…Я сидел в городском саду на скамье под деревьями, ветер сердито встряхивал чёрные мокрые ветви над моей головой и, срывая последние листья, уносил их под гору, к широкой мутной реке, а река дышала в небо сырым холодом.
За рекой, в жёлтом бархате поблекшей травы, блестело маленькое озеро, вода печально отражала тусклое небо осени; в небе таял бледный диск луны. Солнце давно опустилось в тёмный омут леса, и багровая полоса зари, среди сизых туч, казалась огненным потоком в теснинах гор.
– Послушайте… – тихо сказал высокий, плохо одетый молодой человек; шум деревьев заглушил его шаги, и я не слышал, когда он подошёл. – Дайте мне на хлеб!
Голова его наклонилась, он отступил на шаг, но шляпы не снял. Я молча сунул руку в карман.
– Немного! – быстро предупредил он и гордо поднял голову. – Вы думаете – попрошайка? Нет, – просто без работы… Очень голоден… Верите?
– Верю, – сказал я.
Лицо у него скуластое, глаза большие, мягко-серые, глубоко ушедшие под высокий лоб.
– Спасибо! – угрюмо буркнул он, принимая деньги длинной рукой, дрожащей от холода или стыда.
Я встал и пошёл рядом с ним. Он возбуждал моё любопытство, я спросил его:
– Не могу ли я быть более полезным для вас?
– Найдите работу! – быстро воскликнул он. – Можете?
– Попробую…
– Мне тяжело и стыдно просить… я хочу работать!
– Как вас зовут?
– Платон Багров… Я, видите ли, крестьянин, кончил сельскую школу, хорошо учился, и учительница очень любила меня… Ей удалось уговорить старушку-помещицу отдать меня в гимназию…
Под глазами у него были большие тёмные пятна. Его нос, хрящеватый, с горбинкой, покраснел от холода. Юноша засунул руки в карманы брюк, согнул спину и зябко передёргивал широкими плечами. Тонкий пиджак, застёгнутый до горла, высокие стоптанные сапоги и старая, измятая шляпа делали его похожим на шарманщика. Говорил он спокойно, без грусти, без жалобы в голосе и так, точно он сам внимательно вслушивался в свою речь, проверяя её мысленно.
– В гимназии я был четыре года; когда я сидел во втором классе, умерла мать – заплуталась в поле и замёрзла; отец умер ещё раньше; а когда перешёл в четвёртый, умерла эта помещица… Наследники её уже не захотели платить за меня, и пришлось уйти из гимназии… На этом моё образование кончилось…
Какая-то дама, обогнав, толкнула его – он быстро вскинул голову, посмотрел на неё, поднял руку к шляпе и глухо сказал:
– Извините!
Дама, не оглянувшись на него, прошла. Он плотно сжал губы и потом, улыбаясь, сказал:
– Как люди привыкли толкать друг друга… как будто толкнуть – это ничего не значит…
Мы пришли в трактир, заняли столик в углу маленькой комнатки, прокопчённой табаком, я спросил себе пива, а он, ожидая, когда ему принесут есть, вполголоса рассказывал мне, осматриваясь вокруг:
– Первое время я жил у одного из сторожей гимназии, потом он устроил меня в бакалейную лавочку мальчиком, но мой хозяин оказался драчуном – я ушёл от него…
Половой поставил на стол тарелку с хлебом. Платон тотчас же взял кусок, но рука у него странно дрогнула, он быстро взглянул на меня, положил хлеб обратно и продолжал, опустив голову:
– Тогда мне было четырнадцать лет, теперь – девятнадцать, через два года надо идти в солдаты. За пять лет я очень много видел, жил в разных городах, работал у водопроводчика, садовника, был рассыльным в редакции одной южной газеты, ловил рыбу в Азовском море, был и на Каспии – много испытал! Смотрел, думал… и – знаете – плохо устроена жизнь!
Половой принёс миску чего-то мутного и крепко пахучего. Платон глубоко и жадно потянул носом воздух, подвинул обеими руками миску к себе и, не прерывая речь, стал наливать суп в тарелку.
– Я очень люблю читать, у меня правило – треть заработка тратить на книги… Прочитав, я, конечно, продаю книгу… это всегда жалко, но ведь не таскать же их с собой… Я не люблю жить на одном месте долго… хочется видеть как можно больше, хочется быть образованным…
– Быть образованным – прекрасное желание, но, мне кажется, для этого надо долго сидеть на одном месте. Однако – вы кушайте! – сказал я, видя, как раздуваются его ноздри, обоняя запах пищи… Он улыбнулся и начал есть, безуспешно стараясь скрыть от меня голодную жадность.
Было несколько странно слышать его простую речь, в которой звучал какой-то неуловимый ритм и глубокая серьёзность, казалось бы, несвойственная годам юноши. Он немного рисовался своей гладкой речью, и было заметно, что он торопится убедить меня в своей интеллигентности… Теперь, видя, с какой острой жадностью он ест, я старался не смотреть на него, чтобы не смутить, и осматривал комнату.