Самурай

Из городка вылетели две небольших собаки неопределённой породы. Выполняя свой собачий долг, они свирепо набросились на чужаков, клацая зубами у самых ног, но, видя, что их не боятся, лайки завиляли хвостами и побежали рядом, как-будто показывая дорогу. Добежав до калитки, они развалились в зелёной траве, лишь искоса наблюдая за гостями.

Оставив попутчика у изгороди, Толька по-свойски ввалился на пасеку. Неожиданно из дома выскочил невысокий мужичок с поповской бородёнкой и резво зашагал к одному из бревенчатых сараев. Не прошёл он и десяти шагов, как Толька догнал его с явным намерением почесать об него свои кулаки.

Наблюдавший за всем этим японец, посчитав, что лучше не вмешиваться, и просто наблюдать, снял с плеч рюкзак и, достав из него кружку, в сопровождении собак пошёл к ручью.

– Чаем напоил бы! – орал Толька на хозяина, не давая тому и слова вставить. – И мёда доставай! – напирал он своей громадной фигурой.

…– Кому ты байки рассказываешь! Приноса у него нет. А пчёлы куда летят? А это что? – Толька ткнул в лицо пчеловода цветком гречихи, сорванным ещё на поле. – Ну-ка дай сюда! – Он по-хамски вырвал из рук пасечника связку ключей и размашисто пошагал к омшанику, где летом обычно хранили мёд. Вёл он себя по-хозяйски, и по уверенным движениям было видно, что на какое-то время у пасеки сменился хозяин. Гремя засовами, Толька проник в предбанник и через минуту вынес оттуда сорокалитровую флягу.

– Убери лапы! – прорычал он на путавшегося под ногами пчеловода, отстраняя того от драгоценного бачка. – Это чтобы не врал. Жид пархатый! Не поспела! Да я от неё ещё на броду вонь учуял, – оскалил довольную пасть Толька, успев уже залезть кружкой в мутноватую жидкость. – У самого зубы от скупости смёрзлись, а всё туда же. Ты бы не срамился перед гостем! – продолжал напирать Толька. После выпитой кружки настроение его резко улучшилось, и он сгрёб в охапку бедного хозяина.

– Колюня! Погляди, кого я тебе привёл! Настоящий японский камикадзе. Будет жить у тебя на пасеке, медведей отпугивать. – Он больно ущипнул Колюню и засмеялся. – Шучшу. Побудь хоть на полчаса человеком. А-то что он о нас, русских людях, подумают, глядя на тебя, скупердяя?

Через полчаса гости уже сидели за столом. Посреди него стояла большая чугунная сковорода жареной картошки вперемешку с кусками обжаренного сала и мяса. Ловко орудуя ложкой, Толька аппетитно поедал содержимое и подбадривал своего спутника.

– Давай, Фудзияма-сан! Самый жадный человек в районе угощает. Пользуйся случаем. Другого такого скряги и сквалыги не сыщешь. С грязи пенки снимает. Правда, Николаша!

– Это кто жадина-то? – встрепенулся хозяин. Говорил он тоже громко, иногда переходя на фальцет. – Я что для тебя пожалел? – зазвенел он. – Да ты хоть запейся у меня. – Он заискивающе посмотрел на Толькиного спутника. – Что ж мы, не русские люди, что ли. Мы завсегда к гостям, со всей, как говорится, душой и сердцем.

После выпитого из его глаз уже текли слёзы умиления, он оправдывался перед гостем, извинялся за свою нищету и подливал Тольке из большого ковша мутной бражки.

Пока хозяин и Толька обменивались любезностями и обливали грязью общих врагов, японец молча сидел у края стола, потягивая из кружки душистый чай, который Колюня заварил специально по такому случаю из липового цвета. Лицо гостя порозовело, и по нему потекли капельки пота. Потом он достал из рюкзака планшет с бумагой и стал в нём рисовать. Коротко бросая взгляды то на Тольку, то на Колюню, он резво скрипел фломастером, не скрывая удовольствия от своего занятия. Потом он занялся пейзажем, и всё время повторял одни и те же слова, жестами указывая на зелёные сопки. Запьяневший Толька ничего этого, естественно, уже не видел. Он громко смеялся, чавкал, запихивая последние остатки еды в свой рот.

– Художник… Сами знаем, что красиво! Да красиво-то в карман не сунешь, – смеялся он, делая вид, что понимает по-иностранному. Его глаза блуждали по стенам, выискивая собеседника. – Мне одному доверили! – ревел Толька, стуча себя кулаком в грудь. Язык его уже временами заплетался между зубов, а глаза блуждали по кухне, отыскивая собеседника. – Ты меня уважать дол-л-жен! В-видал! Самурай. Настоящий. Книжки илюсри… илюстрирует. Про наших медведей репортаж будет снимать.

