Характеристика, данная удмуртскому стрелку, уничтожившему 22 жизни 25 марта 20** года
Личный состав проявил высокий профессионализм, готовность с риском для собственного здоровья обеспечить безопасность граждан.
Владимир Колокольцев, министр внутренних дел Российской Федерации
Единицы из вас заслуживают существования. Вы придумали огромное количество идеологий, создали кучу философских учений, но ничего из этого не изменит вашей уродливой натуры. Вы жадные, эгоистичные, трусливые и злые существа, хотя и считайте себя лучше всех других биологических организмов. Будем честны, вы также считаете себя лучше меня, но почему? Наверное, потому, что вы не убивали «невинных» безоружных людей? Потому что вы являетесь достойными членами общества? В вашей жизни есть смысл? Вы приносите пользу обществу? ХА-ХА-ХА.
Тимур Бекмансуров, пермский стрелок.
Раз уж вы, многоуважаемые представители законной земной власти, попросили меня написать характеристику негодяю, прошу стерпеть ответ и прочесть его от первой буквы “Р” до последней буквы “к” – дважды. При одном прочтении вы рискуете не понять даже схемы моего сообщения. Отбросьте все дела прочь, выключите всё, что питается током, кроме кардиостимулятора, если таковой к вашему телу прикручен. Без жалости выключайте телефоны, рации и холодильники! Похороните телевизор! Останьтесь наедине с письмом. Уничтожьте сомнение, читать нужно именно так. Усадите доверие на трон, изнежьте доверие, убалажайте своё доверие с неистовством влюбленного девственника! Берите каждое моё слово, думая о сладчайших сокровищах мысли! Празднуйте чтение, вдыхайте каждую секунду чтения. При втором чтении со страстью подберите все смысловые крохи до последней, чувствуйте, как меняется вкус мыслей, как бредут по вашей фантазии оттенки, подробности, детали и уточнения. Удивляйтесь и не удивляйтесь одновременно чувству, что вы не приметили чего-то с первого раза. Начнём же, воины!
Вы любопытствуете в отношении “удмуртского стрелка”, Дмитрия Дмитриевича Линявкина. Утром, 25 марта 20** на филологическом факультете известного в городе университета произошло необыкновенно странное происшествие. Вооруженный гладкоствольным ружьем выпускник упомянутого факультета по экскурсионному пропуску прошел в учебный корпус, поднялся на известный этаж, где ароматными стайками бестягостно барражировали студентки (так-так-так), оборвал жизни двадцати двух человек, ранил бессчетно, испугал миллионы, был задержан. На место происшествия прибыл дежуривший неподалёку капитан Хакунов (удивляюсь, почему он до этого дня не майор), обезвредил гордеца, применив табельное оружие, оказал первую помощь и, как свидетельствует телеканал "TVоя Удмуртия", – помыл ему то, что некогда было его лицом. Слава капитану Хакунову!
Линявкина называют убийцей. Это не вполне верно. Он, само собой, хотел убивать, но прежде всего, хотел убивать себя. В сущности, лучшего места для самоубийства, чем пятачок, к которому есть устойчивая привязанность – не найти. Разбухло слякотное Я, гнилое эго расползлось на всё, к чему прикипало тухлое сердце. Порой, в горестном помешательстве совершают самоубийство матери-одиночки вместе со своими младенцами. Итак, Линявкин – самоубийца.
Линявкин – эталонный неудачник. Видите, бойцы, живой самоубийца – плохой самоубийца, не сумевший реализоваться. Лучшие самоубийцы лежат не под больничным потолком, а под двумя аршинами почвы, в осиновом чехле. Лежат молча, а не раздают интервью газетёшкам при помощи гнусавых голосовых сообщений. Знаю, что и вы слышали его гугнявые кренделя, что слизнями расползлись по всемирной коммуникационной сети Интернет.
Детство Линявкину досталось никудышное. Мать его, барахольная баба, добывала исполнение желаний самыми подлыми способами. Своего мужчину, отца Лиявкина, она заставляла встрепенуться тем, что подносила к пятимесячному животу кухонный нож и объявляла своё требование. Навещала мать и подоконник, выходящий на пятый этаж высоты. Обвивала верёвочку вокруг тонкой шеи старшенькой, Елизаветы Дмитриевны Линявкиной. К слову, Елизавета Дмитриевна самовольно ушла из жизни ещё в шестнадцатилетнем возрасте путем повешения.
