Эрнст Теодор Амадей Гофман
* * *
Приключение первое
Введение, из коего благосклонный читатель узнаёт о жизни господина Перегринуса Тиса ровно столько, сколько ему нужно знать. – Рождественская ёлка у переплётчика Лэммерхирта в Кальбахской улице и начало первого приключения. – Две Алины.
Однажды – но какой автор ныне отважится начать так свой рассказ. «Старо! Скучно!» – восклицает благосклонный или, скорее, неблагосклонный читатель, который, согласно мудрому совету древнеримского поэта, хочет сразу же быть перенесённым medias in res. Ему становится так же не по себе, как если бы вошёл к нему болтливый гость и расселся и стал бы откашливаться, собираясь приступить к своей нескончаемой речи, – он захлопывает с досады книгу, только что им раскрытую. Издатель чудесной сказки о Повелителе блох полагает, правда, что такое начало очень хорошо, что оно, собственно говоря, даже наилучшее для всякого повествования – недаром самые искусные сказочницы, как нянюшки, бабушки и прочие, искони приступали так к своим сказкам, – но так как каждый автор пишет преимущественно для того, чтобы его читали, то он (то есть вышеуказанный издатель) вовсе не хочет отнимать у благосклонного читателя удовольствия быть действительно его читателем. Посему сообщает он ему сразу безо всяких околичностей, что у того самого Перегринуса Тиса, о странной судьбе которого будет идти здесь речь, ни в один из рождественских сочельников сердце не билось так сильно от тревожной радости ожидания, как именно в тот, с коего начинается рассказ о его приключениях.
Перегринус находился в тёмной комнате, прилегавшей к парадной зале, где для него обыкновенно приготовлялись святочные подарки. Он то бродил по ней осторожно взад и вперёд и прислушивался, подходя к двери, к тому, что за ней делалось, то усаживался смирно в угол и, закрывши глаза, вдыхал мистические благоухания марципана и пряников, струившиеся из соседней комнаты. Когда же, сразу опять открыв глаза, он бывал ослеплён яркими лучами, прыгавшими туда и сюда по стене, пробиваясь сквозь дверные щели, то его охватывал сладостный таинственный трепет.
Наконец прозвенел серебряный колокольчик, двери распахнулись, и Перегринус устремился в целое пламенное море из сверкающих огоньков пёстрых рождественских свечей. Оцепенев, замер Перегринус у стола, на котором в самом стройном порядке были расставлены прекраснейшие подарки, только громкое «ах!» вырвалось из его груди. Никогда ещё святочное дерево не приносило таких богатых плодов: всевозможные сласти, какие только можно себе представить, и среди них золотые орехи, золотые яблоки из Гесперидовых садов, висели на ветвях, сгибавшихся под сладким их бременем. Нельзя описать всех отборнейших игрушек, прелестного оловянного войска, такой же охоты, развёрнутых книжек с картинками и так далее. Он все ещё не осмеливался дотронуться до какого-нибудь из этих сокровищ, он старался только превозмочь своё изумление, освоиться с мыслью о том счастье, что всё это действительно ему принадлежит.
– О милые мои родители! о добрая моя Алина! – воскликнул Перегринус с чувством величайшего восторга.
– Ну, хорошо я всё устроила, Перегринчик? – отвечала Алина. – Радуешься ли ты, дитя моё? Не хочешь ли ты поближе рассмотреть все эти чудные подарки, не хочешь ли ты попробовать твою новую рыжую лошадку?
