Божественный пролог или Прелюд
Случилось это в дикие античные времена…
Как-то раз после полуденной трапезы четверо делегатов созванного Зе́усом симпосиона земных богов решили скоротать свободное от заседаний время игрой в шары сотворенья.
Заплатили аванс одряхлевшему, но ещё мощному Гераклу. Дождались, пока тот взял за шкирку трёхглавого Цербера, охраняющего вход в Аид и на склады фирмы «Олимпия», и стырили из Департамента Упражнений и Развлечений (ДУРа) один маленький деревянный шарик мироздания и четыре больших каменных шара судьбы.
Спустились на фуникулёре с Олимпа на пастбище у его подножия, стали договариваться о правилах.
Трёхликий Бала́м, неизменно выигрывавший предыдущие партии в древних Китае, Индии, Месопотамии, Египте и секторе Газа, опять взялся спорить с трёхглазым Шивой о том, кто первым будет кидать шары судьбы в шарик мироздания.
Они могли бы спорить вплоть до Второго пришествия, но пернатый змей Кетцалькоа́тль решительно прошипел, что свои отношения богам и демонам пристало выяснять на полях сражений выдумавших их людей:
– О, многомудрый Шшшива, изобретатель шшшахмат! В твоей игре фигуры носят макуауи́тль войны. И гибнут на поле боя они, а не гроссмейссстеры!
– Ладно, проехали! – согласился Балам, пошевелив длинными ушами в знак примирения.
Однако буквально через секунду, сменив козлиные копыта и морду на медвежьи лапы и башку, прорычал угрожающе:
– Но заруби себе на носу, Шивик, будешь выпендриваться – я те твой третий глаз на жопу натяну. И моргать заставлю. Клянусь Ваалом!
– Ой, как-ой, страшно! – притворно испугался Шива, отбивая невероятно проворными ногами чечётку: – Ты как смотри бы лучше тебе не первому рога пообломали, сатир!
– Хашшш! – прошипел сквозь стиснутые клыки Кетцалькоатль: – Имейте совесссть, мы тут играть собралисссь, а не панкратион уссстраивать.
– Ба, про совесть шип пустил посланник Юкатана! – саркастически заметила крылатая Лили́т и качнула пышноволосой головой: – Я умоляю, змей, тебя: у них на месте совести мох вырос!
– Ну, вырос, и что с того?! – не унимался Балам: – Не всем же брить его, как ты сбриваешь перед каждыми потрахушками!
– Играть мы будем или нет?! – взмолился Кетцалькоатль: – Щас Зеуссс призовёт на планёрку и – трындец! Кидаю жребий!!
Подбросил увесистый золотой статир прямиком к солнцу. Объявил, что если тот упадёт аверсом кверху, то начинает Шива, а если реверсом – то Балам.
Подождали пару минут. Монета всё не падала. Игроки начали скучать.
– Ты-бы-бе-бе её ещё к Альфе Центавра запупулил, птерозавр! – недовольно проблеял Балам, вернувшийся в козлиное обличье.
– Как гонорар инопланетянам, что в гости к твоим расфуфыренным майя залетали давеча на бо-бо-больших сковородах.
– Ага, бугага! – согласился Шива, перейдя с чечётки на брейк-дэнс: – Вроде первого спутника до запуска ещё тысячелетий осталась пара, но ты, как впереди всегда, планеты всей!
– Да, сссорвалась монетка с пёрышшшка … – прошелестел Кетцалькоатль смущённо, заёрзал длинным языком-жалом подмышкой.
– А, может, я подброшу? – спросила Лилит: – Я всё-таки первой женой Адама и царицей Савской побывала когда-то, если не врут мифии и пифии. Ласковым обаянием цели добивалась. Не то, что некоторые здесь со своей силой немеряной и гонором необъятным!
– Дело молвит демоница! – воодушевился Кетцалькоатль, смачно хрустнув выловленной блохой: – Я всей чешшшуёй – за!
Лилит подбросила монету, поймала её на запястье, прихлопнув другой рукой, сказала:
– Чур только, по сусалам друг дружке не навешивать и люлей налево-направо не раздавать!
– Да уже ты открывай! – не выдержал Шива и даже перестал танцевать: – Набегут другие сейчас боги с демонами, и придётся шаров вместо каким-нить футболом, прости, развлекаться, Господи!
