Как мы росли

Жизнь нужно иногда помешивать, иначе она закисает.

Максим Горький

Выражая себя, мы тем самым выражаем и свою эпоху.

К.Паустовский

Детский сад

В младенчестве, по словам моих родителей, я постоянно кричал, возмущался и плакал. Видимо, еще с самого рождения проявлялся свой характер несогласия с происходящим, даже тогда, когда само происходящее еще не понимал совсем. Честно говоря я до сих пор кричу и плачу, только молча, чтобы никто не слышал.

Только безумное воображение в детстве спасало меня от духоты и несовершенства этого мира. Мне не хотелось, но приходилось использовать его все чаще и чаще, чтобы успокоить свое чувство «как все должно быть», поэтому память постоянно стирала то, что могло меня нечаянно ранить.

О детском саде помню немного. Совсем мало. Помню его двухэтажное кирпичное здание, которое мы обходили за время утренних прогулок по нескольку раз; помню, ограждающий его из металлической сетки забор, защищавший нас от незнакомых взрослых.

Еще помню запах столовой, на первом этаже, из которой доносились запахи то супа, то пригоревшей запеканки. Больше всего мне нравился компот из сухофруктов, я мог его выпить по несколько стаканов сразу. После мне запретили так делать, так как я потом будил всех во время послеобеденного сна.

Нас заводили всех в огромную комнату с полусотней маленьких кроватей, и под либо чтение наставницы, либо под музыкальную сказку, и заставляли спать и видеть сладкие сны. И казалось, что все так делали, но когда наставница выходила за дверь, тут же поднимался гул и все вокруг начинали перешептываться.

Как это обычно бывало, через какое-то время голоса детей становились громче, и некоторые из них уже начинали без стеснения кричать, тут же сразу забегала наставница и наказывала их, за то, что они, мол разбудили всех остальных. Что из-за них одних никто якобы не спит, и несколько раз попадала за это и мне, при том, что я никогда не кричал громче остальных, – просто кровать моя была ближе всех к входной двери, и я часто просто не успевал спрятаться под одеяло перед входом наставницы.

После этого коллективного сна, нас всех выводили в другую комнату, набитую изрядно потертыми и пыльными игрушечками, в которой мы дожидались своих родителей. Интересно было наблюдать, как комната постепенно пустела, после того, как приходили то за одними, то за другими.

А наставница считала своим долгом перекинуться словечком с каждым родителем о дневном поведении их чада. В основном это были разумеется жалобы, а не похвалы. Хвалили всегда только девочек с большими бантами, впрочем всю оставшуюся жизнь их так продолжали хвалить за просто так.

Об утренних прогулках помню не много: собирали всякие осколки от бутылок, и играли ими в щелбаны. С воспитателями гуляли в основном девченки, а мальчишки просто бродили по двору, разбившись на кучки, собирая под ногами всякий мусор, или наоборот отшвыривая его от себя ногами.

Если девченки были не против играли в «картошку» с ними, когда бросаешь мяч и говоришь что-то пока он летит, а если тот, кто его ловит не согласен со сказанным, то должен его отбросить, а если согласен – поймать, и потом бросать другим. Как правило, говорили друг другу гадости, да так длинно, что игрок не успевал уже среагировать.

В то время только прошел по телевизору фильм «Супермэн», где тот летал за зелеными кристаллами на другую планету. Мы тогда тоже считали себя не меньше, чем суперменами, и потому втроем решили порезать себе пальцы грязным стеклом, и соединить их вместе, чтобы наша кровь смешалась и мы стали навсегда неразлучными друзьями. «Кровные братья» – так мы себя называли, кажется.

Тогда мы не знали, что артериальная кровь вытекает из тела и не может смешиваться, но это была дикая романтика. Потом когда мы ссорились, показывали друг другу порезы на пальцах, напоминая о том, что мы когда-то обещали, и тут же успокаивались.

Игр было не много в детском саду, в основном те что навязывали нам воспитатели, а они как правило были из прошлого века. Поэтому мы постоянно выкручивали свои тела на металлических турниках, повисая на них то на одной руке, то на одной ноге.

