Отпусти меня к морю

Мы сели на лавочке, закурили. Как ты? Как она, а помнишь? А он?

И тут она мне говорит: «Послушай, а ты не меняешься. Все такая же странная. Ох, как мы тебя ненавидели в школе. Ты была такая, другая. И мы ненавидели сильно. Ты была тем человеком, который как только за дверь, о нем одни гадости в спину. Но тихо всегда, ибо громко боялись»

* * *

 
Не спешить и успеть, даже в рассветах.
Полюбить, умереть. Такое длинное лето.
Я поставила точку. Ты самый лучший.
Я закончила. Без тебя невозможно скучно.
 
 
Есенин повесился в Англетере. Драма.
Мне грустно от этого очень, мама.
Одна. Уроки. Не сдан экзамен. Химия.
Его глаза не мои. История непоправимая.
 
 
Зачем мне химия, если не совпадает?
Ромашки оборваны. А ведь он все знает.
Он просто мимо. И нас уже не спасут.
Есенин повесился. А остальные живут.
 
 
Я выросту, мама. И буду странной.
В чужих глазах как осколок острый.
Застывшая девочка, вечная драма,
Которая делает сложным простое.
 
 
Есенин повесился. Верю в причины.
Сама бы рядом. Но дела не окончены.
Проходят мимо подруги, мужчины.
Соедините с Есениным, это срочно.
 
 
Уроки. Химия. Борщ. Бесконечность.
Я параллельность сама придумала.
Есенин повесился. Я гадаю на свечках.
Полуприкольная. Полубезумная.
 
 
Есенин. Смерть. Объяснять так длинно.
Болезнь проклятая разыгралась.
Ищу веревку. И к ней причины.
И исключаю любовь и жалость.
 
 
Я вечно мимо. Сама все придумала —
Любовь безумную и глаза голубые.
Я очень надеялась, думала, самая умная.
Есенин умер. И я через запятые.
 
 
Я так надеялась. Химия с геометрией.
Шестнадцать лет. У меня есть ты.
Есенин повесился. Отчаяние до смерти.
И я. Глаза. Любовь моя. И мечты.
 

* * *

огда я закрываю глаза, я оказываюсь далеко от того места, в котором нахожусь сейчас. Среди велюровых американских кресел и штор с голубыми кораллами. Я стараюсь дышать спокойно и ровно, дабы не спугнуть свое внутренне путешествие. Я переношусь туда, куда не продают горящие туры и билеты по специальным ценам. Туда, куда нет дороги, и проще добраться на полюс к пингвинам, через Чили и сто пятьдесят пересадок. Я оставляю свои взрослые американские горки и путешествую налегке.

Я покидаю Швабинг, сытый и благополучный, весь в цветном Югентстиле, со множеством странных магазинчиков, торгующим барахлом и немодными вещами, с сотней странных кафе, в массе своей безликих, как и весь немецкий дизайн… Люблю гулять по этому району, но, закрывая глаза, оказываюсь на Патриарших. Еще до всего, еще до того, как нам всем пришлось эмигрировать в новую реальность.

Туда, в розовый кирпичный дом и коммуналку, в которой ванна на львиных лапах, черный телефон на стене в коридоре, и двое странных соседей, он футболист (комната с окном во двор) она поклонница Аллы Пугачевой (огромная комната в два окна)

Квартира была достаточно интеллигентной, без висящих по стенам тазов и ржавых велосипедов. Три плиты на кухне, наша вечно залита сбежавшим из турки кофе, три холодильника, три стола. Холодильник футболиста заполнен импортным пивом, поклонница Пугачевой варит супы, а в нашем всегда есть трехлитровая банка с томатным соком, черная икра, вонючий сыр Рокфор (где только мама его покупала?) и непременный черный хлеб. Белого в доме не держали, мама была стройной и тонконогой.

Жили дружно, кофе с сигареткой – неотъемлемая часть быта, шепот и слезы на кухне, летом арбузы огромные, за которыми ходил футболист к знакомому продавцу овощного на малой Бронной, виноград Изабелла, мелкий и черный, первые весенние огурцы, такие, что пахли на всю квартиру.

