THE WILD IRIS, Copyright © 1992, Louise Glück
AVERNO, Copyright © 2006, Louise Glück
FAITHFUL AND VIRTUOUS NIGHT,
Copyright © 2014, Louise Glück
All rights reserved
Перевод с английского Дмитрия Кузьмина, Андрея Сен-Сенькова
Издано по заказу ПАО “Норвик Банк”
© Кузьмин Д., Сен-Сеньков А., перевод на русский язык, 2022
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022
* * *
Друзья!
Мы представляем вам очередную книгу в «нобелевской серии» Норвик Банка.
Под одной обложкой – три сборника стихов американской поэтессы Луизы Глик. В 2020 году ей была присвоена Нобелевская премия по литературе за «точный поэтический голос, своей суровой красотой превращающий индивидуальное во всеобщее». До «нобеля» она успела стать лауреатом более двадцати литературных премий, в том числе Пулитцеровской премии и поэтической премии Уильяма Карлоса Уильямса 1992 года за сборник «Дикий ирис» (включен в эту книгу).
Поэзия Луизы Глик непохожа на стихи, к которым мы привыкли. Это «стихотворения в прозе», со своим внутренним ритмом, монологи и диалоги, в которых чувствуется потребность в движении, похожем на авангардный танец.
Читая их, нужно помнить, что поэтесса сама преподает литературу в университетах, так что богатство культурных кодов, заложенных в ее стихи, в чем-то похоже на импровизацию джазиста-профессионала, смешивающего в единую гармонию сразу три-четыре стандарта. Для русскоязычного читателя сразу будут очевидны отсылки к греческим мифам, заметны мотивы английской поэзии, знакомой по переводам, и еще больше увидит читатель, погруженный в контекст англоязычной, ирландской, шотландской, американской и собственно английской классики.
И вместе с тем Луиза Глик не типовой постмодерн, умозрительная игра в смыслы, а личный, переполненный сильными эмоциями и образами текст, то срывающийся на крик, то фиксирующий события, чувства, размышления с точностью дневника. Ее поэзия временами наполнена едкой и безжалостно правдивой иронией и обращением к жизненному опыту читателя, оживляющими строки, придавая им глубину и обертона.
Переводить стихи сложно по умолчанию. А такие стихи – сложно вдвойне. Заслуга издательства в том, что оно предложило читателю сразу и перевод, и оригинал. Так что владеющих языком оригинала ждет отдельное интеллектуальное удовольствие – возможность сравнить то, как со своей миссией справляется переводчик, и то, что хочет донести до читателя автор.
Искренне ваш,председатель совета директоров Норвик БанкаГригорий Гусельников
Дикий ирис
The wild iris
At the end of my suffering
there was a door.
Hear me out: that which you call death
I remember.
Overhead, noises, branches of the pine shifting.
Then nothing. The weak sun
flickered over the dry surface.
It is terrible to survive
as consciousness
buried in the dark earth.
Then it was over: that which you fear, being
a soul and unable
to speak, ending abruptly, the stiff earth
bending a little. And what I took to be
birds darting in low shrubs.
You who do not remember
passage from the other world
I tell you I could speak again: whatever
returns from oblivion returns
to find a voice:
from the center of my life came
a great fountain, deep blue
shadows on azure seawater.
Дикий ирис
У моих страданий
Был выход.
Послушайте: то, что зовется смертью,
я помню.
Над головой шум, шевелятся сосновые ветви.
Потом ничего. Тусклое солнце
еле теплилось над сухой поверхностью.
Как страшно выживать,
когда сознание
погребено в темной земле.
Затем все закончилось: страх
быть безмолвной душой
внезапно исчез, жесткая земля
немного прогнулась с тем, что я принял за
шныряющих в низких кустах птиц.
Знайте же те, кто не помнит
перехода из другого мира,
я смог заговорить снова: все, что
возвращается из забвения, возвращается
обрести голос:
из моей жизни забил
огромный фонтан, синие
тени на лазурной морской воде.
Matins
The sun shines; by the mailbox, leaves
of the divided birch tree folded, pleated like fins.
