Прильпе земли душа моя

 
Проспали, продремали
Небесное Царство!
Прошел наш век ни за́ что!
Чем-то нам будет
Господу Богу подъявиться?
Чем-то нам будет
Пред Господом оправдаться?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Уж и нонече на сем свете
Все книги сгасли;
Одна книга не угасла:
Святое Его Евангелие.
Уж и чтет эту книгу
Иван да Креститель;
Он чтет ее, а сам плачет:
«Господи, Господи!
Прости души грешные,
Многогрешные, беззаконные!»
 

Стих о трех дарах

(«Русские народные песни, собранные П. Киреевским»)

Наталья Горбаневская. Москва, июнь 1992.

Автор Владимир Перельман.

«Огонь в печи почти погас…»

 
Огонь в печи почти погас,
чуть-чуть чуть-чуть трещат поленья.
Еще не про́бил правды час,
еще не смыто преступленье.
 
 
Еще над сонными горами
не протрубили судный день,
и в город всё идут с дарами
от обнищалых деревень.
 
 
Холодный синий дым над домом
в прозрачном воздухе стоит,
и по знакомству незнакомым
Господень ангел говорит:
 
 
Еще не смыто преступленье,
еще не про́бил правды час,
еще трещат в печи поленья,
хотя огонь уже угас.
 

«Колокола и купола…»

 
Колокола и купола,
и ранним-ранним утром
уходят те, кому пора
в далекую дорогу.
 
 
Колокола подвязаны,
и купола подрезаны,
и возле пристани во льду
черные лодки.
 

«Свело мне руки водою ледяной…»

 
Свело мне руки водою ледяной,
за красным солнцем, в колодце отраженным,
спускаюсь в полдень, и небо надо мной
дрожит, дрожит и кажется тяжелым.
 
 
За первым кругом откроется второй,
но я пройду их девять раз по девять,
чтоб вычерпать березовой корой,
что суждено мне в этой жизни сделать.
 
 
Летит бадейка, цепью прогремев,
и кверху подымается пустая,
моя свобода, прощальный мой припев,
колодезная песенка простая.
 

«Смиренно опущу глаза…»

 
Смиренно опущу глаза
перед чужими чудесами
на полчаса, и полчаса
стою, как мальчик под часами.
 
 
Не отведу притихший взор
от краешков своих ботинок,
в руке цветы сомну, и сор
войдет в неравный поединок
 
 
с летящим ветром, лепестки,
со мной расстаться не желая,
на тыльной стороне руки
зацепятся, как неживая
 
 
рука цепляется за то,
что ухватила перед смертью, —
за руку друга, за пальто,
за пуговицу, за бессмертье.
 
 
Так с непокрытой головой,
обсыпанная лепестками,
я срок свой получасовой
стою, как мальчик под часами.
 
 
Выстаиваю полчаса,
покрытая цветочным сором,
разглядываю чудеса
полуприкрытым сонным взором.
 
 
И, как ладошка неживая,
уже лишенная тревог,
еще лишенная свечи,
еще откинутая косо,
 
 
отбывши под часами срок,
уже чудес не ожидаю,
и кто-то задает вопросы,
а кто-то шепчет мне: – Молчи.
 

«О жизнь моя, междометие…»

 
О жизнь моя, междометие,
о нечленораздельная,
о смерть моя незаметная
осеннего растения.
 
 
Что, дорывалась распятия?
Что, добивалась плахи?
Оборванная и смятая
нитка из рук у пряхи.
 
 
О пряжа Господа Бога,
священная паутинка,
растоптана и убога,
на подошве чьего ботинка?
 
 
О жизнь моя – не выговорить!
О смерть моя – ну и что?
А вы говорите, это вы говорите,
что ничто ни из чего и в ничто…
 

«От возраста дошкольного…»

 
От возраста дошкольного
до звона колокольного,
до звона погребального
от вас я не избавлена,
советчики, попутчики,
раскормленные лучники,
худые арбалетчики,
с меткою на плечике,
дьявола разведчики.
 