– Превосходная лошадь, – говорил Перегринус, со слезами радости рассматривая взнузданного деревянного конька, – превосходная лошадь, чистокровной арабской породы. – И он тут же вскочил на своего благородного, гордого коня; Перегринус вообще был прекрасным наездником, но на этот раз он что-то оплошал, потому что ретивый Понтифекс (так звали коня), храпя, поднялся на дыбы, и седок полетел вверх ногами. Испуганная до смерти Алина не успела броситься к нему на помощь, как Перегринус уже вскочил и схватил за узду коня, который, брыкнув задними ногами, чуть было не ускакал. Снова прыгнул в седло Перегринус и, напрягая всю свою силу и ловкость в наездническом искусстве, сумел так укротить дикого жеребца, что тот, весь дрожа и храпя, признал наконец в Перегринусе своего господина.
Когда Перегринус спешился, Алина отвела в стойло укрощённое животное.
Бешеная скачка, наделавшая немало шума не только в комнате, а, может быть, и во всём доме, теперь прекратилась, и Перегринус уселся за стол, чтобы спокойно рассмотреть другие чудесные подарки. С удовольствием уплетал Перегринус марципановые конфеты, заставлял в то же время то ту, то другую марионетку показывать своё искусство, заглядывал в книжки с картинками, затем сделал смотр своему войску, которое нашёл обмундированным весьма целесообразно, и решил, что оно совершенно непобедимо по той причине, что ни у одного из солдат не было желудка, и наконец перешёл к охоте. С досадой обнаружил он тут, что налицо имелась только охота на зайцев да на лисиц, охоты же на оленей и на кабанов решительно недоставало. А ведь и эта охота должна была быть здесь, и никто не мог того лучше знать, чем Перегринус, который сам ведь всё закупил с чрезвычайной заботливостью.
Необходимо, однако, оградить благосклонного читателя от досадных недоразумений, в которые он может впасть, если автор будет без дальнейших объяснений продолжать свой рассказ, не подумав о том, что если ему-то хорошо известны все обстоятельства, связанные с рождественской ёлкой, о которой идёт речь, то они никак не известны любезному читателю, которому только хочется узнать о том, чего он ещё не знает.
Тот очень ошибётся, кто вообразит себе, что Перегринус Тис – маленький ребёнок, которому добрая его мать или какое-нибудь другое привязанное к нему существо женского пола, прозванное романтическим именем Алина, приготовило святочные подарки. Вовсе нет!
Господин Перегринус Тис достиг тридцати шести лет, то есть можно сказать, лучшего возраста жизни. Шесть лет назад о нём говорили как об очень красивом человеке, теперь же его называли статным мужчиной, и были правы; но и тогда и теперь Перегринуса всё-таки порицали за то, что он слишком в себе замыкается, что он не знает жизни и, очевидно, подвержен какой-то болезненной меланхолии. Отцы, у которых были дочери на выданье, полагали, что доброму Тису, чтобы излечиться от меланхолии, было бы всего лучше жениться; у него богатый выбор, и ему нечего бояться отказа. Мнение отцов, по крайней мере в последнем пункте, было вполне справедливо: господин Перегринус Тис, кроме того что, как сказано, был статным мужчиной, обладал и весьма приличным состоянием, оставленным ему его родителем, господином Балтазаром Тисом, очень зажиточным и видным купцом. Таким высокоодарённым мужчинам на невинный вопрос их: «Смею ли я надеяться, дорогая, что вы осчастливите меня вашей рукой?» – девушка, переступившая уже за мечтательный возраст любви, то есть достигшая двадцати трёх – двадцати четырёх лет, почти всегда отвечает, потупив взор и покраснев: «Поговорите с моими родителями, я во всём им повинуюсь, у меня нет собственной воли». А родители, молитвенно сложив руки, произносят: «На всё божья воля, мы ничего не имеем против, любезный сын!»