– Эт ты верно прогнал, брателла! – затряс козлиной бородёнкой Балам: – Бе-бе-будем тут за одним-единственным мячом гоняться по полю на потеху олимпийской гопоте.
Опять в мгновение ока сменил козлиную морду на медвежью, рыкнул зло: – Убирррай ррруку, шшшалава!
Лилит убрала. Монеты на запястье не оказалось.
Синий телом Шива от гнева начал белеть и бормотать что-то на непонятном никому, кроме него, санскрите. Балам угрожающе замотал всеми тремя башками и разодрал густую шерсть на груди.
А флегматичный Кетцалькоатль свернулся кольцами, скрестил крылья, вперил взор в начавшие багроветь небеса и выдал загадочную фразу:
– Как учил во времена оны велемудрый Уэуэкойо́тль: не всё ссскоту масссленица!
У Балама от эдаких речей отвисла челюсть. Тягучая слюна медленно сползла с подбородка, оросила отвисший пузень.
Лилит в задумчивости присела по-собачьи, неторопясь пописала и стала расчёсывать себе гриву правой задней лапой.
А Шива на нелитературном санскрите доболтался аж до угрозы упреждающего ядерного удара по Хараппе и Мохенджо-Даро.
Неизвестно, как стали бы развиваться события дальше, но тут вдруг, откуда ни возьмись (а точнее – прямиком от Понта Эвксинского), налетела черная и вязкая, как жидкость для устроения «греческого огня», тьма.
Следом раздался гром небесный, жидкость ослепительно полыхнула, и на облаке среди языков пламени, молний и прочей пиротехники нарисовался всемогущий Зеус собственной персоной в облике гигантского орлана-белохвоста.
– Кто это тут вдруг посмел забавляться игрой сотворенья?!
Недовольно заклекотал он, как со сцены амфитеатра, в промежутках между строфами выковыривая когтем застрявшую в клюве плоть.
– Ни на часок на Кавказ отлучиться за свежей печёнкой!!
Собравшиеся не оценили поэтический талант подражателя Гомеру.
Переглядывались в недоумении. Хмурили лбы. Чесали всей пятернёй в паху, у кого он был.
– Я вас, бестолковых, на симпозиум созвал. – перешёл Зеус с гекзаметра на сермяжную прозу: – Билеты первым классом изо всех ваших трущоб и захолустных дыр до Греции оплатил. Люксовые номера с термальным джакузи и обслуживание all-inclusive предоставил. А вы тут без моего ведома в судьбы играетесь?!
– Со ссскуки мы, о, великий вощщщдь! – мягко-покорно шелестя опереньем, как средиземноморская сосна хвоей, попробовал оправдаться Кетцалькоатль.
– Цзюлу́н китайский тебе великий вождь! – отбрил его Зеус: – Скучно им тут, понимашь!
Немного поостыв, продолжил наставническим тоном:
– Я за каким хреном вас сюда со всей Ойкумены собрал? Ась?! – и картинно-театрально приложил распластанное крыло к уху.
Обвёл суровым взором незадачливых игроков:
– Вам, простофилям, знаменитейшие профессора, мировые светила, лекции каждый день читают, учат уму-разуму. Сократа с Аристотелем у Аида выпросил под честное олимпийское, а вы даже конспекты их лекций не можете толком написать. На семинарах – ни «бе», ни «ме», ни «кукареку»!
Балам хотел что-то проблеять, но Зеус не дал тому и пасть открыть:
– Захлопни варежку, придурок! Ты ведь элементарно языка профессора Эзопа не догоняешь, а туда же – народами править, бесовскими легионами предводительствовать, царей сажать на трон и низводить…
Заходил вразвалку туда-сюда-обратно по облаку:
– Их тут забесплатно учат, как в мир гармонию привнести и человеков – вас, между прочим, своим воображением создавших! – на путь истинный наставить. А от них, недоумков, всё, кроме игрищ и забав, отскакивает, как от стенки горох!
– Ты не прав, о, повелитель! – осмелился возразить Кетцалькоатль: – Я научил ольмеков и майя, как им жить в единении ссс природой. Показал, как выращивать кукурузу, какими спосссобами добывать рыбу и моллюсссков…
– Ну, как же, как же! – прервал его с ироничной ухмылкой Зеус: – Тебе, сипящее недопернатое, вначале инопланетяне на пальцах объяснили, что такое ноль и как составлять календарь. А вот ты лично научил свои народы ритуальной игре в мяч, после которой вся проигравшая команда прям на поле приносится в жертву, и окровавленные тела волокут по зелёной травке. Зашибись! И познавательно до опупения!!