Когда я закрываю глаза, я переношусь туда. В бассейн Москва, зимний, морозный, окутанный паром от теплой воды, и в метре невозможно разглядеть, кто плывет с тобой рядом. Запах хлорки и непременные резиновые шапочки, без них нельзя. У модниц в розах, у женщин попроще гладкие.

Когда я закрываю глаза, я иду вокруг Патриаршего пруда и все время пытаюсь высчитать лавочку, именно ту, на которой сидели Воланд и поэт Иван Бездомный. Мне кажется это очень важным, мне кажется, если я найду ее, то сбудется что то волшебное. Как минимум чудо, и я прикоснусь к главному роману века вживую. Я знаю наизусть все железные скульптуры из басен Крылова. И половину гуляющих на прудах, некогда богемных старушек, даже летом одетых в меховые воротники…

Когда я закрываю глаза, я вижу трех девочек весной, идущих из школы без курток, им не холодно. Молодость теплая и не чувствует ветра. На патриарших снимают кино.

Мы, затаив дыхание, наблюдаем за съемкой во все глаза. Девочка, наша ровесница, максимум на класс старше, в школьной форме и красном галстуке, по команде «Камера! Мотор!» бежит через школьный двор. И так раз пять. Мы обнаруживаем в этом новый смысл наших советских жизней. Это потом мы узнаем, что видели, как снимали «Гостью из будущего», и что девочка, не больше не меньше, сама Алиса Селезнева, кумир нашего детства.

В восторге и шоке от увиденного, мы сидим на лавочке и, перебивая друг друга, взахлеб мечтаем. Мои одноклассницы тут же открещиваются от еще бывшей с утра прочной и реальной мечты стать врачами и космонавтками, я предаю на одном дыхании мечту о журналистике, и мы клянемся стать актрисами. Как та девочка в галстуке.

Я бегу домой вприпрыжку, восторженно, заряженная новой мечтой, новой целью. Я счастлива. У меня два желания. Быть актрисой и выпросить у мамы собаку Лесси. Что, что может быть сильнее мечты десятилетней девочки? Бегу по Бронной, сворачиваю в Малый Козихинский, взлетаю по старинным ступеням розового кирпичного дома…

Верю, верю, в новую жизнь, и, что желания сбудутся…

Через три месяца я действительно снималась в кино.

А еще через год мама подарила мне собаку Лесси.

Глава 2
Квартира моя

«Дом не там, где вы родились, дом там, где прекратились ваши попытки к бегству».

1

а всю мою жизнь домов у меня случилось много. Я, как цыганский табор, перемещалась из дома в дом, из города в город, из страны в страну, теряя по дороге все, что напоминало мне о детстве. Фарфоровая дрезденская маленькая балеринка с ажурным платьем, оббитым по краям. Теннисная ракетка от Бориса Беккера, легкая, для новичков. Белые снегурки из мягкой кожи с обтрепанными посеревшими мысами. Барби на роликах и в джинсовой короткой юбке. Пакет с письмами школьных и дворовых поклонников, открытками от подруг и телеграммами от того самого голубоглазого мальчика (он был не такой как все). Тетрадь моих детских стихов и мамина красная записная книжка, в которой были ее рисунки. Долго ездил со мной по квартирам мамин телефонный столик с резными ножками темного дерева, но и он где то не выжил, потеряла.

Я не помню деталей, цветов и нюансов своих квартир, а может быть нарочно забываю их, чтобы не привязываться и не переживать, когда приходится их оставлять. Ведь все проходит, и это пройдет. Я никогда не тосковала ни по одному месту так сильно, как тоскую по своей последней московской квартире. Может быть потому, что именно в ней я чувствовала себя дома, и из окон с высокого пятнадцатого этажа могла подолгу смотреть на свое детство уже будучи взрослой женщиной. Окна моей квартиры были тем самым несуществующим в реальности порталом, в который все бы хотели, но никогда не могли бы вернуться. Из окон кухни была видна моя школа, из окон спальни я видела парк и дома по ту сторону парка, где я жила еще девочкой. Из окон гостиной я смотрела на дома моих одноклассников и высотку университета на Воробьевых горах.