Но ни к чему не чувствовал такого нерасположения господин Перегринус Тис, как к женитьбе. Ибо, кроме того что он вообще дичился людей, совсем особую, странную идиосинкразию[1] испытывал он по отношению к женскому полу. От близости женщины у него на лбу выступали капли пота, а уж если с ним заговаривала молоденькая да хорошенькая девушка, то его охватывал такой ужас, что язык прилипал к гортани и судорожный трепет пробегал по всем его членам. Может быть, поэтому и старая его прислужница отличалась таким редкостным уродством, что многие обитатели околотка, где проживал господин Перегринус Тис, считали её некой естественно-исторической диковинкой. Её взъерошенные, чёрные с проседью волосы и красные слезящиеся глазки, толстый, медного цвета нос и бледно-синие губы создавали законченный образ аспирантки Блоксберга, и два-три столетия назад едва ли бы ей удалось миновать костёр, тогда как теперь господин Перегринус Тис и даже многие другие лица почитали её за весьма добродушную особу. Такова была она и на самом деле, и потому ей можно было простить, что в течение дня для подкрепления своего тела она пропускала не один стаканчик водки и, может быть, также слишком часто вынимала из-за пазухи огромную чёрную лакированную табакерку и щедро набивала свой весьма почтенный нос настоящим оффенбахским табаком. Благосклонный читатель, верно, уже догадался, что эта примечательная особа и была та самая Алина, которая устроила рождественскую ёлку. Один бог знает, каким образом она получила знаменитое имя королевы Голконды[2].
Но если отцы семейств и настаивали на том, чтобы богатый и приятный господин Перегринус Тис отказался от своей женобоязни и вступил в брак без дальних околичностей, то, со своей стороны, старые холостяки твердили, что прав господин Перегринус, ибо при его душевном складе вовсе не следует ему жениться.
Скверно было только одно, что многие при словах «душевный склад» делали очень таинственную мину, когда же их расспрашивали подробнее, недвусмысленно давали понять, что господин Перегринус Тис, к сожалению, не всегда бывает в здравом уме и что подвержен он этому несчастию ещё с малолетства. Эти лица, считавшие бедного Перегринуса за помешанного, принадлежали по преимуществу к разряду людей, твердо убеждённых, что на большой дороге жизни, которой велят держаться рассудок и благоразумие, нос – самый лучший путеводитель и указчик, и лучше уж надеть наглазники, чем дать увлечь себя в сторону каким-нибудь благоухающим кустарником или цветущим лужком.
Правда, впрочем, что и во внешности и в нраве господина Перегринуса было кое-что странное, с чем люди никак не могли примириться.
Мы уже сказали, что отец господина Перегринуса Тиса был очень богатый и видный купец, если же к этому прибавить, что он владел прекрасным домом на весёлой Конной площади и что в этом доме, да ещё как раз в той самой комнате, где всегда маленькому Перегринусу зажигали рождественскую ёлку и на этот раз взрослый Перегринус получил свои святочные подарки, то не остаётся никаких сомнений, что место действия удивительных приключений, составляющих предмет нашего повествования, есть попросту знаменитый и прекрасный город Франкфурт-на-Майне.
О родителях Перегринуса достаточно сказать, что были они честные, тихие люди, о которых все отзывались только с похвалой. На бирже господин Тис пользовался безграничным уважением благодаря тому, что он всегда очень успешно спекулировал и выигрывал сумму за суммой, причём, однако, никогда не принимал надменного вида, оставаясь прежним скромным человеком, и никогда не хвастался своим богатством, а выказывал его только тем, что не скаредничал ни в мелочах, ни в крупных делах и был чрезвычайно снисходителен к несостоятельным должникам, очутившимся в несчастном положении, хотя бы даже по их собственной вине.
Долго брак господина Тиса оставался бесплодным, но наконец, почти через двадцать лет, госпожа Тис порадовала своего супруга прекрасным ребёнком, который и был не кто иной, как наш господин Перегринус Тис.
Можно себе представить, какова была радость родителей; и по сию пору ещё рассказывают жители Франкфурта о блестящих крестинах, на которых старый господин Тис угощал благороднейшим многолетним рейнвейном, какой подают разве только на коронационных пиршествах. Но что особенно достойно похвалы, так это то, что старик Тис пригласил на крестины нескольких своих знакомых, враждебно к нему настроенных и причинявших ему не раз много неприятностей, а также и тех, по отношению к которым он сам почитал себя виноватым, так что пир обратился в настоящий праздник мира и всепрощения.