Падали чаще, чем звезды с неба, и вкус ржавого металла во рту был тогда весьма привычным. В соседнем дворе был полностью деревянный городок, по которому мы любили лазить, и однажды оступившись я упал с него, но упал почему-то вниз головой на землю, но хорошо, что мой вес тогда был маленьким и я не сломал себе шею под тяжестью тела. Я спокойно после этого встал и пошел, а в голове гудело, кружилось, как в поезде и слегка подташнивало, – позже оказалось, что это было сотрясение.

У меня до сих пор хранится фотография, где я стою с букварем, прижав его к груди, на фоне полуденного солнца за спиной в детсаду. Больше всего меня удивляло в ней то, что волосы у меня были желтые-желтые, как солома, как дыня, как лимон, а сейчас черные как ночь. Гены – вещь суровая, они нещадно борются внутри нас, пока мы бестолковые бегаем по двору в детском саду. В итоге победили черные, хотя первыми ходили белые.

В тот период я очень часто болел, и цвет больниц стал для меня родным, даже плохо засыпал без запаха медикаментов тогда. Помню длинный коридор поликлиники, с огромным количеством кабинетов по бокам, в каждом из которых я побыл точно и не раз.

Помню, возили меня даже к одной знахарке, которая чего-то там промычала с закрытыми глазами под свет свечи и сказала родителям то, что они и так знали, содрав с них кучу денег. С тех пор я стал бояться всяких знахарей, больше чем свои собственные недуги.

Ходили мы и на концерты экстрасенсов, которые на расстоянии лечили словом зрителей, и люди тогда почему-то в это верили, один я их только боялся. С детства не люблю так же клоунов, так как к нам, прямо напротив двора часто приезжал бродячий цирк, и мы семьями ходили на их представления.

Больше всего мне нравились дикие, правда несколько измученные звери, а вот клоуны с нарисованными улыбками меня пугали до дрожжи. До сих пор их боюсь, больше чем цыган, которые тоже любят показывать фокусы и наряжаться, но вот улыбку из них не вытянешь.

Тогда родители постоянно нам говорили: «не говорите на улице с незнакомыми людьми», «не принимайте от чужих людей подарки», вот я и обходил всех стороной, даже тех, кого знали мои родители, ведь они так же натянуто улыбались, как и клоуны в цирке.

Все равно эти знакомые потом приходили к нам в гости на праздники, а перед их приходом мы с мамой делали генеральную уборку, обычно в субботу с самого утра и до вечера, чтобы потом повеселиться всего пару часов с гостями, которые не выходили даже из-за стола.

У нас была красная большая звезда, что горела как факел, которую мы надевали сверху на елку, которая стояла покачиваясь в ведре с песком. Весь зал пах лесом первые два дня, а потом снова дешевым пластиком от игрушек и конфетти, которые мы развешивали на елке.

Помню я всегда засыпал до полуночи и меня потом будили и сонного ввели под елку, чтобы показать что мне передал Дед Мороз, не дождавшись меня. Больше всего я радовался игровой приставке, в которую играл ночи напролет, забыв о еде и о сне, пока не сломался джойстик от моих многократных нажатий.

Ходили зимой на каток, только не на коньках кататься, а с ледяной горки на картонке. Отбивали зад знатно, потом не то что сидеть не могли, ходили потом с трудом. Немного позже мне купили снегоход, с которого я съезжал с высокой горы прямо на проезжую дорогу; просто тогда все горки вели на проезжую часть, и другого выбора покататься не было.

Старшие во дворе выходили с самодельными клюшками и играли в хоккей, а я доставал c балкона отцовскую клюшку и выходил с чувством настоящего профессионала, у которого одного есть настоящая клюшка. Конечно, это обижало остальных, и они меня пускали в свою игру, но только для того, чтобы затем проучить. Не забуду до сих пор, когда меня толкнули, и я упал прямо на ледяной бордюр зубами, – этот вязкий вкус грязного снега с кровью и болезненную свежесть от отколотого зуба. Они же продолжали играть, как ни в чем не бывало, даже не обращая внимания на мое лежачее состояние.

Я постоянно терял шапки, варежки и шарфы в угаре зимних игр, и после этого продолжая играть, замерзал до окоченения. Гулял так долго, что приходил домой до такой степень с отмороженным конечностями, что меня сразу относили в горячую ванну, наполненную горчицей, от которой щипало и жгло в глазах.

