Черная метка
– Брось нож, стрелять буду!
Этот крик, громкий и ясный, разрубил тишину вечерних сумерек, как топор – неминуемо и грубо. Николай Васильевич обернулся, близоруко щурясь в попытке рассмотреть происходящее у себя за спиной, сквозь яркие фары тарахтящего автомобиля. Получилось не очень, вдобавок ко всему, мешали хлопья липкого снега, застывшие поверх выпуклых линз старомодных очков в роговой оправе. Уже тот факт, что автомобиль смог подкрасться незамеченным к замечтавшемуся профессору, напрягал сознание последнего, а силуэты двух человек, угадывавшиеся в свете фар, бьющих в глаза и давящих на психику, лишь усугублял его положение.
– Интересно, к кому они обращаются? – подумал профессор, осматривая окрестности.
Любопытно, но кроме самого Николая Васильевича, никого из живых поблизости видно не было. На расстоянии в двести – триста метров от него возвышался угол старой пятиэтажки, пожелтевшей и облупившейся, с пугающим зевом темной подворотни, правее дома начинался карьер. Обрыв карьера терялся за снегом, но десятилетиями возвращаясь с работы по этому маршруту, профессор знал, что карьер есть. На другой стороне узенькой улочки выстроились в ряд три девятиэтажки, – новее, чем пятиэтажная «сталинка», но тоже наследие "того" времени. И никого на улице профессор не увидел. Все видимое пространство вокруг него, по обе стороны от ухабистой дороги, казалось пустым, даже автомобили в тот вечер не проезжали мимо. И тем не менее, крик повторился. Властный, надменный, мужской, грубый.
– Бросай нож, стрелять буду!
И вот тут Ларинцева прошиб холодный и липкий пот. По всей видимости, кричавший обращался непосредственно к профессору, вот только никакого ножа в руках у последнего уж точно не было. Николай Васильевич нерешительно замер, стараясь понять какую картину он представляет со стороны кричавших силуэтов, размытых фарами. Невысокий, чуть ниже метра семидесяти пяти, респектабельный с виду – в новой дубленке и с чистыми брюками, на меховые ботинки набился снег, но норковая шапка и портфель под мышкой должны были сгладить нежелательное впечатление, подпорченное заснеженной обувью. Он все еще не видел кричавших, хотя уже убедился, что их было двое.
– Ну и кому я так плохо сделал? – задал себе мысленно вопрос профессор, – на факультете прикладной психологии, конечно, учились нерадивые студенты, у которых экзамены и зачеты выходили не с того боку, да еще и со скрипом, но, чтобы мстить вот так своему профессору? Нет, это уже немыслимо! В конечном счете сдали‑то все…
– Бросай нож, стреляю на поражение! Последнее предупреждение, не бросишь – стреляю!
Ну, и что прикажете делать в такой ситуации? Смех – смехом, а ведь могут и выстрелить. Обдумав это, профессор решил расстаться с кожаным портфелем, откинув его на два метра в сторону, – дорогая вещь, но жизнь‑то дороже! И чудо, кричащий, как будто бы удовлетворился этим действием, следующий приказ прозвучал также грубо, но уже не так зловеще.
– Лицом на землю, руки за голову!
Профессор и этой команде подчинился. Кряхтя и охая, он опустился сперва на колени, а затем, расстегнув нижнюю пуговицу дубленки, мешавшей ему лечь на землю, расставив руки вверх ладонями, он повалился лицом в снег. Заводить руки за голову профессор не стал.
– Как глупо я, наверное, выгляжу, – продолжал раздумывать Николай Васильевич, – «не иначе, как эти засранцы меня на видео снимают, чтобы потом в интернете все выложить! Сейчас посмеются над стариком и уедут… Ну ничего, на эту шпану и милиция существует!».
Тем временем, от машины по направлению к нему, звонко отмеряя шаги по заснеженному асфальту, затопали две пары ног. На ходу злоумышленники переговаривались отрывистыми смешками.
– Ну вот, лег, как миленький! А ты говорил, что в плечо стрелять придется.
– Это ты про плечо говорил, а я предлагал в ноги! – хохотнул второй говоривший, – да ты отсюда и в фонарный столб‑то промажешь, чего там про плечо говорить.
– Не бреши, в столб попаду! – обиженно произнес первый нападавший.