Ах! – добрый господин Тис и не подозревал, что этот самый мальчуган, появлению которого на свет он так обрадовался, скоро принесёт ему много горя и забот.
Уже с самого раннего возраста в мальчике Перегринусе стал проявляться очень своеобразный нрав. Несколько недель подряд денно и нощно кричал он не переставая, причём никаких признаков телесного недомогания в нём нельзя было обнаружить, а затем вдруг сразу утих и застыл в полной бесчувственности. Казалось, ничто не производило на него ни малейшего впечатления, ни улыбки, ни желания поплакать не выражалось на его маленьком личике, точно принадлежало оно безжизненной кукле. Мать утверждала, что, будучи беременной, она загляделась на старого бухгалтера, уже двадцать лет безмолвно сидевшего с таким же безжизненным выражением лица над конторской книгой; много горячих слёз пролила она над маленьким автоматом.
Наконец крёстной матери ребёнка пришла счастливая мысль принести маленькому Перегринусу чрезвычайно пёстрого и, по правде говоря, весьма уродливого арлекина. Глаза Перегринуса вдруг чудесно оживились, на губах заиграла лёгкая улыбка, он потянулся к кукле и, получив её, с нежностью прижал к груди. Затем он посмотрел опять на пёстрого человечка, да такими умными сознательными глазами, как будто вдруг пробудились в нём разум и восприимчивость, да ещё в более сильной степени, чем свойственно детям его возраста.
– Он слишком умён, – проговорила кума, – он не проживёт у вас долго. Взгляните только ему в глаза, он думает уж гораздо больше, чем ему следует!
Эти слова очень утешили старого господина Тиса, который стал было уже свыкаться с мыслью, что после многих лет напрасной надежды у него родился сын-недоумок, но вскоре посетила его новая забота.
Давно уже миновало то время, когда дети обыкновенно начинают говорить, а Перегринус всё ещё не вымолвил ни слова. Его можно было бы принять за глухонемого, если бы иногда он не взирал на говорящего с ним внимательным взглядом, явно выказывая своё участие радостной или печальной улыбкой, и не оставалось ни малейшего сомнения в том, что он не только слышал, но и всё понимал. Каково же было удивление матери, когда сама она удостоверилась в том, что рассказывала его нянюшка! Ночью, когда ребёнок лежал в постельке и думал, что его никто не слышит, он произносил сам с собой отдельные слова и даже целые фразы, и то была не исковерканная по-детски, но правильная, чистая речь, заставляющая предположить, что упражнения эти продолжаются уже довольно долго. Небо даровало женщинам совершенно особый такт и способность верно угадывать те или иные свойства человеческой природы, как они проявляются в индивидуальном своеобразии с самого рождения ребёнка, и потому, по крайней мере для первых годов детства, женщины – лучшие воспитательницы. Этот такт и побудил госпожу Тис скрыть от ребёнка, что за ним наблюдают, и не понуждать к разговору; более того, неприметно она другими способами добилась того, что он сам перестал скрывать свой прекрасный дар речи и, к общему удивлению, медленно, но внятно заговорил при всех. Однако к разговору он вообще выказывал полное нерасположение и очень бывал доволен, когда его оставляли в покое, предоставляя самому себе.