Мы мелкие, всегда хотели быть поближе к взрослым пацанам, а те только издевались над нами. Они говорили, что покажут нам новые игры, а сами душили и обшаривали карманы, или мазали сажей лицо пока мы ждали чего-то с закрытыми глазами.

Дети по своей сути почему-то жестоки, и я не мог понять почему, – чего им не хватало, чтобы расслабиться в их возрасте. А не хватало им только одного – самоутверждения. Родители их не воспринимали всерьез, вот на более младших детях, они и срывались, которые сами к ним лезли, ведя себя как добровольные жертвы.

Деревня

Моя мама была родом из казацкой деревни на берегу Дона, и каждое лето на три месяца меня туда отвозили, пока в школе были каникулы. Мой беспокойный характер отнимал слишком много времени и сил у родителей, а в деревне моей дурости всегда находилось применение. В то время я привозил с собой кучу книг в надежде на то, что за три месяца все их прочту, но по итогу ни одну из них так не открывал.

Сама деревня у меня в памяти отпечаталась двумя контрастными запахами: горьких лопухов и освежающих сосен. Там где не пахло соснами, всегда пахло лопухами, они росли повсюду, и своим горьким запахом напоминали, где ты находишься. Они росли везде: во дворах, на улицах, вдоль дорог, у магазинов, на озерах, вдоль рек, в общем везде, где не росли сосны.

Лес был царством легенд, заходя в него, сразу же слышались голоса всех, кто в нем когда-то бывал. По верхам его крон гудел далекий ветер, внизу повсюду был расстелен ковер из опавших и уже засохших иголок в пересмешку с шишками.

Мы ходили по этому мягкому покрывалу, вдыхая хвойные ароматы испаряющихся смол, и голову кружило от непривычного количества чистого воздуха. Мы искали красные ягоды, размером с ноготь, из которых бабушка потом делала очень вкусное варенье, которое я потом забирал домой, чтобы угостить родителей.

Но эти ягоды любили не только мы, следы кабанов, которые разрывали своим хряком ямы, были повсюду. Честно говоря, за все время пребывания в лесу, я ни разу не видел ни одного кабана. Дед рассказывал, что зимой в поисках пищи, они постоянно приходили прямо к дому, их следы ног оставались повсюду на снегу.

Несколько раз мне удавалось видеть лис, но они были такими ободранными, что больше походили на больших кошек, чем на диких опасных зверей. Блуждая по лесным тропкам, мы забредали в детские лагеря, куда привозили школьников на лето, тех, у кого не было родственников в деревни.

Однако редко встречали кого-то еще, бродящего с нами по лесу, видимо сам лес был таким огромным, что в нем было легко заблудиться, либо уже надоел всем местным жителям. По лесу мы часто ездили на дедовском мотоцикле, который гудел своим мотором на дальние километры, распугивая птиц.

Ну как ездили, за рулем всегда ехал дядька, которому дед доверял это транспортное средство, а я сидел в люльке довольный, что хвойный ветер хлестал меня по лицу.

Однажды мы попытались вычислить с какой максимальной скоростью я смогу бежать. Для этого я должен был разогнаться, держась за резиновый поручень мотоцикла, и как только мои ноги переставали передвигаться и я падал, дядька засекал на спидометре скорость. Уже не помню, на какой цифре мои ноги теряли связь с землей, но точно помню, что свел себе все коленки, и не раз, так как не успевал во время оцепиться.

Было еще в центре деревне у нас большое озеро с большими утками возле единственного магазина, куда мы ходили просто посидеть, как аристократы в чеховскую эпоху. Иногда кормили этих агрессивных и наглых птиц, которые больно кусались за ноги, если еда была им не по вкусу.

Днем нужно было собирать либо огурцы, либо клубнику, на которые я до сих пор смотреть не могу. Просто когда вы смотрите на них в магазине по высокой цене, они кажутся дефицитными, а когда их плоды простираются на сотни метров вдаль к лесу, то ничего кроме отвращения к ним уже не испытываешь.