Underneath, hollow stems of the white daffodils, Ice Wings,
Cantatrice; dark
leaves of the wild violet. Noah says
depressives hate the spring, imbalance
between the inner and the outer world. I make
another case – being depressed, yes, but in a sense
passionately
attached to the living tree, my body
actually curled in the split trunk, almost at peace,
in the evening rain
almost able to feel
sap frothing and rising: Noah says this is
an error of depressives, identifying
with a tree, whereas the happy heart
wanders the garden like a falling leaf, a figure for
the part, not the whole.
Заутреня
Светит солнце; рядом с почтовым ящиком собраны
листья раздвоенной березы, складчатые,
как плавники.
Под ногами полые стебли белых нарциссов – «айс
вингз», «кантатрис» —
и темные листья диких фиалок. Ноа говорит,
депрессивные ненавидят весну, такой дисбаланс
внутреннего и внешнего мира. Я
не такая депрессивная, но в каком-то смысле страстно
вживленная в дерево, мое тело даже
свернулось в расколотом стволе, я почти в покое,
под вечерним
дождем, почти способна почувствовать,
как поднимается пенный сок: Ноа говорит, что
все депрессивные отождествляют себя
с деревьями, а счастливые шелестят
по саду опавшими листьями – не целое,
а лишь часть.
Matins
Unreachable father, when we were first
exiled from heaven, you made
a replica, a place in one sense
different from heaven, being
designed to teach a lesson: otherwise
the same – beauty on either side, beauty
without alternative – Except
we didn’t know what was the lesson. Left alone,
we exhausted each other. Years
of darkness followed; we took turns
working the garden, the first tears
filling our eyes as earth
misted with petals, some
dark red, some flesh colored —
We never thought of you
whom we were learning to worship.
We merely knew it wasn’t human nature to love
only what returns love.
Заутреня
Недосягаемый отец, изгнав нас
из рая, ты создал
копию – место, в чем-то
отличное от рая, чтоб
преподать урок: в остальном
то же самое – красота повсюду, красота
без вариантов, – вот только мы не знали,
в чем заключался урок. Оставшись наедине,
мы истязали друг друга. Наступили годы
тьмы; мы по очереди
работали в саду, и вот первые слезы
появились в наших глазах, когда земля
затуманилась лепестками, одни были
темно-красными, другие телесного цвета —
мы и не думали о тебе,
хоть и учились тебе молиться.
Просто знали, что человеку свойственно любить
лишь то, что не отвечает взаимностью.
Trillium
When I woke up I was in a forest. The dark
seemed natural, the sky through the pine trees
thick with many lights.
I knew nothing; I could do nothing but see.
And as I watched, all the lights of heaven
faded to make a single thing, a fire
burning through the cool firs.
Then it wasn’t possible any longer
to stare at heaven and not be destroyed.
Are there souls that need
death’s presence, as I require protection?
I think if I speak long enough
I will answer that question, I will see
whatever they see, a ladder
reaching through the firs, whatever
calls them to exchange their lives —
Think what I understand already.
I woke up ignorant in a forest;
only a moment ago, I didn’t know my voice
if one were given me
would be so full of grief, my sentences
like cries strung together.
I didn’t even know I felt grief
until that word came, until I felt
rain streaming from me.
Триллиум
Я проснулся в лесу. Темнота
казалась естественной, сквозь густые сосны
небо просвечивало множеством огней.
Я ничего не знал, ничего не мог – только смотреть.
И пока наблюдал, все небесные огни
померкли, слившись в один,
горящий сквозь прохладные ели.
Невозможно
смотреть на небо и не быть им уничтоженным.
Есть ли души, нуждающиеся в
смерти, как я в защите?
Думаю, если говорить подольше,
я отвечу на этот вопрос, увижу то,
что видят они, лестницу,
ведущую по елям, и
нечто призывающее их изменить свои жизни —
подумайте о том, что я понял.
Я проснулся в неведении в лесу;
минуту назад я не знал, что мой голос,
будь он мне дан,
был бы полон такого горя, а фразы
похожи на крики, связанные вместе.
Я даже не знал, что чувствую горе,
пока слово не произнесли, пока я не почувствовал,
как из меня хлещет дождь.