Вот случай, он в полноте покажет межеумочный характер матери Линявкина. На прогулке дети ее, Елизавета и Дмитрий, играли на льду, на самом берегу пруда и провалились по пояс. Вытаскивать их она поленилась и неспеша пошла к дому, полагая себя педагогически правой: будут знать, как в следующий раз лезть куда не следует! Навстречу шел муж, она объявила ему, артистически побледнев: “Они… утонули!” На ходу раздеваясь, муж побежал к пруду, полагая вытащить усопших детей из подо льда. Они же, выбравшись, сырые брели домой и плакали о матери. Стоит ли говорить, что мужчина скоро ушел из этой семьи. Детей отсудить не удалось, алименты платил исправно, но толк из этих плат выходил невеликий. Мать несла алименты в салон красоты “У Танюши”: массаж, маникюр, педикюр, окрашивание волос, ламинирование ресниц, перманентный макияж.
Одиночество, заброшенная невесёлость, нелётная погода в доме. Дети росли, как картофелины в подполье, без света и земли. Впрочем, питали их иногда отравой телевизионных эфиров. Телевизор не погасал и не умолкал всё детство Линявкина.
Как я с ним познакомился и где впервые встретил? О защитники! Многоснежным мартом 20**, распухшие сугробы бросали богатые грязные тени от фонарного света прочь. Желчные окна казенных домов вставали во внеумный узор по бортам широченных улиц. Неотапливаемое небо то затягивало безучастным пухом тумана, то мертвый ветер раздевал небеса до сухих и студеных звезд. Неустойчивые, гладкие лестницы, почему-то все как одна обросшие кафелем, а потому и льдом, провожали нерасторопные толпы в травматологию, что стоит на улице лейтенанта Владимира Павловича Краева, героя Советского Союза посмертно. На дверях приостановочных ларьков были приморожены нескромные надписи “греться не заходить”.
Той порою был я горячо влюблен в одну из студенток, в одну из одногруппниц Линявкина. Среди их, полностью женской группы, учился только один субъект мужеского пола. Он.
Из протокола осмотра места преступления следует, что вы (важно! ва-ажно!) осматривали место преступления. При входе на факультет стоят (сколько я помню, всегда стояли) раздолбанные кресла. Происхождение кресел мне неизвестно, зато известно, что Линявкин проводил на одном из них (самом низком) до девяти часов ежедневно. Не зная историю происхождения, я даже предположил, что Линявкин просто завёлся в этих креслах, как заводится плесень, микроб или вирус.
Нас представили, я протянул ему руку. Он, выждав паузу, как бы примеряясь, дать-не дать, выдал мне слабую, холодную, липкую лапку, на ощупь больше похожую на вялый пакет сметаны, чем на руку. В то мгновение я подумал: это точно рука самоубийцы. А может, и не подумал так, и моя впечатлительная память водит со мной шутки. Двадцать две души!
В чем мотив? Жизнь его – очередь горя. Одно горе за другим входит в тесный, злоуханный кабинетик бытия. Горе гомозится и вопит. Линявкин терпит и обливается злобным потом. Естественно, он выбрал себе позу: тёмный философ, Шопенгауэр с ружьём. Тут тебе и воля, и представление. Поза срослась с ним, а на глазья наволокло такой безобразной слюды, что оптика его видела только уродство, безысходность, мертвенность, разложение, предательство, подлость и душевную падаль. Что можно сотворить в мире, в котором есть только это? Нельзя жить в плохом мире, из него нужно бежать или уничтожать его. Или сначала уничтожить сколько сможешь, а потом бежать.
Религиозные люди иногда говорят о Просветлении. Видимо, это какое-то особенное состояние человеческого восприятия, при котором все светоносно, всюду приветная ласковость божества, целомудрие и ломовые кайфы. Должно быть, есть и Помутнение, при котором мир – дрянь последнего пошиба, кругом гиблая муть, а состоит всё из несократимой скорби. Пожалуй, Линявкин достиг-таки Помутнения.
Теперь о том, что вы вообще не знаете, господа. Речь пойдёт о домашнем насилии, педофилии и о наркотиках. Да-да, именно! Линявкин зажиточно связан с первым, со вторым и третьим. Любопытно вам, златоносцы?
О домашнем насилии. Марьюшка нуждалась в нуждающихся. При девяти котах Линявкин довел Марьюшку до потери сознания и ушел из квартиры, в которой две недели жил с нею и ароматными котами.