В это самое время на улице размещались образцы продуктов, которые были в продаже, и большие грузовые машины сигналили, чтобы узнать цену и объем товара, который они скупали у нашего деда по дешевке, и с наценкой продавали уже у себя в больших городах на больших рынках.

Я любил дожди тогда, потому что во время дождей нельзя было работать, и все сидели дома, играя в карты. А дожди там бывали такие сильные и долгие, что шли по нескольку дней подряд, так что мы даже успевали создавать там целые карточные турниры.

Однако нас детей все реже и реже привлекали к сбору урожая, так как мы слишком много затаптывали здоровых кустов, да еще к тому же пропускали за собой много ягод, прятавшимися за густыми листьями. В итоге за нами нужно было еще раз проходить по тем же местам.

Пока взрослые работали в огороде, мы игрались в дедовские инструменты в мастерской, либо прятались в курятнике, пугая кур, которые переставали от этого потом нестись, а нам за все это влетало от деда.

Однажды на большом дубе напротив нашего дома поселились белки, и мы их с любопытством подкармливали орехами и семечками, пока однажды наш кот не пронюхал о них, и не задрал их всех, раскидав пушистые рыжие тушки на дороге.

Для детской психики это было жестоко, помню я плакал, хотя кота тоже любил. Вечером мы собирались на длинной скамейке возле дома, лузгая семечки до глубокой темноты, здороваясь и обмениваясь слухами с прохожими.

Небо в деревне особенное, на нем раза в три больше звезд чем на городском, и потому кажется, что сквозь эти белые дырочки к нам проникает больше солнца ночью, как сквозь решето. Наверное, поэтому деревенские ночи такие теплые как в воздухе, так и в душе.

Еще лучше наблюдать за звездами, лежа на сеновале, – огромной горе скошенной травы, приготовленной для зимнего прокорма скота. Однако дед все время ругался и гонял нас от туда, а позже я узнал, что трава должна сначала высохнуть, прежде чем ее можно было придавливать, иначе она слипалась и загнивала.

Несколько раз мне даже удалось поработать косой, длинной шваброй с острым закругленным металлическим концом. Одной рукой нужно было направлять само основание, а другой плавно подсекать острым концом траву. Сила там не нужна была, скорее больше изящества, поэтому в старину косили в основном женщины, а мужчины работали на сохе.

Вот и мне удалось распахать сахой пару старых балаганов, – приятно было смотреть, как земля поднимается вверх под острым металлическим якорем, который тащили две мои хилые мальчишеские рученки. Вспоминались картины Льва Толстого в Ясной Поляне.

Дед смотрел на меня и смеялся, позже он сказал, что соху в ручную редко таскали, а чаще запрягали в лошадь. Но мое самомнение, что я настоящий деревенский мужик после этого он уже унять не мог.

Приезжих в деревню из города, местные всегда укоряли в чистоплотности и лености, и каждый из приезжих пытался доказать обратное, что он не хуже их, и тоже может сгодиться, работая на пределе своих возможностей.

Сам я хоть и вырос на берегу Волги, но когда впервые увидел Дон, был заворожен им. Волга как царица, капризная, задирающая нос, кокетничающая, а Дон всегда молчалив, суров и сдержан. Он навсегда меняет каждого, кто следил за его течением, оно как бы шепчет: «Делай как я! Будь спокоен и решителен!».

Дон в тех местах был особенно близок, он огибал своими мокрыми объятиями полностью всю деревню, то есть она в трех сторон омывалась его тяжелыми струями. После того, как мы выполняли оговоренную норму прополки травы в огороде, ближе к вечеру приходили на берег реки купаться.

Берег представлял собой белую полосу песка, покрытую как прыщами кое-где все теми же лопухами и коровьим пометом. Чуть выше пляж окаймлял широкий сосновый лес высотою с десяти этажный дом точно, поэтому по пути нам удавалось еще побродить по нему, и надо признаться бывать в лесу мне нравилось больше, чем купаться.

Даже лежа на песке я постоянно огладывался на лес за спиной, чем смотрел в прохладные воды реки. Меня пьянил запах любого дерева, а запах свежих опилок вообще приводил в неописуемый экстаз.