Lamium
This is how you live when you have a cold heart.
As I do: in shadows, trailing over cool rock,
under the great maple trees.
The sun hardly touches me.
Sometimes I see it in early spring, rising very far away.
Then leaves grow over it, completely hiding it. I feel it
glinting through the leaves, erratic,
like someone hitting the side of a glass with a metal spoon.
Living things don’t all require
light in the same degree. Some of us
make our own light: a silver leaf
like a path no one can use, a shallow
lake of silver in the darkness under the great maples.
But you know this already.
You and the others who think
you live for truth and, by extension, love
all that is cold.
Яснотка
Вот как живут с холодным сердцем.
Как я: в тени, тянущейся по прохладной скале,
под огромными кленами.
Солнце почти меня не касается.
Иногда я вижу, как ранней весной оно поднимается
вдали.
Затем вырастают листья, полностью скрывая его.
Я чувствую,
как оно беспорядочно мерцает сквозь листву,
словно кто-то стучит по стакану металлической ложкой.
Не всем существам одинаково
нужен свет. Кто-то из нас
создает собственный: серебряный лист,
словно тропинка, по которой никто не пойдет, мелкое
серебристое озеро в темноте под огромными кленами.
Но ты и так это знаешь.
Ты и другие, кто думает,
что живет ради истины и в целом любит
все холодное.
Snowdrops
Do you know what I was, how I lived? You know
what despair is; then
winter should have meaning for you.
I did not expect to survive,
earth suppressing me. I didn’t expect
to waken again, to feel
in damp earth my body
able to respond again, remembering
after so long how to open again
in the cold light
of earliest spring —
afraid, yes, but among you again
crying yes risk joy
in the raw wind of the new world.
Подснежник
Знаешь, кем я был, как жил? Ты знаешь,
что такое отчаяние, потому
зима для тебя что-то значит.
Я не надеялся выжить —
так давила земля. Не ожидал,
что снова проснусь, что
мое тело вновь сможет откликнуться,
во влажной земле, снова вспомнив
спустя год, как распускаться
в холодном свете
самого начала весны —
конечно, страшно, но опять среди вас
есть плачущие и радующиеся
на сыром ветру нового мира.
Сlear morning
I’ve watched you long enough,
I can speak to you any way I like —
I’ve submitted to your preferences, observing patiently
the things you love, speaking
through vehicles only, in
details of earth, as you prefer,
tendrils
of blue clematis, light
of early evening —
you would never accept
a voice like mine, indifferent
to the objects you busily name,
your mouths
small circles of awe —
And all this time
I indulged your limitation, thinking
you would cast it aside yourselves sooner or later,
thinking matter could not absorb your gaze forever —
obstacle of the clematis painting
blue flowers on the porch window —
I cannot go on
restricting myself to images
because you think it is your right
to dispute my meaning:
I am prepared now to force
clarity upon you.
Ясное утро
Я долго наблюдало
и могу говорить с вами так, как мне вздумается, —
я учло ваши предпочтения, терпеливо наблюдая
за тем, как вы любите общаться
через детали, на
земле же вы предпочитаете
усики
голубого клематиса, свет
раннего вечера —
вы бы никогда не прислушались
к голосу, похожему на мой, безразличному к тому,
что вы деловито именуете
своими ртами,
благоговейно округленными, —
и все это время
я потакало вашей ограниченности, думая,
вы сами ее рано или поздно отбросите,
мыслящая материя не может поглощать ваши взгляды
вечно —
препятствие в виде клематиса, рисующего
синие цветы на окне веранды, —
я не могу и дальше
ограничиваться образами,
ведь, по-вашему, вы вправе
оспаривать мое мнение:
теперь я готово принудить вас к
ясности.
Spring Snow
Look at the night sky:
I have two selves, two kinds of power.
I am here with you, at the window,
watching you react. Yesterday
the moon rose over moist earth in the lower garden.
Now the earth glitters like the moon,
like dead matter crusted with light.
You can close your eyes now.
I have heard your cries, and cries before yours,
and the demand behind them.