Марьюшка выделила для себя особенную номинацию: самые короткие отношения в жизни. Обычно инфантильные паразиты лепились к ней на месяцы и годы. Полноватая, пошловатая, виноватая, улыбчивая, в браслетиках. Марьюшка часто навещала криминальные, бродяжничьи ямы города и носила бомжам еду и медикаменты. Рассказывали (лгали), что её там пустили по кругу, и что она понесла во чреве, и что сделала аборт. Марьюшка не вела постной жизни и хорошо знала, что бесплодна. Линявкина она приметила, когда руководила волонтерским отрядом филфака. Линявкин в отряде не был и с гадливым наслаждением наблюдал, как девушки носят тяжелые парты для театральной постановки “В ожидании Годо” по одноименному произведению Самуила Барклая Беккета. Марьюшка стащила Линявкина с кресла, заставила помогать. Не видя в себе сил сопротивляться, Линявкинзагребал массивными ногами в неудобной обуви, но нёс стол. Марьюшка пригласила его на постановку и спросила читал ли, знает ли он Беккета, но он ответил своей любимой фразой: “Не знаю и знать не желаю!”. На постановку он пошел только потому, что кресла его забрали в зал. Финал. Марьюшка заметила слезу на Линявкиной щеке и уже не смогла его забыть.
Расстались вот как. В кармане Марьюшкиной куртки Линявкин нашел перцовый баллончик и выпалил все, что в нем было в лицо. Перед этим с улыбочкой (прямо улыбочкой-улыбочкой) снял с Марьюшки очки. Мотив? Видите ли, Марьюшка слишком много работала и заставляла испытывать вину за безделие. Ослепшая Марьюшка кричала в подушку, Линявкину это не понравилось. Он командовал ей: “Перестань орать, дура!”. Но дуре больно и дура визжит. Тогда Линявкин разбил стекло межкомнатной двери, чтобы та, слепая, больнее поранилась, пока ходит по квартире, сорвал с нее смешные носочки с лисами, пнул какого-то из котов (остался доволен стуком кошачьих костей об угол), пытался помочиться на подушку, но не вышло (болезнь иногда закупоривала ему протоки) забрал все наличные, какие нашел, и больше не возвратился. Марьюшка подлетела за ним, но поранилась, потеряла сознание от удара. При следующих встречах Линявкин беззвучно насмехался. Марьюшка вытаскивала пинцетом стекла из стоп, некоторые неудобно вытаскивать, уже в мясе стопы они хрустят, лопаются на осколки.
О педофилии. В надцатые годы нынешнего двадцать первого века, когда электрические почвы социальных сетей ещё не отвердели, лысенькие молодцы выбрали добрым делом жизни ловлю педофилов. По примеру покойного ныне их вождя с могутным именем Тесак, они проводили съемки кинофильмов с участием мужчин, которые были замечены в детосквернии или покушении на детоскверние. В случае с Линявкиным покушение на детоскверние было сопряжено с мужеложством. То-то было весело молодцам творить самосуд! В кучерявом кураже изобретательности они рисовали ему на челе высоком черные контуры половых органов, потчевали мочой из бутылки “Увинская жемчужина”, кидали за шиворот собачьи иероглифы, найденные тут же в парке, бодрили в межрёберные мышцы искренними ударами солдатской обуви. Документы – на крупный план. “Ты хоть по-ни-ма-ешь что ты сделал, а-л-л-л-л-лень!”. На последнем слове этой фразы подошва ложилась на лицо Линявкину, от чего оно казалось маленьким. Всё время фоном играла музыка, по моим расчётам, сочиненная самими молодцами.
Молодое коричневое количество под белые гимны через ложные аккаунты вылавливало педофилов и публиковало видеозаписи в неокрепших ещё цензурой социальных сетях. Печальное их удивление состояло в том, что кроме них все отказываются публиковать живую правду, так тяжко и так хитро добытую. Люди боялись, считали неуместным, конфузным делом такую публикацию. Позже нашлись те, кто опубликовал вслед, но за этими публикаторами ходила слава маргиналов или, по меньшей мере, сумасшедших. Смотреть это тоже решились не все. Многие, зная суть видео из названия “ГЕЮГА-ПЕДОФИЛ-ФИЛОЛОГ ПОЛУЧАЕТ ПО ЗАСЛУГАМ В ПАРКЕ ИМ. С.М. КИРОВА”, сразу отыскивали кнопку “пожаловаться на контент”. Скоро истаяли труды лысеньких молодцов, всё забылось. До вас, правоохранители, дело не дошло, как видно. Не удалось в ловитве глубоко нацарапать на общественной памяти позорную тайну Линявкина. Зато в память Линявкина провалились целые айсберги зла. Опыт зачал в его голове двадцать две смерти. Айсберги подтаяли и раскропились пулевыми зернами, от которых восходят надгробные камни.