Но если и эта тревога, как бы сын не остался немым, миновала господина Тиса, то впереди его ждали гораздо большие заботы. Когда Перегринус достиг отроческого возраста и должен был приступить к учению, оказалось, что только с величайшим трудом ему можно было что-нибудь втолковать. Странным образом с чтением и письмом повторилась та же история, что и с разговором: сперва ему не давалось решительно ничего, а затем вдруг, сверх всякого ожидания, он сразу овладел и тем и другим. Тем не менее, когда ребёнок подрос, ни один воспитатель не уживался в доме, и не потому, что мальчик им не нравился, а просто они никак не могли разобраться в его природе. Перегринус был тих, благонравен, прилежен, и вместе с тем нечего было и думать о каком-либо систематическом обучении, как того хотели воспитатели, потому что понимал и увлекался он только тем, что затрагивало его внутренний мир, его душу, а всё остальное бесследно проскальзывало мимо. Затрагивало же его душу всё чудесное, всё, что возбуждало его фантазию, чем он потом жил и о чём мечтал. Так, получил он однажды в подарок большой, во всю стену его комнатки, чертёж города Пекина со всеми его улицами, домами и так далее. При взгляде на сказочный город, на чудесный народ, толкавшийся по его улицам, Перегринус, как бы по мановению волшебной палочки, перенёсся в иной мир, в котором он сразу почувствовал себя как дома. С жаром набросился он на всё, что только мог найти о Китае, китайцах, Пекине; старался тоненьким певучим голоском произносить звуки китайской речи, согласно тому описанию их, которое где-то ему попалось; попытался даже при помощи картонных ножниц перекроить свой хорошенький коломянковый халатик на китайский фасон, дабы, сообразно обычаям страны, с восторгом ходить по пекинским улицам. Всё прочее совсем не привлекало его внимания, к величайшей досаде учителя, который по настоятельному требованию строгого Тиса как раз в это самое время собирался преподать своему питомцу историю Ганзейского союза. Узнав, к великому своему сожалению, что Перегринуса нельзя вытащить из Пекина, отец приказал вытащить самый Пекин из комнаты мальчика.
Дурным предзнаменованием казалось старому Тису то, что, будучи ещё маленьким ребёнком, Перегринус предпочитал разные бляхи дукатам, а к большим денежным мешкам и счётным книгам возымел вскоре решительное отвращение. Но уже совсем удивительно было то, что слова «вексель» он просто слышать не мог без судорожного трепета: он уверял, что при этом испытывает такое ощущение, точно скоблят острием ножа взад и вперёд по стеклу. Господин Тис должен был признать, что Перегринус уже сызмала проявил свою непригодность для купеческой карьеры, и как ни хотелось ему, чтобы сын пошёл по его стопам, он всё-таки отказался от этого желания в предположении, что Перегринус посвятит себя какому-нибудь другому роду деятельности. Основным правилом господина Тиса было, что даже самый богатый человек должен иметь определённое занятие и положение в свете; к людям праздным испытывал он отвращение, и как раз к праздности имел Перегринус решительную склонность при всех своих знаниях, которые он по-своему приобрёл и которые пребывали в хаотическом беспорядке. Это составляло самую большую и тягостную заботу господина Тиса. Перегринус ничего не желал знать о мире действительности, а старик жил только в этом мире, и неминуемо должно было случиться, что чем старше становился Перегринус, тем резче проявлялся этот разлад между отцом и сыном, к немалому огорчению матери, которая с радостью бы позволила своему кроткому, тихому, лучшему из сыновей Перегринусу витать в непонятном ей, правда, мире грёз и мечтаний и никак не могла взять в толк, зачем нужно отцу взваливать на него непременно какое-то определённое занятие.
По совету опытных друзей старый Тис послал сына в Йенский университет, когда же тот вернулся через три года, старик воскликнул с горечью и гневом:
– Ну, так я и думал! Мечтателем-дураком уехал, мечтателем-дураком и возвратился!
Господин Тис был прав, поскольку Перегринус ничуть не переменился в своей природе, а остался точно таким же, каким уехал. Однако и тут господин Тис не потерял ещё надежды образумить своего выродка сына, полагая, что если попробовать насильно вовлечь его в дела, то, может быть, в конце концов он войдёт даже во вкус и станет держаться другого образа мыслей. Он послал его в Гамбург с поручениями, не требовавшими особых знаний по торговой части, и снабдил его, кроме того, рекомендательным письмом к своему тамошнему другу, прося не оставить его помощью и советом.