– Ба, отец, я создала культ любви и плодородия! – молвила пленительная Лилит: – Шумеры, финикийцы и египтяне стали благодаря мне могущественными народами. Письменность изобрели, цифирь и колесо.
– Ага. Фортуны. – согласился Зеус: – И это в твоих храмах все службы заканчиваются оргиями с повальным совокуплением и последующими кровавыми распрями из-за самок. Бляди здоровых мужиков из семей уводят…
– Ну, а вы чего молчите, плясуны? – обратился он к Баламу и Шиве: – Какие полезные навыки, изобретения и законы дали вы человечеству?
– Дак, чо а я? – задумался Шива, и хотел было отмочить один из элементов акробатического рок-н-ролла для пущей наглядности, но вовремя одумался: – Я открыл людям вот медитацию – универсальный материального познания метод и духовного миров.
– Эт через каннабис, штоль? – насмешливо сощурился Зеус: – То-то я гляжу, у тебя речь как у алкаша конченого, а все боги в Индии то трёхглазые, то шестирукие. Видать, художники со скульпторами знатно попыхивают перед началом творческого процесса!
– А теперь ты отчитывайся, копытный! – обратился он к прячущемуся за Кетцалькоатлем Баламу: – Есть что сказать или, там, промычать?
– Батюшка Зеус! – взмолился тот: – Я ить доклады делать не мастак. Уж прости ты меня, козлину рогатую. Не дери последнюю шкуру на тимпа́н!
– Да как же вы вместе-то собирались судьбами играть?! – изумился Зеус: – Вы ж даже договориться о правилах не можете!
– Один – с природой, другая – с любовью, третий – с тараканами, а четвёртый вообще хрен знает чо неудобосказуемое! Да вам не то, что в шары – в «пристенок» играть противопоказано, потому, как это не кончится ничем, окромя раздрая и мордобоя!
– Вот что я вам, игрули, скажу… – задумался он на секунду: – Вы ведь монетку свою из космоса так и не дождались обратно? Не дождались. Когда бросали, орбитальную скорость и скорость вращения Земли учитывали? Опять нет.
– А Земля что – вращается?! – усомнилась Лилит: – Разве не стоит она, о, благодетель, на трёх слонах, плывущих на гигантской черепахе?
– Во, видали девицу-жрицу адюльтера и плодородия?? Воистину, ученье – свет, а неученье – культпросвет. Кле-ке-ке-ке-ке! – повеселел Зеус: – На лекекекции захаживать надо хоть изредка, а не только в храмы и бордели!
Поклекотав вдоволь, продолжил мысль:
– Значит, улетела та монетка на 3-ей космической и вернётся она… – тут Зеус что-то посчитал в уме, прищёлкивая клювом – ровно через две тысячи двести двадцать два года. Вот и ждите её там.
– Где «там», отец роднооой? – жалобно, как испускающий последний дух поверженный дракон, простонал Кетцалькоатль.
– Василиск тебе отец родной! – незлобиво ответил Зеус: – В России ждать будете.
– Не, ну так я и знал! – раздосадованный Балам хотел отвесить пинка копытом Шиве, но тот ловко увернулся в тройном пируэте:
– Нет, чтоб на П`у-кет послать, тайскую кухню посмаковать, дайвингом побаловаться, так отправляешь за тридевять земель в какую-то Геру́сию. Короче – к чёрту на кулички!
– Ну, во-первых, не в «герусию», скотина ты безграмотная, а в Россию. До геро́нта тебе, как до луны на поросячьей упряжке.
– А геронт – это поедатель герани, што ли?? Тогда я согласен!
– А во-вторых… – пропустил мимо ушей его блеяние Зеус, – ты маску аквалангиста хоть раз в жизни себе на морды примерял? Нет?? Как будешь – позови, посмеёмся. А то мне последнее время никак от стресса уйти не удаётся – столько аналитической и организационной работы навалилось, что и наложницы не помогают.
– Значит, не те наложницы, щедрый ты наш папик! – кокетливо пропела Лилит.
Расправила пышную гриву. Выставила напоказ соблазнительную грудь.