Как-то раз сидя на берегу, дядька спросил меня: «Как ты думаешь, кто такой человек?». Я был ошарашен, мне тогда было всего 7 лет, не больше точно, что я мог об этом знать. Однако сразу понял, что вопрос был с философским подвохом.

Я запомнил этот эпизод наверное потому, что я в том возрасте так усиленно больше никогда не напрягался, ответив ему достойно: «Люди не знают и никогда не узнают друг друга. Они знают все о технологиях, космических кораблях, а то, что у них под носом, они никогда не смогут разгадать».

Теперь была моя очередь удивлять, дядька не ожидал такого ответа, посмотрев на меня так, как будто пытаясь понять, на каком заборе я это мог прочитать, ведь сам я в таком возрасте не мог такое придумать. Больше он меня в тот день ни о чем не спрашивал, а я ходил довольный тем, что смог ответить ему достойно.

Вообще с ним всегда было весело, он знал наверное наизусть всего Достоевского и Ильфа и Петрова, цитаты из их книг сыпались на нас по поводу и без. Он умел искусно рассказывать истории из своей жизни, называя людей уменьшительно-ласкательными именами, например маму называл на старый манер маменькой, Лену Леночкой, а мужчину мужичком. От такой манеры речи невольно переносишься на сто лет назад, когда вместо машин по дорогам ездили повозки, а борода постоянно залезала в тарелку.

Он был очень верующим, и несколько раз возил нас в известный монастырь со святым природным источником, расположенным недалеко от нашей деревни. Будил он нас в 5 утра, до сбора урожая, и прибыв туда, мы отстояв длинную очередь, окунались в ледяную воду три раза, перекрестившись, растирались на сухо. Ощущения были незабываемые, будто миллион иголок одновременно вонзались в кожу, до сих пор помню все эти ощущения, и запахи деревянных келий, и вкус серебряной воды.

Другим летом с дядькой решили сплавать к роднику, который по слухам бил ключом на том берегу Дона, прямо напротив нашего пляжа. Ему эту историю рассказывали старшие, которые плавали туда по молодости, и вот он решил проверить: правда ли это, – существует ли там загадочный родник или нет. Не столько для пополнения своих питьевых запасов, сколько для безопасности, взяли с собой по две пустые пятилитровые бутылки, которые не тонули и оставались для нас как спасательные буйки.

Чем уже Дон и чем он извилистее, тем сильнее у него течение, и как раз оба эти условия были прямо перед нами. Даже никуда не плавая, можно просто нырнуть на месте и всплыть уже метрах в десяти от прежнего места, – течение нежно брало тебя на руки как младенца и переносило к себе на дно, где оно еще сильнее, а местами еще и закручивалось в водовороты.

Сначала мы плыли с ним вровень, бросая вперед свои руки-бутылки, отталкиваясь от них, а затем я стал отставать, так как мои ноги начало закручивать холодным течением. Вскоре мне удалось их выровнять с поверхностью, и скорость моя увеличилась. Отдалившись метров на сто от прямой линии противоположного берега, я подплыл к густым зарослям камыша, так как тот берег был совсем диким.

Опустив ноги, я оказался стоящим по шею в воде, почувствовал наконец-то дно, я начал успокаиваться, восстанавливая прежнее дыхание. Камыши были настолько плотными, что пришлось идти не между ними, а ползти по ним, навалившись всем телом, порезавшись всем пузом и грудью об их острые края.

Докатившись боком до твердого берега, мне уже оттуда кричал дядька, которые к этому моменту нашел родник, и надо сказать, это было не так трудно сделать, так как его течение за долгие годы подмыло берег, образовав крутой овраг, спускающийся со склона, на котором журчал тоненький, как голос канарейки, ручеек.

Вода оказалась очень насыщенной и прозрачной как стекло, мы набрали по полбутылки ее, так чтобы остаток воздуха все еще поднимал ее вверх, все же не хотелось лишаться такого вспомогательного средства на обратном пути, который на удивление прошел гораздо быстрее и спокойнее.

Дорога назад, как говаривали древние, всегда легче, потому что кажется уже привычнее. Дон облизал наши тела с ног до головы, и мы изрядно подмерзнув от холодного течения в центре, поплелись в гору через лес домой довольные с чистой родниковой водой.