 
Но в звоне том, но в том году
я дымом к небесам взойду,
взойду, как дым, в небесный храм,
а вы долой, домой, к котлам,
к своим котлам, несчастный хлам.
 

«Сверчок поет в Сочельник…»

 
Сверчок поет в Сочельник,
в январский понедельник,
и звон колоколов
плывет среди сугробов,
едва-едва затронув
их краешки крылом.
 
 
Поет сверчок в Сочельник,
молчит мой гость случайный,
а звон колоколов
в глубоком снеге тонет,
в высоком небе тает,
в пространстве без углов.
 
 
Зато в углу у печки
сверчки, как человечки,
стрекочут, а кругом
и тает звон, и тонет,
но на прощанье тронет,
коснется нас крылом.
 

«Не сокруши меня Ты, Господи…»

 
Не сокруши меня Ты, Господи,
не проиграй меня в очко,
не прогони бродягой по свету
идти, не веря ни во что.
 
 
Ты, что по морю яко по суху
прошел, ступая широко,
не опусти меня без посоха
в земных страданий решето.
 
 
Ты, Боже, Сыне Человечий,
коли решил на эти плечи
ярмо с бубенчиком надеть,
не отпусти меня свободной,
не попусти в ночи холодной
душе моей заледенеть.
 

«Горсточку воды…»

 
Горсточку воды
в форточку плесну,
мокрые следы
к нецветному сну,
 
 
легких горемык
одинокий сон,
вдруг ужасный крик
изо всех окон,
 
 
изо всех дверей
пеши, на конях
девушка, еврей,
конюх и монах,
 
 
мальчик на осле,
клоун колесом,
и по всей земле
прерван тихий сон,
 
 
и со всех сторон,
изо всех окон,
как последний стон,
благовеста звон.
 
 
Изо всех окон
благовеста глас,
и со всех икон
выцветает Спас,
 
 
попроси, проси:
«Господи, спаси,
на святой Руси
мимо пронеси!»
 
 
Но иконный лик
изо всех ворот,
словно восьмерик
на восемь сторон,
 
 
словно четверик
на восьмерике,
где безглавый крик
на одном крюке,
 
 
где везде окрест,
с четырех сторон
на незримый крест
карканье ворон.
 
 
Крест-то кто-то сдал
на металлолом,
стал его металл
скошенным крылом,
 
 
белый бомбовоз
над землей кружит,
а земля без слез,
ти́хонько дрожит,
 
 
а земля без слез,
как побитый пес,
а по ней враскос
тень его колес.
 
 
Что́ вам нелегко?
Просто Страшный суд,
просто никого
больше не спасут,
 
 
тень его хвоста,
круче высота,
нет на вас креста,
и земля пуста.
 
 
Ветер свысока,
с напряженных скул,
горсточку песка
в форточку плеснул.
 

«Что́ навсегда? Что значит навсегда…»

 
Что́ навсегда? Что значит навсегда?
В часах античных капает вода,
в других пересыпается песок,
а мой будильник целится в висок
 
 
и пробудит – уж это навсегда —
от краткого, раскрашенного сна
меня, тебя и каждого, мой друг,
для вечности, для новых, вечных мук.
 

«Опять собирается вещий Олег…»

 
Опять собирается вещий Олег
продлить усеченный кудесником век,
себя от коня отрывая.
Но снова заплачет над черепом князь,
и выползет снова, шипя и смеясь,
змея между тем гробовая.
 
 
Так будь ты сторук и стоуст и столик,
а встретится лживый, безумный старик —
не спрашивай, право, не стоит.
Все косточки в горсточке Господа спят,
ковши круговые запенясь шипят
и шипу змеиному вторят.
 

«А завтра здесь не сыщешь и следа…»

 
А завтра здесь не сыщешь и следа
от тени, что вдоль стен за мной скользила.
Я улыбаюсь, горькая слеза,
как льдинка, на зрачке моем застыла.
 
 
Как в домике игрушечном слюда
не позволяет глянуть сквозь оконце,
так ничего нельзя прочесть с лица,
в котором прежний день уже окончен,
 
 
а новый загорится не теперь,
и след слезы не слышен и не виден,
и лишь метель раскачивает дверь,
в которую мы все когда-то выйдем.
 