Перегринус явился в Гамбург, вручил товарищу своего отца не только рекомендательное письмо, но и все бумаги, касавшиеся его поручения, и вслед за тем исчез неизвестно куда.
Товарищ господина Тиса написал ему тогда нижеследующее:
«Ваше почтеннейшее письмо от… получил через господина Вашего сына. Но оный в дальнейшем не показывался, а тотчас уехал из Гамбурга, не оставив никаких поручений. Сделок на перец мало, хлопок – слабо, из кофе – спрос лишь на средний сорт, напротив – мелис идёт хорошо, а также стойко с индиго. Примите и пр.».
Письмо это привело бы господина Тиса и его супругу в немалое замешательство, если бы с той же почтой не было доставлено письмо и от самого блудного сына, в котором он извинялся с величайшим прискорбием, что никак не мог исполнить, согласно желанию отца, данных ему поручений и что он почувствовал непреодолимое стремление в дальние края, откуда через год надеется возвратиться на родину и счастливее и веселее.
– Хорошо, – сказал старый Тис, – пусть молодец оглядится на белом свете, там его встряхнут от его мечтательности.
Мать высказала беспокойство, что сыну может не хватить денег на большое путешествие, и порицала его легкомысленное нежелание написать даже, куда он едет, на что старик возразил со смехом:
– Недостанет денег – скорее познакомится с действительной жизнью, а не написал он нам, куда отправился, – так знает же, куда нам посылать письма.
Так и осталось неизвестным, куда направил свои стопы Перегринус; одни утверждают, что побывал он в далёкой Индии, другие, напротив, держатся того мнения, что посетил он её только в своём воображении; несомненно только одно, что побывал он далеко, так как не через год, как обещал родителям, а через целых три года возвратился Перегринус во Франкфурт, притом пешком и в довольно-таки жалком виде.
Родительский дом он нашёл наглухо запертым, и, сколько он ни звонил, ни стучал, никто внутри не откликался.
Наконец пришёл с биржи сосед, и Перегринус сейчас же обратился к нему с вопросом, не уехал ли уж куда-нибудь господин Тис.
Но сосед отскочил от него в сильном испуге и воскликнул:
– Господин Перегринус Тис! Так это вы? Наконец вернулись? Так, значит, вы не знаете?..
Коротко говоря, Перегринус узнал, что за его отсутствие родители его умерли вскоре один за другим, что суд описал всё оставленное ими имущество и, так как место пребывания Перегринуса было неизвестно, опубликовал приглашение ему вернуться во Франкфурт и утвердиться в правах наследства.
Молча стоял Перегринус перед соседом, впервые пронзило ему грудь горе жизни, разрушенным узрел он прекрасный, сверкающий мир, в котором жил до сих пор беззаботно.
Сосед, видя, что Перегринус не способен предпринять ничего решительно из того, что было необходимо, пригласил его в свой дом, а сам с такой быстротой всё устроил, что в тот же вечер Перегринус водворился уже в родительском доме.
В полном изнеможении и безутешности, какой никогда ещё не испытывал, погрузился он в большое отцовское кресло, стоявшее всё на том же самом месте, где стояло в былые годы; и тут подле него раздался голос:
– Как хорошо, что вы опять здесь, дорогой господин Перегринус! Ах, если бы вы только возвратились пораньше!
Перегринус поднял глаза и увидел прямо перед собой старуху, которую отец взял ему в няньки, главным образом из сострадания, потому что по причине ужасной уродливости ей трудно было найти место, и которая с раннего его детства так и не оставляла их дома.