Не найдя понимания, полюбопытствовала:
– И где эта самая Россия находится? Там любовью на свежем воздухе можно заниматься? Или только в оленьих шкурах через дырочку?!
– Кто про что, а она про дыру! Йо-хо-хо! – заржал Балам и тут же получил от Лилит увесистой куриной лапой по яйцам.
Согнулся в три погибели, заревел обиженно:
– Ууу, сцуко! Хоть бы когти обгрызла!!
– А ну-ка, цыть, игруны! – громыхнул с облака Зеус: – Ишь, разбаловались!
– Ставлю задачу чисто конкретно: будет через два тысячелетия страна такая во всех смыслах необъятная – Рос-си-я, и поедете вы туда, и проведёте там сто лет. Как раз и на самые большие революции с войнами поспеете, и на первый спутник с первым космонавтом полюбуетесь. Скучно не будет!
– Спутник – это хорошшшо… – заёрзал жалом под крылом Кетцалькоатль, пытаясь поймать беспокоившего его уже который век перьевого клеща.
– А кровищи мы итак повидали будь здоров сколько. Зачем нам это, о, великий вошшшдь?
– Вы же мне всё на скуку жалились? Творить, играючи в шары, намеревались? Ну, вот и поиграетесь целый век! Выберете себе человека по родословной его и проживёте с ним жизнь. Как уж вы будете его судьбу меж собой делить и как через неё судьбу страны проецировать – дело ваше. Я ближе к развязке подскочу. Проверю. Но только одно вам скажу, творцы вы эфемерные: если не добьётесь к финалу оратории катарсиса для главного героя и для страны в целом, то и вас больше на свете не будет! Других люди придумают на потребу себе. Всё понятно, охламоны? Тогда вперёд, на подмостки истории! Академические отпуска вам оформят в заоблачном ареопаге. И не забудьте шары в ДУРу вернуть! Занавес!!
Стасима Первая
оглашается картавым политиком-сифилитиком со сцены Смольного института:
– Товагищи афиняне! Геволюция, о необходимости котогой всё вгемя талдычили большевики, слава те, Господи, свегшилась!
– «Власть – Советам!»
– «Миг – нагодам!»
– «Землю – кгестьянам!»
– «Фабгики – габочим!»
– «Надежду – всем!»
– «Инессу – мне!»
Первый шар пошёёёл!!
Хор им.Рабкрина:
– А что с природой, деда Ленин?
– Кудыть её приткнём??
– И про любовь пропой, Инесса:
– Под ним? Или на нём?!
Часть первая: Лето Кетцалькоатля
I. Анимато, но без мата
Толик обожжжал ездить к бабке с дедом на всё лето!!
– Хорошо, что есть каникулы,
– Летние, зимние…
– Мы сегодня про каникулы
– Эту песенку поём!
Радостно выводил смешанный детский хор на последней в учебном году «Пионерской зорьке».
Да и как же можно было не обожать ехать куда-то, да ещё на поезде, да через саму Москву, а потом, от Дубны, на «Ракете» или «Метеоре», да вдоль по Волге-матушке!
Иээхх, ма, тру-ля-ля, расписные кренделя!!
Стоя на пассажирской палубе, разделяющей носовой и кормовой салоны мчащегося судна, жадно глотая встречный воздух, наполненный пьянящими ароматами проносящихся мимо сосновых боров и заливных лугов, он ощущал каждый раз неподдельный, ни с чем не сравнимый восторг предвкушения грядущих приключений. Правда, в широко открытые рот и глаза иногда залетали встречные насекомые, но это были сущие пустяки по сравнению с тем, что его ждало.
Позади, да так далеко, словно и не было вовсе, оставался родной город, скучная квартира на третьем этаже сложенной из серого силикатного кирпича пятиэтажки-брежневки, школьная рутина, неизменная, как тиканье настенных часов, и вечно гундосящий по поводу и без повода сосед-еврей.
Мама на время поездки тоже как-то преображалась, молодела, хорошела просто-таки до степени нескрываемого обожания отца.
Метаморфоза происходила с ней, видимо, только от осознания факта, что она бросает, хотя бы и на время, город с его постылой работой, ежедневную стирку, готовку, уборку, развешанные по всей квартире для просушки простыни с пододеяльниками и выясняющих межличностные и международные отношения соседей-алкашей с верхнего этажа.