«Возьми разбег и с полдороги…»

 
Возьми разбег и с полдороги
не воротись, не поверни.
Какие горькие тревоги.
Какие солнечные дни.
 
 
Какое небо! Листопадом
не захлебнись в разливе рощ,
последним юношеским взглядом
не согласись, что мир хорош.
 
 
В полете легкого движенья,
в тени осенней тишины
да не сойдет успокоенье
в твои видения и сны.
 

«Приснись под утро лествичка…»

 
Приснись под утро лествичка,
не весть, хотя бы весточка,
хотя б нивесть о чем.
Но издалёка, с вечера,
все сны твои засвечены
негаснущим лучом.
 
 
И ты, из зоны в зону грез
замысливший побег,
что над тобою произнес
твой просвещенный век?
И чем сегодня он сверлит
покой дрожащих век?
Тебя и ночь не веселит,
не осушает слез.
 
 
Но сквозь – но сквозь бессонницу,
сквозь узкую оконницу
дано тебе пробресть,
чтоб, на решетке распятым,
увидеть в небе аспидном
не весточку, но Весть.
 

«Когда, коснувшись утренней звезды…»

 
Когда, коснувшись утренней звезды,
зажгутся белым пламенем сады,
где нет тебя, и нет, и не бывало,
когда кругом ты станешь неправа,
когда сорвутся с горьких губ слова,
но не слова, а смутный гул обвала,
 
 
когда в дрожащем зеркале реки
ты отразишь, но не свои, зрачки
и, как в разлуку, погрузишься в омут,
когда простишь и другу, и врагу,
всем, кто на этом замер берегу
и кто стремится к берегу другому,
 
 
когда, как на бегу, печаль стряхнешь,
когда придешь к тому, кто не похож,
кто не стоял у твоего порога,
тогда, но нет, еще и не тогда,
и что́ тогда? Затягивает мгла
грядущее…
 

«Когда, доставши до звезды…»

 
Когда, доставши до звезды,
зажгутся белые сады,
где нет тебя и не бывало,
когда кругом ты неправа,
когда сорвутся с губ слова,
но не слова, а гул обвала,
 
 
когда – но не свои – зрачки
в дрожащем зеркале реки
ты отразишь и канешь в омут,
прощая другу и врагу,
всем, кто на этом берегу
и кто отплыл уже к другому,
 
 
когда печаль с плеча стряхнешь,
придешь к тому, кто не похож,
кто не стоял под этой дверью,
тогда, но что же, что тогда?
Бог весть, затягивает мгла
грядущее…
 

«Засуха, злая мачеха…»

 
Засуха, злая мачеха
угасающего лепестка,
запах востока в пыли одуванчика,
плоские волны песка.
 
 
Засветло зачитайте, что значится
на скрижали, свисающей свысока…
Мать честна́я, заступница-троеручица,
смой засохшую кровь с виска.
 

«Спи, кузнечиков хор…»

 
Спи, кузнечиков хор!
Лес восходит на холм.
Бес проехал верхом.
Я не верю стихам.
 
 
Ложь, мелодия, сон.
Звон глагола времен.
Смех, признание, стон.
Что за жребий мне дан!
 
 
Слов не выпить с горсти.
Строк в тюрьму не снести.
Ни согреть, ни спасти
от властей и страстей.
 
 
Тронь струну – вся в крови.
Трень да брень оборви.
СВЕТ И СЛОВО ЛЮБВИ.
Спи, кузнечиков хор.
 

«Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос…»

 
Вот в чем, а впрочем, и не в том вопрос,
а просто в том, колючий, мягкий мох ли,
а ты ни в сон, ни в чох, и только охни,
когда росток сквозь позвонок пророс.
 
 
Так, прирастая к стенкам бытия,
в небытие, в траву, хвощи и стланик
ты прорастаешь, приуставший странник,
и эта пристань предпоследняя твоя
 
 
всё ярче, всё сильнее зеленеет,
покуда небо звездное бледнеет.