I have shown you what you want:
not belief, but capitulation
to authority, which depends on violence.
Весенний снег
Взгляните на ночное небо:
у меня два «я», две силы.
Я здесь, с вами, у окна,
наблюдаю за вашей реакцией. Вчера луна
взошла над сырой землей в нижнем саду.
Теперь земля блестит, как луна,
как мертвая материя, покрытая коркой света.
Теперь вы можете закрыть глаза.
Я слышал ваши крики, и крики до вас,
и требования за ними.
Я показал вам, чего вы хотите:
не веры, а капитуляции
перед властью, что держится на насилии.
End of Winter
Over the still world, a bird calls
waking solitary among black boughs.
You wanted to be born; I let you be born.
When has my grief ever gotten
in the way of your pleasure?
Plunging ahead
into the dark and light at the same time
eager for sensation
as though you were some new thing, wanting
to express yourselves
all brilliance, all vivacity
never thinking
this would cost you anything,
never imagining the sound of my voice
as anything but part of you —
you won’t hear it in the other world,
not clearly again,
not in birdcall or human cry,
not the clear sound, only
persistent echoing
in all sound that means goodbye, goodbye —
the one continuous line
that binds us to each other.
Конец зимы
Над безмолвным миром кричит птица,
проснувшись в одиночестве средь черных
ветвей.
Ты хотела родиться – я позволил тебе родиться.
Хоть раз моя скорбь помешала твоему
удовольствию?
Ныряя вперед,
во тьму и свет сразу,
жаждя ощутить
себя чем-то новым, желая
выразить себя
во всем блеске, всей живости,
никогда не задумываясь,
что за это придется платить,
всегда считая мой голос
лишь частью себя, —
ты больше не услышишь его в ином мире
так же отчетливо —
ни в птичьем крике, ни в человеческом,
не чистый звук, а лишь
настойчивое эхо,
означающее прощание, —
одна непрерывная линия,
связующая нас друг с другом.
Matins
Forgive me if I say I love you: the powerful
are always lied to since the weak are always
driven by panic. I cannot love
what I can’t conceive, and you disclose
virtually nothing: are you like the hawthorn tree,
always the same thing in the same place,
or are you more the foxglove, inconsistent, first springing up
a pink spike on the slope behind the daisies,
and the next year, purple in the rose garden? You must see
it is useless to us, this silence that promotes belief
you must be all things, the foxglove and the hawthorn tree,
the vulnerable rose and tough daisy – we are left to think
you couldn’t possibly exist. Is this
what you mean us to think, does this explain
the silence of the morning,
the crickets not yet rubbing their wings, the cats
not fighting in the yard?
Заутреня
Прости меня, если скажу, что люблю тебя: сильным
всегда лгут, ведь слабыми всегда
правит паника. Я не могу любить
то, чего не в силах постичь, а ты
практически не раскрываешься: либо ты,
как боярышник,
всегда такой же на том же месте,
либо похож больше на взбалмошную наперстянку,
сначала вырастающую розовой колючкой на склоне
за маргаритками,
а на следующий год уже фиолетовой в розовом саду?
Ты должен понять
бесполезность молчания, убеждающего,
что ты должен быть всем сущим: наперстянкой
и боярышником,
уязвимой розой и суровой маргариткой – нам остается
думать, что
тебя не может быть. Разве это
ты хочешь внушить, разве это объясняет
утреннюю тишину —
то, что сверчки еще не потирают крылышки, а кошки
не дерутся во дворе?
Matins
I see it is with you as with the birches:
I am not to speak to you
in the personal way. Much
has passed between us. Or
was it always only
on the one side? I am
at fault, at fault, I asked you
to be human – I am no needier
than other people. But the absence
of all feeling, of the least
concern for me – I might as well go on
addressing the birches,
as in my former life: let them
do their worst, let them
bury me with the Romantics,
their pointed yellow leaves
falling and covering me.
