Был у меня товарищ, – угаси, господи, пылкую душу его! Ибо зачем ей гореть там, у полярного круга, куда он уехал невольно?..
Угаси, господи, душу его! Огонь её ничего не осветит там, кроме пустыни, не растают снега пустынь от огня души его, и не исчезнут от него чёрные тучи тоски одиночества, яко исчезает дым от лица огня!
Был у меня товарищ, – молод он был в ту пору, когда погиб. Однажды он ехал ко мне в гости, но – он слишком любил прямые дороги, и вот, не заезжая ко мне, он прямо проехал туда, где живёт и теперь и откуда уже не воротится…
Он жил со старухой-матерью; ей было в то время шестьдесят три года, и смерть стояла за плечами у неё. Я ждал его. И в один и тот же день получил, с одной стороны, известие о том, что он уже не приедет ко мне, а с другой – письмо от его матери, которая спрашивала меня, приехал ли он, просила меня беречь его душу и тело, писать ей – как мы с ним проводим время, как он чувствует себя…
Я прочитал это письмо и представил себе мать, как я знал её: больной, дряхлой, с кроткими глазами, горевшими только безмерной любовью к сыну… Весь смысл немощной жизни был в заботах о нём, в думах о его счастье…
«Сказать ей правду?» – спросил я себя…
…Есть правда, которая нужна человеку, она обжигает с его сердца грязь и пошлость пламенем стыда, – да здравствует!
И есть правда, которая, падая на голову человека, как камень, убивает в нём желание жить, – да погибнет!..
Если я скажу матери, что исчез навсегда для неё сын, в лучшем случае я – убью её сразу… Но если она не умрёт от этой подлой, страшной правды, – исчезнет смысл её жизни, и последние дни её будут отравлены невыносимой болью, бесплодным страданием… Она двадцать восемь лет, полных труда и мучения, неустанно охраняла дни своего сына, и вот, пред смертью, у неё отняли единственное утешение – счастье знать, что сын её вырос, крепок и без матери, его опоры, может стойко бороться с жизнью и – она верит в это – будет победителем… А я скажу ей – побеждён?!
Нет, я лучше солгу!..
И три месяца, вплоть до дня её смерти, я писал ей письма почерком её сына, начиная их словами:
«Моя милая, славная мама!..»
Она отвечала мне на них длинными посланиями, в которых доказывала необходимость ношения фуфаек с большим красноречием и жаром, чем Лютер свои тезисы. Я говорил ей устами её сына о том, как счастливо и весело ему живется, подробно описывал его успехи в труде и в обществе, подчинялся за него её требованиям, соглашался с её советами, был нежен, внимателен, счастлив.
Она, ликуя, писала мне:
«Славный ты мой мальчик! Никогда ещё не был ты так мил и ласков, как теперь, в твоих письмах ко мне. Спасибо тебе, дорогой мой, за то, что ты обогащаешь последние дни мои сокровищами чистого сердца твоего».
Я усиливал яркость красок моей фантазии и писал ей о том, как хорошо жить, имея такую чудную, святую мать; она отвечала мне – как хорошо умирать, имея такого прекрасного, счастливого сына… И умерла она с верой, что её сын счастлив… Он же в это время сидел в тюрьме, где-то по дороге на далёкий север…
Вот какая славная история… Жаль только, что она – выдумана мною…
Читатель, и тебя, как умирающую старушку, я тоже обманул. Дело в том, что всё, что я рассказал тебе «о чёрте», – выдумано мною и – клянусь! – в действительности ничего подобного не было. И даже чёрт, которого я представил тебе, – скверный чёрт, что, кстати сказать, уже видно и по его поступку с писателем. Подумай сам, разве порядочный чёрт, желая поглумиться над писателем, не нашёл бы ничего хуже, как именно показать ему его жену и её образ жизни после его смерти? Настоящий чёрт никогда не рискнёт своей старинной и прочной дружбой с женщиной, никогда он не позволит себе поставить её в неловкое положение пред кем-либо, а тем более пред её мужем, хотя бы и мёртвым…
Вот и всё… Я извиняюсь пред тобою, читатель, за мой обман, впредь обязуюсь быть правдивым, как солнце, и даже фантастические, святочные рассказы отныне буду писать, строго придерживаясь действительности. Я даже пойду дальше в моём желании быть правдивым пред тобою, – о читатель! – и здесь же подробно расскажу, что именно побудило меня покаяться в обмане…