И в то время, когда профессор укреплялся в своих мыслях про шутников‑студентов, к нему подошли два человека, в одинаковых черных ботинках и одинаковой униформе, как профессор разглядел позднее. Первая странность этого жуткого декабрьского вечера заключалась в том, что оба бандита держали в руках черные пистолеты, поблескивающие профессору в тусклом свете уличного освещения. Вторая и более шокирующая странность заключалась в том, что оба нападавших были одеты в одинаковую полицейскую форму.
Испуг профессора ввел психику в подобие шокового состояния, когда все мысли разом замолкают и в голове наступает благоговейная тишина. Но нервный шок быстро перешло обратно в испуг, – чего ему пугаться полицию? Налицо вышло обидное недоразумение и это недоразумение профессор быстро и сейчас разъяснит!
Приняв мысль, что лежать больше без надобности, профессор принялся подниматься с заснеженного асфальта, перенеся весь свой солидный вес на еще крепкую правую руку, левой рукой он пытался нашарить затерявшийся портфель. Николай Васильевич уже было начал говорить полицейским про то, как он испугался их вначале, приняв за обычных грабителей, про то, как он посмеется над этим впоследствии, но ход его мыслей вдруг резко прервала нога одного из стоявших рядом с ним мужчин. С легкостью и завидным проворством, находившийся по правую сторону от него полицейский, резко выбросил носок своего казенного ботинка вперед, подбивая опорную руку профессора.
– Сказали лежать, так лежи, гнида! – смеясь, но со злобой произнес ему полицейский.
– Я не гнида, у меня докторская по психологии, – мысленно возразил профессор, но будучи человеком здравым и рассудительным, Николай Васильевич Ларинцев вслух промолчал. И правильно сделал.
Тем временем, второй полицейский, темной тенью навис над профессором и что‑то твёрдое и отвратительно‑холодное сковало запястья последнего.
– На меня в самом деле надели наручники? – к удивлению самого профессора психологии, осознание этого факта затопило ужасом все остальное, как будто, наручники для него были хуже тупого пистолетного жала, еще недавно смотревшего ему, толи в грудь, толи в голову.
Два здоровых бугая, одетых в настоящую милицейскую форму, кряхтя подняли обмякшего профессора и потащили несчастного к тарахтящему драндулету. «Позвольте, позвольте, но что происходит?», – подумал профессор, когда увидел, что его грубо и умело запихивают в заднюю часть полицейского «уаза».
– Неужели за взятки? – рассуждал оторопевший профессор. Он уже слышал и наблюдал, как у них в институте забирали пойманного на взятке декана, – но ведь тот вымогал, а я нет, – пролепетал внутренний голос в голове у Ларинцева и тут же подумал, – а могут ли считаться принятые им магарычи в виде коньяка и конфет той самой взяткой? По всему выходило, что не могут, да к тому же и эти двое грубых полицейских не были похожи на тех подозрительных лиц в штатском, которые увели и забрали декана. Но, если меня вот сейчас не за взятку, тогда, простите, в чем же дело? – но и этот вопрос остался незаданным, профессор молча сидел в машине, расправив затекшие на снегу мышцы спины настолько, насколько это позволяло сделать тесная камера автомобильного салона.
Хлопнули передние двери машины и оба полицейских весло переругиваясь запрыгнули на передние сиденья милицейского «уаза».
– Ну что, будешь звонить диспетчеру? – послышался голос, с одной стороны.
– А че всегда я‑то? – раздраженно буркнул второй, я в прошлый раз ему докладывал, теперь пришла твоя очередь.
– Ну а кто из нас рыжий? – засмеялся все тот же.
– Да пошел ты, – огрызнулся первый, но все‑таки включил тумблер радио.
– Диспетчер, это Рыжов! Диспетчер, вы меня слышите?
– Слышу тебя, Рыжов! Чего у вас там? – отозвался динамик чужим, прокуренным голосом.
– Мы еще одного «подозреваемого» задержали на Пятнистой, возле карьера.
Профессор знал, что улицу, где его только что, с позволения сказать задержали, к слову – не выдвинув ему никакого обвинения и так и не пояснив причин задержания, называлась улицей Пятницкого и этот жаргон ему уже изначально не нравился. Да и та интонация, которой полицейский произнес свою, якобы, фамилию, не ускользнуло от натренированного уха профессора, – «он не Рыжев, это прозвище, и оно ему явно не нравится», – записал в мысленном блокноте в голове Николай Васильевич. Динамик на минуту замолк, собеседник на том конце провода перерабатывал услышанное. Ларинцев буквально слышал скрип его мыслительного процесса и этот процесс оставлял желать лучшего.