Долго смотрел Перегринус на старуху в оцепенении, наконец, странно улыбнувшись, он произнёс:
– Ты ли это, Алина? Не правда ли, родители ведь ещё живы?
С этими словами он встал и прошёл по всем комнатам, осматривая каждый стул, каждый угол, каждую картину и так далее. После этого он сказал спокойно:
– Да, всё здесь как прежде, когда я покинул дом, и так оно должно оставаться и впредь!
С этой минуты Перегринус повёл тот странный образ жизни, о котором упомянули мы вначале. Замкнувшись от всякого общества, жил он со своей старушкой нянюшкой в большом просторном доме, в глубочайшем одиночестве, сперва совсем один, а позднее сдал внаймы несколько комнат одному старому другу своего отца. Человек этот чуждался людей так же, как Перегринус. Понятно, почему оба они прекрасно уживались вместе, никогда друг друга не видя.
Только четыре семейных праздника Перегринус справлял с особой торжественностью: дни рождения отца и матери, первый день Пасхи и день своих крестин. В эти дни Алина должна была накрывать стол на столько персон, сколько отец приглашал в былое время, и подавать те же самые блюда и то же самое вино, какими любил угощать отец. Само собой разумеется, что употреблялись при этом, по многолетнему обычаю, и то же самое серебро, те же тарелки, те же стаканы, что и прежде, сохранившиеся в наследстве неприкосновенными. Перегринус строго это соблюдал. Когда стол был накрыт, Перегринус садился за него один-одинешенек, ел и пил очень мало, прислушивался к разговору родителей, воображаемых гостей и сам только скромно отвечал на тот или иной вопрос, с которым обращался к нему кто-нибудь из общества. Как только мать отодвигала свой стул, он вставал из-за стола вместе с другими и вежливо приветствовал каждого. Затем он уходил в отдалённую комнату, поручая Алине распределить оставшиеся нетронутыми кушанья и вино между бедняками околотка, и добрая душа исполняла приказание своего господина с величайшей добросовестностью. Празднование дней рождения отца и матери начинал Перегринус уже ранним утром с того, что приносил в комнату, где завтракали родители, красивый венок из цветов и произносил выученные наизусть стихи, как это бывало в детстве. В день своих крестин сам он, естественно, не мог садиться за стол, как рождённый незадолго перед тем, и Алина уже одна должна была обо всём позаботиться, то есть потчевать гостей вином и вообще быть за столом радушной хозяйкой; всё остальное происходило как и в другие праздники. Но, кроме сего, был у Перегринуса ещё один особенно радостный день в году, или, точнее, радостный вечер, именно рождественский сочельник, который приводил в такой восторг и умиление его детскую душу, как ни одно другое удовольствие.
Сам заботился он о закупке разноцветных ёлочных свечей, игрушек, лакомств, обо всём, что делали для него в его детстве родители, и затем праздник шёл своим чередом, как уже известно благосклонному читателю.
– Досадно-таки, – сказал Перегринус, поиграв ещё несколько времени, – очень досадно, что пропала охота на оленей и кабанов. И куда только она запропастилась! А! – вот она! – Он заметил в эту минуту одну, не открытую ещё коробку и схватил её тотчас, полагая найти в ней недостающую охоту; однако, открыв её, он обнаружил, что она пуста, и вдруг отпрянул, охваченный каким-то испугом. «Странно, – прошептал он про себя, – странно! Что же это за коробка? Мне почудилось, будто на меня оттуда выпрыгнуло что-то страшное, но мои глаза оказались слишком слабы, чтобы разглядеть, что это такое!»
На расспросы его Алина уверяла, что она нашла коробку среди игрушек, но, сколько ни старалась, не смогла её открыть; тогда она подумала, что в ней содержится нечто особенное и крышка поддаётся только искусной руке господина.
– Странно, – повторил Перегринус, – очень странно. А ведь мне особенно нравилась эта охота; надеюсь, что это не дурная примета! Но нечего предаваться в сочельник таким мрачным мыслям, к тому же ни на чём не основанным! Алина, принеси корзинку!