Квартира досталась мне совершенно случайно, каким-то волшебным образом. Путем странного обмена с внезапно разрешившейся доплатой, и я долго не могла поверить в то, что она теперь моя. Один из тех запоминающихся моментов, когда счастье ощущаешь физически, как когда мне купили первого щенка, или день, когда меня приняли в пионеры на Красной площади.

Когда я вошла в нее первый раз, я совершенно не обратила внимания на ужасный древний ремонт, точнее его отсутствие. Там жила семья физиков-шестидесятников с дочкой, комната которой была раскрашена в психоделические цвета. Старые клоповые диваны еще советских времен, отвалившийся голубой кафель в ванной, кухня с покосившимися на ней облезлыми дверками. Все это было не важно. Вид из окна, я смотрела только на вид из окна и думала, что хочу видеть это всегда. И еще ощущение, энергетика. Это как любовь с первого взгляда, когда ты понимаешь, что это оно и чувствуешь страх и трепет от восторга.

Через год в квартиру вошла дизайнер и мы стали творить с ней мое личное маленькое чудо. Мы могли часами выбирать оттенок пола и неделями оттенок краски для стен. Чего стоили одни только наши с ней совместные выборы пятидесяти оттенков бежевого для коридора и правильный пыльно-розовый для обивки кровати. Тяжелые двухцветные плотные шторы на окнах и множество пестрых цветов и подушек. Квартиру собирали по всему свету – мебель из Азии, картины из Рима, столики из Америки и диванные подушки из Англии. Через год мы закончили, и я получила самое уютное место на свете, мое милое стильное убежище, с его неповторимым запахом вечного кофе и московской весны сквозь приоткрытые окна. Вечерами шумел Ленинский, блестя огнями рекламы и автомобильных пробок, и я могла часами разговаривать по телефону, глядя на мой огромный город, в котором я была теперь редкой гостьей.

Мы все любили мою квартиру, и наши ночные девичники с шампанским и клубникой я вспоминаю с особенной нежностью. Милые девочки. Сколько споров, сколько секретов не на жизнь, а на смерть, сколько слез и сколько смеха вмещала в себя моя молочная кухня. Как много раз мы гадали на кофе, слушали по очереди любимые песни (колонка сломалась и телефон с музыкой помещался в стеклянную салатную миску, для лучшей акустики), крутились перед зеркалами, собираясь вечером в бар, наводили марафет в ванной у огромного зеркала в серебряной раме, пробуя друг у друга румяна и блески для губ.

Как много мы планировали, обсуждали, придумывали, очаровывались и разочаровывались, в миллионный раз твердя другу, что все будет хорошо. Наш маленький девичий остров, куда мы сбегали от проблем этого мира, в попытке решить все эти проблемы или хотя бы на время забыть о них.

Какое же это счастливое время, когда ты по-детски просто сбегаешь из дома в другое пространство, где все для тебя и о тебе.

* * *

 
Жизнь в разноцветных бабочках,
Тех, что беспечно на старых дачах.
Жизнь милая, невероятная лапочка
Даже тогда, когда девочка плачет.
 
 
Жизнь как Париж золотистой осенью,
Вечно прекрасный и невероятный.
Жизнь – это я, молодая, русоволосая,
И все мои рифмы, не напечатанные.
 
 
Жизнь – она в черно-белых фото.
И в землянике дикой и сладкой.
В мае тебя поцелует кто-то.
А после стихи об этом в тетрадке.
 
 
Жизнь даже там, где ты уже взрослая.
Жизнь там, где больно и невыносимо.
Там, где ты пишешь тоскливыми прозами.
И пузырьки в бокале лопаются красиво.
 
 
Жизнь там, где рейсы ночные длинные.
Там, где бегу от себя и от нас с тобой.
Бабочки в чемодане, сердце малиновое.
Солнце закатное в океан голубой.
 
 
Жизнь на руке так хрупка и доверчива.
Сердцебиение свежими ранами.
Жизнь на ладони морщинкой прочерчена.
Жизнь, не покинь меня. Мне еще рано.
 
 
Я проживу тебя, длинную, разную,
Что бы там ни было, будет весна.
Я проживу тебя яркими красками.
Я принимаю тебя до дна.