Заутреня
Я вижу, с тобой, как с березами:
я не должна к тебе
обращаться лично. Между нами
бывало всякое. Или
всегда лишь
с одной стороны? Как же я
виновата, я просила тебя
стать человеком – я нуждаюсь в этом не больше,
чем кто-либо еще. Но полная
бесчувственность
и равнодушие ко мне – с тем же успехом
я могла
обращаться к березам,
как в прежней жизни: пусть они
сделают худшее,
похоронят меня с романтиками,
а их заостренные желтые листья
опадут и покроют меня.
Scilla
Not I, you idiot, not self, but we, we – waves
of sky blue like
a critique of heaven: why
do you treasure your voice
when to be one thing
is to be next to nothing?
Why do you look up? To hear
an echo like the voice
of god? You are all the same to us,
solitary, standing above us, planning
your silly lives: you go
where you are sent, like all things,
where the wind plants you,
one or another of you forever
looking down and seeing some image
of water, and hearing what? Waves,
and over waves, birds singing.
Пролеска
Не я, дурачок, не сама, а мы —
небесно-голубые
волны, словно
критика на небо:
зачем ты дорожишь своим голосом,
ведь быть чем-то одним – значит
быть почти что ничем?
Зачем смотришь вверх? Чтоб услышать
эхо, подобное голосу
бога? Вы для нас все одинаковые:
одиноко стоите над нами, планируя
свои глупые жизни – идете туда,
куда вас послали, как и все остальное,
куда вас сажает ветер,
кто-то из вас вечно
смотрит вниз и видит какой-нибудь образ
воды, а что же он слышит? Волны,
а над волнами – пение птиц.
Retreating Wind
When I made you, I loved you.
Now I pity you.
I gave you all you needed:
bed of earth, blanket of blue air —
As I get further away from you
I see you more clearly.
Your souls should have been immense by now,
not what they are,
small talking things —
I gave you every gift,
blue of the spring morning,
time you didn’t know how to use —
you wanted more, the one gift
reserved for another creation.
Whatever you hoped,
you will not find yourselves in the garden,
among the growing plants.
Your lives are not circular like theirs:
your lives are the bird’s flight
which begins and ends in stillness —
which begins and ends, in form echoing
this arc from the white birch
to the apple tree.
Отступающий ветер
Создав, я полюбил вас,
а теперь вас жалею.
Я дал вам все что нужно:
ложе из земли, одеяло из голубого воздуха —
чем больше от вас удаляюсь,
тем яснее вас вижу.
Ваши души должны были быть огромными,
а не такими, как есть,
пустячными —
я подарил вам все:
синь весеннего утра,
время, которым вы не умели пользоваться, —
вы хотели большего подарка,
отложенного для другого творения.
Не надейтесь
оказаться в саду
средь растений.
Ваши жизни не движутся, как у них, по кругу:
ваши жизни – птичий полет,
что начинается и завершается покоем,
что начинается и завершается, повторяя форму
этой дуги от белой березы
до яблони.
The Garden
I couldn’t do it again,
I can hardly bear to look at it —
in the garden, in light rain
the young couple planting
a row of peas, as though
no one has ever done this before,
the great difficulties have never as yet
been faced and solved —
They cannot see themselves,
in fresh dirt, starting up
without perspective,
the hills behind them pale green, clouded with
flowers —
She wants to stop;
he wants to get to the end,
to stay with the thing —
Look at her, touching his cheek
to make a truce, her fingers
cool with spring rain;
in thin grass, bursts of purple crocus —
even here, even at the beginning of love,
her hand leaving his face makes
an image of departure
and they think
they are free to overlook
this sadness.
Сад
Я больше не могу это делать,
невыносимо на это смотреть —
в саду, под легким дождем,
молодая пара сажает
горох, будто
никто не делал этого раньше,
больших проблем еще не было
или их решали —
сами они не видят,
как начинают в свежей грязи,
без перспектив,
с бледно-зелеными холмами за спиной,
покрытыми цветами, —
она хочет остановиться,
а он хочет дойти до конца,
продолжить дело —
взгляните, как она касается его щеки,
чтоб помириться,
прохладными от весеннего дождя пальцами;
в редкой траве вспышки фиолетовых крокусов —
даже сейчас, даже в начале любви,
она отводит руку,
словно уже прощаясь,
и они думают,
что можно не обращать внимания
на эту печаль.