Вся эта повседневная серость сразу после проверки коричневых картонных билетиков перед посадкой неумолимо растворялась в стоящем пока без движения вокзале с грустным, отчаянно машущим рукой отцом на перроне и резвым застиланием постелей с последующим молниеносным взятием ложбины верхней койки.
Состав, судорожно вздрогнув всем четырнадцативагонным крупом, трогался, вокзал уходил назад, и толькочтошняя тошная рутина враз исчезала в мерном перестукивании – ти-так, ти-так, не спи, дурак! – колёс бодро бегущего по рельсам поезда дальнего следования.
Расплавлялась в горячем ароматном чае в гладких стаканах с обязательными литыми подстаканниками, разносимом по купе добродушными проводницами.
И окончательно забывалась в тихом ходе километрового эскалатора на станции метро «Комсомольская» и адском вое выныривающего из туннеля, как сатана из девятого круга преисподней, состава.
А уж совсем потом, на Волге – в предналётной сирене подплывающего к пристани судна и в зычной, перекрывающий вой команде с капитанского мостика:
– Принять швартовы!
Матрос кидает линь начальнику дебаркадера дядь Витале, пузатенькому мужичку, одетому в потерявшие форму брюки-клёш, чёрно-бело-полосую тельняшку и настоящую капитанскую фуражку.
Тот вытягивает за линь петлю-огон швартовых, накидывает её на палубный пал, обматывает диагональными кольцами, и оба сломя голову бегут к другому краю, чтобы повторить операцию.
Капитан подтягивает судно к самому борту дебаркадера, мягко прижимает его к плотно развешанным там и сям на цепях автомобильным покрышкам, а матрос тем временем открывает дверь и крепит трап с поручнями для схода пассажиров.
Всё – по деревянным стланям на борт дебаркадера, да по танцующим доскам понтонного моста на обрывистый берег, чемодан на плечо, авоську в зубы, и вот оно – начало приключения длиной почти в три месяца!!
– Толииик! – звала мама, выглядывая на палубу из носового салона: – Иди уже сюда, вовнутрь, а то ещё простудишься, не дай Бог, на ветру. Хорошенькие тогда у тебя будут каникулы!
– Да не простужусь я, мам! – недовольно морщился Толик, не отрывая взгляда от проносившихся мимо него сонных сёл по берегам, грузовых барж, пассажирских теплоходов, лесов с лосями, полей с коровами и редких палаток одуревших от восторга одиночества походного бытия туристов.
Но матери слушался и с палубы хоть нехотя, но уходил. В салоне сквозь гул мотора и плеск бьющей о днище судна волны пробивалась звонкими девичьими голосами и весёлыми деревянными духовыми «Песня о встречном» композитора Шостаковича:
– Нас утро встречает прохладой!
– Нас ветром встречает река! (тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын)
– Кудрявая, что ж ты не рада
– Весёлому пенью гудка? (тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын)
– Не спи, вставай, кудрявая!
– В цехах звеня,
– Страна встаёт со славою
– На встречу дня! (тыры-дын, тыры-дын-тын-тын)
Была у Толика и другая бабуля, отцова мать, и звали её Таня.
А вот другого деда, Ивана, он никогда не так и не увидел. Даже на фотографии. Не было в деревне в те времена фотографического ателье.
Погиб его дед в августе сорок первого под Смоленском…
О, про́клятые, трижды про́клятые первые месяцы войны, когда молодыми, наскоро вооружёнными и наспех обученными солдатиками, отцы-военачальники во главе с верховным главнокомандующим пытались заткнуть фронтовые дыры собственной самонадеянности и трусости!
Сколько таких, как дедушка Иван, осталось лежать во сырой земле от Одессы до Сталинграда, от Каунаса до Гатчины, от Бреста до Москвы? Сколько было взято в плен в котлах после панических отступлений и отправлено в концентрационные лагеря сперва немецкие, а потом и советские??
Колхозники села Копыре́вщина, где в братской могиле на взгорке похоронили дедовы останки, рассказывали после войны краеведам, что отстреливался отважный пулемётчик на высоте до последнего. И только гусеницы немецкого танка, прилежно и педантично, как на показательном уроке, отутюжившего окоп, оборвали стрельбу.
Баба Таня ничего не знала о смерти мужа вплоть до освобождения их деревни от оккупации в 1943-ем году.