Дни были мне соседями. Я жил со своей поэтессой под сладкой тяжестью половой любви. Капризная древесина мысли дурачилась под неумелыми резцами молодого моего ума. Моя поэтесса стала слишком часто гулять с просто другом. Просто другом оказался Линявкин. Дело дошло до измены. До признания в ней. Измена состоялась за день до его казни. Дошло до моего прощения (из брезгливости, а не из благородства). Моя поэтесса говорила: “Я запуталась”. В часы великой боли я прильнул к рассудку, обнял его, как обезьяний ребенок обнимает свою мохнатую мать. Моя поэтесса вела о себе уютный бложок. На фотографиях мы улыбаемся, и объятия наши с виду полны сияющим счастьем. Обмануть фотографию можно, но божий день и прозрачный воздух обмануть нельзя. С нервов прибирался на книжной полке, упала на ногу “Крейцерова соната” Льва Николаевича Толстого. Русская литература показывает свой золотой ядовитый язык. Ходил тогда в одинокие прогулки, восхищался полынным полем, в невечерних троллейбусах видел девушек, привлекательный облик которых вызывал во мне мужескую дрожь. Если бы у желаний моего тела был пресс-секретарь, то он заявил бы о прекращении старой и о поиске новой любви. И как мне только могли нравиться такие плохие стихи?
Знал ли я о готовящемся вооруженном нападении? И нет, и да. Объясню с конца, а вы, правоохранители, не теряйте азарта чтения! Нападайте на каждую мысль, скручивайте её, увозите в участок!
Дети – это дети детей. Передо мной класс, где десяток из тринадцати непроходимо глупы, демотивированы, интеллектуально мертвы. Поговорим немного об этом десятке. Жизнь их учила ревновать и сплетничать (одиночество), лениться и ненавидеть (недолюбленность, недостаток похвалы), врать и замалчивать (потому что им врали и молчали о правде). Младенческая немота им – операционная система. Младенец только знает благоденствие и ужас, свет и тьму. Оттенки, сложности – находятся в ведении взрослых. В их арсенале нет объяснений, нет аргументов, есть одни только ощущения. Повзрослеть – значит пройти уроки, не только школьные, но и уроки жизни, опыты. Всякая трудность их не злит, она расстраивает, но не так чтобы сильно. Трудность их останавливает. Не могут прокарабкаться через пошлость, ограниченность, через повторячество, невежество и хамство. Какую картину собирает их маломощный рассудок в отношении образования? Картину ада. А школа, университет, работа – ады в аду, лабиринты в лабиринте. Они пережидают урок как плохую погоду. В гневной скуке они проводят часы и часы.
Спросить их всерьёз – довольны ли они, ответят – нет. Хочешь исправить что-то? Ответ: отстаньте от меня, оставьте в покое, зачем вы меня обижаете?
Всего на свете мало, всего не хватает – это убеждение что-то между клещом и семенем; укоренилось и сосет кровь. Видя приготовления к знаниям, толщину книги, количество стихотворных строк для наизустного чтения, они чувствуют страх и великую жалость к себе. Со слезами они умоляют не давать им заданий, мозг их сейчас же перетрудится, лопнет, перегорит. Страх и жалость умножаются на словарную нищету и становятся горемычным скулением существа, несущего себя в помойную яму. Никакой профилактикой, увещаниями нельзя с ними справиться. Родители их открыто говорят, что управляются дети только насилием. Кое-кто из родителей открыто просит лупить детей! “Пусть знает, кто главный, не позволяйте хамить, он у меня дома по струнке ходит, когда влетит ему!”. Учитель есть только поставщик услуг, более ничего.
Голод загонит их туда, где могут трудиться и роботы. В толще этого социального ила зреют и созревают убийцы: казанские, пермские и иные стрелки. Из них вытекает отчаяние. Они идут убивать, идут умирать, идут выполнять цель существования всего плохого: не существовать. Кто-то убивает ружьём, а кто-то невежеством. Не хватает хороших врачей – гибнут люди. Не хватает хороших архитекторов – люди умирают в холодных и мокрых домах или вовсе без дома. Не хватает хороших поваров – люди пьют доширачный бульон во славу язвы.