– Свидетели были? – осведомился из динамика все тот же голос.
– Никого, – на этот раз ему ответил второй полицейский.
– Никого? – удивился тот, кого называли диспетчер, – а ты в этом уверен, Лопатин? Или опять, как в тот раз будет?
На этот раз ухмыльнулся Рыжев, уже по его затылку Николай Васильевич понял, что тот ухмыляется. «Это не настоящие фамилии, – совершенно отчётливо подумал профессор».
– Уверен, – разозлился некто с фамилией Лопатин, – до ближайшего здания пятьсот метров, с другой стороны карьер начинается, а через дорогу – так и совсем далеко, а тут еще и снег валит, что ни черта не видно!
– Врешь! – мысленно усмехнулся Ларинцев и подивился себе, с каким цинизмом в голове прозвучало слово, – «там и через дорогу‑то до других девятиэтажек пятьсот метров уж явно не наберется, а соседняя «сталинка» и того ближе». Но диспетчер принял слова полицейского на веру.
– Ну хорошо, – протянула рация, – тогда везите его «туда» – к участковому.
И по его тону Николай Васильевич понял, что ни к какому участковому его не повезут, весь этот фарс с его якобы задержанием, окончится для него прямо здесь и сейчас. Пытаясь собрать остатки мужества, доктор по психологии едва не расплакался. К горлу подкатил опасливый ком и укрепился там намертво, дышать стало затруднительно, вдобавок начало тошнить.
– И вот еще что, вы меня еще слушаете? – снова ожила хрипловатая рация, – чтобы история, как в прошлый раз не случилась, уколите его сейчас по‑быстрому.
– Да он дед уже, а нас тут двое! – подал голос рыжий полицейский.
– Да вас и вчера двое было – колите, раз сказано! – закричал на него голос из рации, после чего в машине повисла тягостная тишина.
– Вот и конец! – подумал профессор, стыдливо краснея, чувствую, как намокают тонкие брюки от паха и до коленей, но не в силах остановить начавшуюся течь.
Второй полицейский достал аптечку, – Николай Васильевич видел, как из черной коробки с красным крестом неумелой рукой мужчина извлекает на свет блестящий шприц с играющей жидкостью.
– Извини, дед! – обратился к нему рыжий, и в его голосе профессор почувствовал глубокое и неподдельное сочувствие.
– Ага, извини! – поддакнул ему полицейский с фамилией Лопатин, но тот уже безо всяких эмоций, – мне бы и самому не хотелось, но раз приказано – куда ж мне девается‑то?
В мозгу у Ларинцева крутилось множество извинений, – хотя за что мне извиняться‑то? – задала вопрос его рациональная составляющая. К извинениям примешались слова горечи и досады, фразы, окутанные просьбой и мольбой, прикрытые горькими слезами умиления. Но проклятый ком не позволил сложиться в слова бессвязным звукам.
– Да вы… это… да не то… не до… не на…, – запинался профессор, когда задняя дверь его тюрьмы приоткрылась и в мерцающем свете фонарного столба появились крупные головы полицейских.
И тут с профессором психологии случилось настоящее зимнее чудо. Еще недавно бесполезные, ослабевшие ноги, с теперь уже подозрительно мокрыми и пахучими коленями, вдруг резко выпрямились и ударили в скулу рыжего полицейского – один, второй, третий раз. Верзила смешно взмахнул руками и повалился на спину, издав громкий шум на всю улицу. Но к несчастью профессора не сплоховал Лопатин. Продолжая сжимать шприц в левой руке, его правый кулак сильно, но без замаха два раза врезался в подбородок профессора. Челюсть лязгнула, на смену семенящим мокрым дорожками, на щеки Николая Васильевича покатились крупные градины слез. Перед глазами заплясали круги с разбегающимися цветными искрами, а по левой стороне шеи и до предплечья, разлилась обжигающая, ледяная волна жгучей боли. Тело быстро начало неметь, уже через несколько секунд Николай Васильевич с трудом ощущал непослушные пальцы, а еще через полминуты, его разум погрузился в бесконечным, темный сон.
– Ну, вот и конец! – подумал профессор, успев мысленно отметить на прощанье, как за всем этим немыслимым представлением наблюдают с другой стороны улиц три пары любопытных мальчишеских глаз, кажется, один из пацанов держал в руках хоккейную клюшку. На этом разум профессора онемел и кончился.