Она рассказывала Толику, что несколько дней подряд перед приходом наших на северо-востоке грозовыми огненными сполохами взрывалось обычно ласковое июльское небо. А ещё через пару дней ветер приволок оттуда низко стелящуюся, воняющую тракторной соляркой дымку.
В эти четыре летних дня, километрах в восьмидесяти от села, под станцией Прохоровка, советские люди и танки в беспощадном огненно-стальном месиве сокрушили никем непобедимую до сей поры военную машину фашистской Германии.
Бабуля неохотно рассказывала о том времени любопытному внучку. Её можно понять: остаться посреди войны одной, без мужа, с тремя сопливыми детьми на руках, которых надо как-то кормить-поить и поднимать на ноги – хорошего, согласитесь, мало.
А тут ещё, как на грех, привели на постой к ней в хибару трёх немецких зольда́тен!
Про постояльцев-то она вообще Толику никогда не говорила. Это уж отец ему рассказал, когда они возвращались в поезде домой и ужинали курочкой с варёными картохами, заботливо завёрнутыми бабулей в серый льняной рушник.
Отец после слёзного прощания с бабулей на перроне белгородского вокзала разговорился тогда в купе… Наверно, сердцем чуял, что недолго уж его матери на свете белом мыкаться. Болела она сильно.
Рассказывал, что была баба Таня смолоду очччень недурна собой – не зря ж её сосватал вожак сельской бедноты, комсорг и первый парень на деревне – дед Иван!
Волосы у неё сызмальства росли иссиня-чёрные, как оперение у ворона – большая редкость в тех краях.
Русоволосые товарки промеж себя её «турчанкой» нарекли. Смеялись, собираясь в круг на жатве и обмолоте:
– Слышь, турчанка, сыми платок-то, волосы покажь! Хлопцы нам пряников купить на ярманке сулили, коли уступишь!
Бабуля не обижалась, мыла свои роскошные волосы сывороткой из-под простокваши и гладко зачёсывала на затылок, прятала от мужского соблазну под белый платок. Обвязывала его по горлу, закрывая полностью голову и шею, и оставались на всеобщее обозрение только губы – крупные, сочные, яркие, как спелая вишня.
Ну, и угольно-чёрные брови над карими, всё понимающими глазами – как два крыла у лебёдушки – вразлёт!
– Чоловик должон быть не по-милому хорош, а по-хорошему мил! – повторяла бабуля.
Уговаривала внучков: – Учитесь, пока молоды! Не то будет, как гутарят: «Живи дёшево, да ешь не соля». А куда этак годится??
Вот вышла она за деда Ивана, народилось у них трое детишков, и жили бы они дальше поживали, да добра наживали… ан нет! Ласковым июнем 1941-го года бывший мил-друг и союзник СССР – фашист – на танках в гости припожаловал.
Отец рассказывал, как уже призванный в армию дед купил в сельпо на последние медяки те самые засохшие пряники, принёс и дробил их на кусочки молотком прямо на камне, служившем порогом хаты. Ох, и сладкие были куски!
Когда в село вошли немцы (а следом за ними итальянцы, словаки и прочие венгры с румынами), бабуле Тане было всего лишь двадцать пять…
– 𝔇𝔢𝔲𝔱𝔰𝔠𝔥𝔢 𝔖𝔬𝔩𝔡𝔞𝔱𝔢𝔫 𝔲𝔫𝔡 𝔡𝔦𝔢 𝔒𝔣𝔦𝔷𝔦𝔢𝔯𝔢𝔫,
– 𝔇eu𝔱𝔰𝔠𝔥𝔩𝔞𝔫𝔡 𝔫𝔦𝔠𝔥𝔱 𝔠𝔞𝔭𝔲𝔱𝔢𝔫, 𝔫𝔦𝔠𝔥𝔱 𝔨ap𝔦𝔱ul𝔦𝔢𝔯𝔢𝔫!
Из громкоговорителя, установленного на передовом офицерском «Мерседес-Бенце», под аккомпанемент духового оркестра бравурно звенел, заглушая рёв моторов, мощный, сытый довольный хор.
Весёлые белобрысые танкисты в чёрных гимнастёрках с закатанными по локоть рукавами, вылезая по пояс из башен, орали на ходу:
– Матка, млеко, яйко, шнапс! Schnell, schnell!!
На постой к бабе Тане определили трёх солдат из интендантской роты танкового корпуса. Они зашли, смеясь, в хату и сразу повели себя, как хозяева, указывая где постелить на ночь, и в котором часу подавать горячее на стол.