Дети воспитали детей в одиночестве, холоде и заброшенности: маленький, пустой, никчемный мир ничтожеств увеличивается, как пушистая плесень за забытом батоне.
Потому я говорю вам: и нет, и да. Нет, я не видал его очень давно, больше двух лет он не мелькал мне ни в каком действительном виде. Да, я вижу его черты во многих душах.
В ужасе, теряя оскверненные знамена, Линявкин метнулся в Петербург, снял на Петроградской стороне коммунальную комнату с излазом на чердак. Дух приневской низины, водянистая каменность успокоили его ненадолго. На третью ночь по новоселью Линявкину готовилось необычное пробуждение. На фоне окна появилась небольшая фигура в полушубке без рукавов, спокойно закурила настоящую папиросу и обратилась к Линявкину по имени, но не в той форме, к которой он вык всю жизнь, а в другой: “Митя! Митюша, ты спишь?”
Липкий страх запутал его мысли. Секунда за секундой сердце громыхало сильнее, чем в прошлую. На вершине страха ему казалось, что за ним прилетела покойная сестра. Вся логика встала дыбом.
На поверку, в свете брелочного фонарика, тень оказалась натуральным человеком. Состоялось и знакомство – у девушки было необычное имя: Лалибэла. По профессии Лалибэла была закладчицей, то есть специалисткой по бесконтактному сбыту наркотических веществ. Последовательно и спокойно Лалибэла объяснила своё появление Линявкину. Из объяснения стало ясно: его тезка жил именно здесь, был ей ближайшим подельником и другом. По паузам и речевым изгибам прояснялась и романтическая связь Лалибэлы и прошлого жильца. Теперь же, судя по всему, друг её в бегах. Лалибэла собиралась убраться в излаз и уже занесла на блестящую масляной краской лесенную перекладинку свою чернокожую ногу, Линявкин попросил остановиться. Пройдя несколько в будущее, в тот вариант событий, где Лалибэла ушла, где затихли её шаги в лепном потолке, там его рассудок обнаружил неумолимый социальный мороз.
Лалибэла была три раза правнучка коллежского асессора Перемогина, получившего в последние месяцы своей скромной жизни чин надворного советника, а к нему и должность столоначальника. Знакомые и даже родственники так привыкли к асессорскому званию Перемогина, что и после его гибели под взбесившейся конкой, говорили, что это переехали не надворного советника, а только коллежского асессора. Асессор оставил двух сыновей, один из которых (имя утрачено) учился у Дмитрия Ивановича Менделеева и пытался как-нибудь процитировать при своем знаменитом учителе его труд “О сопротивлении жидкостей и воздухоплавании”. Другой сын (имя утрачено) Перемогина ничем особенным не был занят, только на рубеже XIX и XX веков попал в какую-то секту, где все ходили в простынях, разрезали себе руки, животы, а некоторые даже и глаза, сажали в рану цветы прямо с корнем и так погибали, жертвуя жизни на радость некоего благоуханного божества. В секте этот сын не выдержал целибат и подверг половому насилию несовершеннолетнюю дочь известного в городе мецената. (Сектанты арендовали у мецената одно из зданий). Меценат, узнав историю, не решился на плодоизгнание (четырнадцатилетней девушке это могло навредить), а отправил её с глаз долой на Ижевский завод своему двоюродному брату, помещику, занимающемуся тогда продажей строительного леса (довольно успешно). Там и появился внук асессора Перемогина (Александр Назаров). В год исполнения восемнадцати лет, то есть в 1918 году вступил в партию, в 1919 встретил в Казани поезд с двумя паровозами. Рядом с поездом раздавали газеты и внук взял себе одну. В ту минуту самогонный хмель шумел у него в голове. Держа газету в левой руке он дал по листу звонкого щелбана правой и громко, в среде толпы сказал: “На смерть ведут, братцы!”. Перед ним блеснули очки над добрым, каким-то даже врачебным лицом. Лицо обратилось ко всем: “Да, я веду вас на гибель. Но впереди только воз-мож-на-я гибель. Позади же, в прошлом, гибель неизбежная. Без вас, товарищи, без нас, без нашего с вами военного союза всех и каждого ждёт смерть. На этом поезде, товарищи, возят будущее!”. Внук асессора оглядел поезд, пулеметы на крышах, надписи, какое-то синим светящееся окно. Так он стал красноармейцем, а в 1923 году следы его теряются. В том же году рождается у него сын от вятской поповны Лидии. Сына называют Вениамин, тайно крестят. Воспитывают Вениамина две сестры. Мальчик часто сбегает из дома, рисует углем чертей на выбеленных стенах, грамоте учится туго. В 1941 призывается в армию. Презирает обеих своих матерей, но возвращается с войны другим человеком. В вещевом мешке Лидия находит ладанку. Он не знает, что служил в одном полку со своим родственником, тем, который был когда-то учеником Менделеева. Летом 1945 года Вениамин и мать устраивают могилу тетке Василисе. В 1952 году в законном браке рождается сын – Владимир Вениаминович. Строгое воспитание. Желание уехать прочь из союза. Рвение. Африканские экспедиции. Абиссиния. Владимир Вениаминович отвечает за отчетность. Любопытство. Знакомится с местными. Красный диплом, марксизм-ленинизм.