Алина тотчас же принесла большую белую корзину, куда Перегринус старательно уложил игрушки, сласти, свечи; затем корзину взял под мышку, рождественскую ёлку взвалил на плечо и отправился в путь.
Господин Перегринус Тис имел похвальное обыкновение внезапно являться в виде Деда Мороза со всеми пёстрыми подарками, которые сам приготовил для себя, в какое-нибудь нуждающееся семейство, где, он знал, были маленькие дети, чтобы перенестись на несколько часов в счастливое беззаботное детство. Наглядевшись на светлую живую радость детей, он незаметно удалялся и часто полночи бегал по улицам, потому что не в силах был успокоить глубокое, стеснявшее ему грудь волнение, а собственный его дом представлялся ему мрачной гробницей, в которой он похоронен со всеми своими радостями. На этот раз подарки были предназначены детям бедного переплётчика Лэммерхирта, искусного и трудолюбивого мастера, который работал с некоторых пор на Перегринуса и был отцом трёх резвых мальчуганов от пяти до девяти лет.
Переплётчик Лэммерхирт жил в самом верхнем этаже узкого дома на Кальбахской улице. Буря свистела и неистовствовала, шёл то дождь, то снег; понятно, что господин Перегринус лишь с величайшими усилиями смог достичь своей цели. Тускло мерцали свечи в окнах Лэммерхирта, Перегринус с трудом взобрался по крутой лестнице.
– Отоприте, – закричал он, стуча в дверь, – отоприте; отоприте, Христос посылает добрым детям свои подарки!
В полном испуге переплётчик отворил дверь и насилу узнал занесённого снегом Перегринуса.
– Почтеннейший господин Тис, – воскликнул изумленный Лэммерхирт, – почтеннейший господин Тис, чему я обязан, скажите бога ради, такой особой честью в самый рождественский сочельник?
Но господин Перегринус не дал ему договорить. Громко восклицая: «Дети, дети! Смотрите, младенец Христос посылает вам свои подарки!» – устремился он к большому столу посреди комнаты и принялся тотчас же выкладывать запрятанные в корзине дары. Всю вымокшую ёлку, с которой так и текло, он должен был, конечно, оставить за дверью. Переплётчик ещё не мог понять, что всё сие означало; жена его была догадливее, так как она улыбалась Перегринусу со слезами на глазах, а мальчики стояли поодаль и молча пожирали глазами каждый подарок, по мере их появления из корзинки, и часто не могли удержаться от громких выражений радости и удивления. Когда же Перегринус наконец распределил все подарки сообразно с возрастом каждого ребёнка, зажёг все свечи и воскликнул: «Сюда, дети, сюда! – вот подарки, которые вам посылает младенец Христос!» – мальчики, которые ещё неясно представляли, что всё это может принадлежать им, закричали, запрыгали, захлопали в ладоши, в то время как родители готовились благодарить своего благодетеля.
Но как раз благодарности родителей, а также и детей, всегда старался избегать господин Перегринус, и теперь он хотел, по обыкновению, тихонько ускользнуть. Он был уже у двери, как вдруг она отворилась, и в ярком сиянии рождественских свечей предстала пред ним молодая женщина в блестящей одежде.
Автор редко производит хорошее впечатление, когда принимается точно описывать благосклонному читателю наружность той или другой прекрасной особы, выступающей в его повествовании, её рост, фигуру, осанку, цвет глаз и волос; гораздо лучше представляется мне показать её читателю целиком, без такого детального разбора. Достаточно было бы и здесь ограничиться простым уверением, что женщина, представшая пред лицо испуганного до смерти Перегринуса, была в высшей степени красива и очаровательна, если бы не оказалось необходимым упомянуть и о некоторых отличительных свойствах этой маленькой особы.