Отец рассказывал, что один из квартирантов – рыжий мордатый капрал с волосатыми веснушчатыми руками, положил глаз на молодую солдатку. Всё пытался задобрить её – то тушёнкой, то шоколадкой, а то и песенками, прилежно, с усердным сопением выдуваемыми им из губной гармошки на забаву детишкам:
– 𝔒, 𝔡𝔲 𝔩𝔦𝔢𝔟𝔢𝔯 𝔄𝔲𝔤𝔲𝔰𝔱𝔦𝔫,
– 𝔄𝔲𝔤𝔲𝔰𝔱𝔦𝔫, 𝔄𝔲𝔤𝔲𝔰𝔱𝔦𝔫,
– 𝔒, 𝔡𝔲 𝔩𝔦𝔢𝔟𝔢𝔯 𝔄𝔲𝔤𝔲𝔰𝔱𝔦𝔫,
– 𝔄𝔩𝔩𝔢𝔰 𝔦𝔰𝔱 𝔥𝔦𝔫!
Бабуля ничего не брала, хоть они и голодали, и вообще старалась не оставаться один на один ни с навязчивым баварским бюргером, ни с кем другим из незваных гостей.
Спала с детьми в сенном сарае, от греха подальше. А если регулярно меняющиеся по причине постоянной ротации частей постояльцы велели прибраться в хате или, там, сварить борща, то всегда брала с собой старшего сына, Толикова отца, якобы на подмогу.
Как уж баба Таня в течение двух лет смогла избежать изнасилования или хотя бы разборок с применением подручных средств, типа ухвата или кочерги? Кто ж его знает…
Но факт остается фактом – дождалась она таки возвращения наших, вырастила детей и теперь не жалела ничего для обожаемых внучков. То синеньким «четвертачком» их одарит, а то и зелёненьким «полтинничком».
Вот только замуж так никогда больше и не вышла бабуленька. Всё надеялась, что Ванечка вернётся с войны живой…
– «А если б тогда, во время оккупации, бабуля узнала, что это один из её постояльцев так прилежно, с усердием утрамбовал деда в глину гусеницами, чо бы она сделала?» – размышлял Толик, глядя как суетится возле печи баба Таня, варя щи на обед.
– «Я бы йим, гадам, мышьяку в борщ насыпал! Пущай хлебают, твари, на доброе здоровьице!» – представлял он себе план возмездия, забывая, что у бабули-то на руках оставалось трое детей мал-мала меньше, и в своей судьбе она была не вольна́…
Отец Толика с тех лет носил у себя на правом виске памятную зарубку – шрам сантиметров в пять длиной. Получил он его осенью 1944-го, когда наши уже по всей Европе фашиста пинками под зад гоняли.
Деревенские мальчишки собирали патроны по лугам и кидали их в костёр, для развлекухи.
Как-то, во время очередного фейерверка, пацанам показалось, что не все патроны стрельнули. Вот они и послали отца пошевелить головешки, чтобы, значит, ускорить процесс.
Когда тот подошёл вплотную к затухающим, но ещё раскалённым углям, процесс ускорился сам по себе, и ему пулей пробороздило висок.
Хорошо ещё, что прошла та пуля вскользь, а не пробила череп. Окровавленного отца приятели-мальчишки, пусть и в бессознательном состоянии, но всё же дотащили до хаты. А могло ведь так случиться, что прострелило бы пацану башку, и не родился бы спустя восемнадцать лет у него сын!
Брошенного нашими солдатами при поспешном отступлении оружия было по окрестным полям хоть пруд пруди. А потом к этим арсеналам добавились трофеи от отступавших немецко-итало-и-хрен-знает-каких-ещё войск.
Поперёк ручья, текущего в болотистой низине за огородами, почитай ещё лет пять после драпа «nach Westen» стоял увязший аж по верх гусеницы танк с белым рыцарским крестом на лобастой башне.
Толик живо представлял, как выглядел этот крест, поскольку недавно посмотрел фильм «Александр Невский» и прекрасно помнил вначале идущих по льду грозной «свиньёй», а потом тонущих в Чудском озере тевтонских псов-рыцарей.
Мрачные звуки тубы рыцарского нашествия из кантаты Прокофьева заканчивалась насмешливыми скоморошьими трубами разгрома и бегства непрошенных гостей.