Абиссинцы связали его и привели к Абунэ. Абунэ сказал: “Если ты не вадала, то ты должен забрать ту девушку, которая от тебя забеременела, в свою северную страну. Если ты вадала, то мы тебя убьем и не посмотрим на международную напряженность”. Владимир Вениаминович стал жить с чернокожей в Ленинграде. Спасла концепция дружбы народов и фальшивые документы о браке: заключен будто бы раньше беременности. Ребенок погиб при родах. Мать не хотела рожать при чужаках, тем более ночью, когда злые духи активны. Закрывалась. Не понимала акушерок. Владимир Венаминович помнит эти злобные дни (жив до сих пор), да тут ещё и маленький гроб оказалось достать не так-то просто. Мать вырыла труп и сожгла прямо на кладбище: нельзя в землю. В землю хоронят только вадала. В 1989 году родилась девочка. Лалибела Владимировна. Она-то и была три раза правнучкой коллежского асессора (читай – надворного советника) Перемогина, два раза правнучкой сектанта, который сажал в раны растения, а потом не выдержал натиска полового инстинкта и прямо на меценатской кровати изнасиловал четырнадцатилетнюю девочку. Правнучка Александра Назарова, служившего при Льве Троцком в его знаменитом поезде. Внучка Вениамина, героя Великой Отечественной. Дочь Владимира, исследователя Африки. Такова родословная закладчицы Лалибэлы. Или не такая, но это не так важно. Важно именно так про неё думать. Думать так, будто это всё действительно касается её происхождения. Впрочем, может, и Лалибэлы не было никакой и Линявкин сам собой, от отчаяния стал наркоманом.
Горькое совпадение: ближайший к университету собор был когда-то просто церковью при кладбище. На месте этого кладбища и выстроили когда-то университет. Двадцать две девушки в гробах, лица цвета пустых страниц. Я взглянул на один гроб: под саваном угадываются тонкие руки и небольшая грудь. Весна уже добивала слабые взводы зимы, солнце бесскорбно заливало площадку перед Троицким. Я хотел воскресить этих девушек и не мог! Мне захотелось ударить священника за то, что служит пустой надежде на воскрешение. Девушка, на которую я смотрел, казалась мне той, в которую я должен был влюбиться, но теперь она мертва. Злой, я поспешил уйти, и только одна фигура меня остановила на несколько секунд. Один из нищих спрятался в куст и там плакал со стоном, молился сочиненной тут же молитвой об этих девушках, ругался в своей молитве матом, просил Бога забрать его жизнь двадцать два раза, только бы они были живы. Глухие удары грязного черепа о мокрую землю заглушались автобусными двигателями: гробы увозили на кладбище за город.
О воины! На этом месте вы можете подумать, будто я морочу (от слова мрак) вам ококарженные головы. Ничуть. Я помогаю следствию и только. Вы знаете, что следствию нужны не только факты, но и философия. Правосудию нужен не только следователь, прокурор, сто дубинок и шесть решеток. Правосудию надобен и философ. Конечно, скажете вы верно, если рассудите: ты не философ, а просто многобуквенный зануда и словоблуд. Наверно, верно. Однако я довольствуюсь теми воинами, которые есть. Довольствуйтесь и вы такими философами, какие вам пишут характеристики на убийц. Двадцать две жизни. А Линявкин живой, и русская медицина тратит на него свои невеликие деньги. Желать вам всего хорошего считаю издевательством, ведь вы работаете всегда с чем-то плохим. Любви вам. Любви. Да, пожалуй так.