна, а на наличник он чуть-чуть приклеил маленькую пушинку, так что, если бы кто коснулся денег, пушинка непременно должна была слететь. Но вот он ясно видел на коричневом наличнике – её белое пятнышко.
– Вы больны? – тревожно спрашивала хозяйка, являясь в двери.
– Да, – нездоровится… Вы – извините: я толкнул вас…
– Это пустяки… Подождите… сколько нужно дать извозчику?
– Сделайте милость, отдайте…
Она убежала, а Илья тотчас же вскочил на стул, выхватил из-за наличника деньги и, сунув их в карман, облегчённо вздохнул… Ему стало стыдно своей тревоги. Пушинка показалась ему глупой, смешной, как и всё это… «Навождение!..» – подумал он, внутренне усмехаясь. В двери снова явилась Татьяна Власьевна.
– Извозчику – двадцать, – торопливо заговорила она. – У вас что – закружилась голова?
– Да… знаете, стою в церкви… вдруг это…
– Вы прилягте, – сказала женщина, входя в комнату. – Прилягте, не стесняясь… А я посижу с вами… Я одна, – муж отправился в наряд, в клуб…
Илья сел на постель, а она на стул, единственный в комнате.
– Обеспокоил я вас, – смущённо улыбаясь, сказал Илья.
– Ничего, – ответила Татьяна Власьевна, пытливо и бесцеремонно разглядывая его лицо. Помолчали. Илья не знал, о чём говорить с этой женщиной, а она, всё разглядывая его, вдруг стала странно улыбаться.
– Что вы? – спросил Лунёв, опуская глаза.
– Сказать? – плутовато спросила она.
– Скажите…
– Не умеете вы притворяться – вот что!
Илья вздрогнул и тревожно взглянул на женщину.
– Да, не умеете. Какой вы больной? Вовсе не больной, а просто получили вы одно неприятное письмо, – я видела, видела.
– Да, получил… – тихо и осторожно сказал Илья. За окном раздался шелест веток. Женщина зорко посмотрела сквозь стёкла и снова повернулась лицом к Илье.
– Это – ветер или птица. Вот что, мой хороший постоялец, хотите вы меня послушать? Я хоть и молоденькая женщина, но неглупая…
– Сделайте милость, говорите, – попросил Лунёв, с любопытством глядя на неё.
– Вы это письмо разорвите и бросьте, – солидно заговорила хозяйка. – Если она вам отказала, она поступила, как паинька-девочка, да! Жениться вам рано, вы необеспеченный человек, а необеспеченные люди не должны жениться. Вы здоровый юноша, можете много работать, вы красивый, – вас всегда полюбят… А сами вы влюбляться погодите. Работайте, торгуйте, копите деньги, добивайтесь, чтобы завести какое-нибудь дело побольше, старайтесь открыть лавочку и тогда, когда у вас будет что-нибудь солидное, женитесь. Вам всё это удастся: вы не пьёте, вы – скромный, одинокий…
Илья слушал, опустив голову, и внутренне улыбался. Ему хотелось засмеяться вслух, громко, весело.
– Нечего вешать голову, – тоном опытного человека продолжала Татьяна Власьевна. – Пройдёт! Любовь – болезнь излечимая. Я сама до замужества три раза так влюблялась, что хоть топиться впору, и однако – прошло! А как увидала, что мне уж серьёзно пора замуж выходить, – безо всякой любви вышла… Потом полюбила – мужа… Женщина иногда может и в своего мужа влюбиться…
– Это как? – широко раскрыв глаза, спросил Илья.
Татьяна Власьевна засмеялась весёлым смехом.
– Я пошутила… Но и серьёзно скажу: можно выйти замуж не любя, а потом полюбить…
И она снова защебетала, играя своими глазками. Илья слушал внимательно, с интересом и уважением разглядывая её маленькую, стройную фигурку. Такая она маленькая и такая гибкая, надёжная, умная…
«Вот с такой женой не пропадёшь», – думал он. Ему было приятно: сидит с ним женщина образованная, мужняя жена, а не содержанка, чистая, тонкая, настоящая барыня, и не кичится ничем перед ним, простым человеком, а даже говорит на «вы». Эта мысль вызвала в нём чувство благодарности к хозяйке, и, когда она встала, чтоб уйти, он тоже вскочил на ноги, поклонился ей и сказал:
– Покорно благодарю, что не погнушались… беседой вашей утешили меня…
– Утешила? Вот видите! – она тихонько засмеялась, на щеках у неё вспыхнули красные пятна, и глаза несколько секунд неподвижно смотрели в лицо Ильи.
– Ну, до свиданья… – как-то особенно сказала она и ушла лёгкой походкой девушки…
С каждым днём супруги Автономовы всё больше нравились Илье. Он видел много зла от полицейских, но Кирик казался ему рабочим человеком, добрым и недалёким. Он был телом, его жена – душой; он мало бывал дома и мало значил в нём. Татьяна Власьевна всё проще относилась к Илье, стала просить его наколоть дров, принести воды, выплеснуть помои. Он охотно исполнял её просьбы, и незаметно эти маленькие услуги стали его обязанностями. Тогда хозяйка рассчитала рябую девочку, сказав ей, чтоб она приходила только по субботам.
Иногда к Автономовым приходили гости – помощник частного пристава Корсаков, тощий человек с длинными усами. Он носил тёмные очки, курил толстые папиросы, терпеть не мог извозчиков и всегда говорил о них с раздражением.