Бабуля Таня сама до последних своих дней пользовалась трофейным тевтонским ножом с длинным узким лезвием и фашистской свастикой на литой рукоятке для заклания кур, гусей и уток.
И даже одалживала сей предмет соседям для забоя свиней по осени. Настоящих свиней.
Каждый ноябрь она отсылала детям сбитые из фанеры посылки с двумя уложенными валетом уже ощипанными и опалёнными гусями. На посылке синим химическим карандашом старательно были выведены адреса отправителя – в левом верхнем углу, и получателя – в правом нижнем.
Тушки бабуля густо пересыпала тыквенными семечками и высушенным чабрецом. Мама заваривала душистый чабрец и давала, как отхаркивающее, начинающим покашливать с наступлением холодов детям.
А под Новый год нашпиговывала яблоками гусиков, тушила их и подавала в праздничный вечер на стол в чугунной утятнице. Ммм… Пальчики оближешь и ум отъешь!
Отец только после смерти бабы Тани рассказал Толику, на чём держалось хозяйство солдатской вдовы, и чему они с братом и сестрой были обязаны своим относительно неголодным детством. Нужда заставила их мать ещё в войну заняться самогоноварением.
Каждое лето огромные бутыли толстого матового стекла с забродившей брагой выстраивались в сенном сарае рядком.
Возможно, обилие дармового шнапса и спасло бабулю от произвола непрошенных постояльцев, ибо не только они частенько пользовались этим натуральным продуктом, но и квартировавшие по соседству офицеры вермахта. Рачительный немец никогда не пустит под нож курочку, несущую золотые яйца!
А уж после войны, когда беспаспортное простонародье из деревень попросту никуда не выпускали, и все материальные блага доставались не за живые деньги, а за палочки в тетрадке у колхозных бригадиров – «трудодни», бутылка самогона вообще заменяла отсутствующие у сельчан рубли.
И, кстати, за невыполнение плана по этим самым трудодням даже женщин, в соответствии с секретным указом «вождя всех времён и народов» от 1948-го года, ссылали «на перевоспитание» в Сибирь.
– «Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится…» – довольно потирал в ноябре 35-го левую сухую лапку усатый вождь, а в 1945-ом, потеряв за годы войны не менее двадцати семи миллионов своих сограждан, осушал один за другим фужеры хванчкары, славословя «стойкий характер и терпение русского народа».
Толик не любил навещать село бабули Тани – уж больно скучно там, почти на границе Харьковской области, было ему. Кроме ловли очумевших от нехватки кислорода огольцов в заросшем рогозом ручье, да зеркальных карпиков с карасями в обильно цветущем цианобактериями сельском пруду, заняться ему было, по большому счёту, нечем.
Приезжали они с отцом в деревню редко и ненадолго, а за два-три дня разве заведёшь друзей? В общем, тяготился Толик визитами к бабе Тане. Хоть и надеялся всякий раз на щедрый бабулин подарок.
То ли дело в Калининской области!
Дед с бабкой, нажившие четырёх, помимо Толиковой мамы, детей, ещё до Великой Войны купили себе просторный, по сравнению с баб-Таниной хибарой, дом на правом берегу Волги, недалеко от Калязина.
Толик как-то раз побывал в этом славном городке, где дед через знакомого гончатника, дядю Васю, работавшего на комбинате, запасался некондиционным вяленым мясом для собак. Пахло то мясо в точности, как вздувающаяся барабаном падаль на ласковом летнем солнышке.
Выйдя после получения двух мешков с этой падалью на берег реки, он несказанно изумился роскошному волжскому бельвю. И на всю жизнь запомнил старинную колокольню, торчащую чуть прямо не из воды бодрой утренней пиписькой …
По непонятной причине во время обзора колокольни ему вдруг вспомнился карантин в детском саду по случаю эпидемии кори, полная недельная изоляция от внешнего мира и порвавшаяся резинка-подтяжка от чулок.
Он так и бродил по садику в одном подтянутом и другом, слетевшим по щиколотку, чулке. Все воспитанники подготовительной группы с удовольствием тыкали в него пальцами и смеялись.
Не подсмеивалась только румяная белокурая девочка Лена, с которой он сидел за одним столом во время уроков лепки и рисования. На уроках он то и дело отрывал от своего бруска и подкладывал транжиристой соседке разноцветные кусочки пластилина, а иногда одалживал ей и новые карандаши.