Тупо мотая огромной вспотевшей головой, он вдруг поймал на себе укоряющий и пренебрежительный взгляд попутчика. На мгновение Толька замер. Что-то изменилось в его лице. Он с грохотом поставил недопитую кружку и отодвинул от себя пустую сковороду.

– Баста! Налей нам на дорожку, и всё, – обратился он к хозяину. – У нас маршрут, – важно подчеркнул Толька и поднялся, прихватив со стола приличный шмат сала и пучок зелёного лука. – Мы люди не гордые. Раз хлеба нету, так мы и салом обойдёмся, – не унимался Толька, войдя в своё особенно приподнятое настроение, собирая со стола всё что можно было запихать в рот.– Да не жмись ты. Вон, в двухлитровую лей.

Пока Колюня суетился с медовухой, Толька стоял над его душой, не отрывая глаз от драгоценного зелья.

– Ни одной же капли не пролил. Послал господь друга. Процедил бы хоть, – ворчал Толька, внимательно наблюдая за движениями хозяина.

Колюня удивлённо посмотрел на Тольку и пожал плечами.

– А чего её цедить? Воск же.

– Правильно! – рассмеялся Толька. – Через зубы процедится.

– Обратно-то когда ждать? – неуверенно спросил хозяин.

– Обратно мы через Кулёмную.

– Так это же все полсотни вёрст будет! – воскликнул Колюня, не сдерживая вздоха облегчения.

– Поболее, – поправил Толька. – А для дурной-то кобылы и сто километров не крюк. Правда?– Он подмигнул товарищу, стоявшему на крыльце. – Там нас вертолёт будет ждать. За медведем, как никак. Мясо, шкура. Рога-копыта.

– Да какая сейчас с медведя шкура? Лохмотья одни, щели конопатить, разве что.

– А мне всё равно. Они охотники, им и стрелять. А моё дело телячье. – Толька взвалил на плечи разбухший рюкзак и, отпихнув сапогом зазевавшегося кобеля, вышел на крыльцо. Собака взвизгнула и, поджав под себя хвост, отбежала на безопасное расстояние.

– Кобеля-то закормил, – рыкнул Толька, уже примеряясь зацепить пса своими огромными, как грабли, руками.

– Скажешь тоже. На мышах отожрались.

– Оно и видно, что ни хрена не кормишь. Дай одного в дорогу.

– Кто ж пойдёт с тобой? Ты ж его съешь в пути!

– А мы на верёвку. – Толька растопырил руки и снова пошёл на собак.

Псы рассыпались по кустам, и не появлялись, пока Толька не скрылся за поворотом. Немного поотстав, за ним, неуклюже припадая на одну ногу, побрёл японец. На бугре он остановился и оглянулся. У ног крутились всё те же собаки. Вильнув напоследок, они потрусили обратно на пасеку. Человек улыбнулся, помахал хозяину и скрылся за поворотом.

Отойдя от пасеки с километр, Толька остановился и скинул свою поклажу. Пот тремя ручьями стекал по его раскрасневшейся шее. Вокруг роем кружили пауты, а самого Тольку мотыляло по всей дороге. Зайдя в чистую дождевую лужу, он ополоснул голову, а после уселся прямо на землю и закурил. Самым лучшим для него было упасть в хорошую тень и как следует проспаться. Он уже не раз пожалел, что не остался на пасеке до вечера, где можно было неплохо и выспаться, а за одно допить флягу, однако возвращаться было поздно. Делать было нечего, надо было идти дальше. Дорога, теряясь в зарослях леспедицы и визиля, всё так же петляя, уводила его от родной деревни и мягкой постели, цену которой он начинал понимать лишь с годами, большинство из которых ему выдалось провести именно в таких скитаниях по бескрайней тайге. Блуждая взглядом по горизонту, и не останавливаясь ни на чём отдельно, Толька умудрялся ловить любое движение воздуха, и при этом мимо его уха не ускользал ни один шум. Это было его привычное дело, при котором он редко о чём-нибудь думал. Он просто шёл по дороге, а она, словно прирученная, несла его в голубые сопки, что изредка выглядывали из-за макушек деревьев.

Когда он увидел прямо у дороги козу, японец всё так же плёлся позади. До косули было полсотни метров. Толька оторопел. По привычке он замер, шаря руками за спиной. Когда к нему подошёл восхищённый зрелищем улетающей козы гость, Толька в сердцах плюнул на дорогу.

Лицо японца мгновенно изменилось. Губы плотно сжались, а глаза стали ещё уже. Он долго качал головой, потом подошёл вплотную к Тольке и, тяжело вздохнув, произнёс как-то особенно по-русски: «Э-э-х». А потом заговорил отрывисто и непонятно на своём.

– Коно мити-дэ-ва аната-ва куттэиру. Сорэдэмо ракуда-но ё-ни цуба-о хаку.1¹  – Утвердительно кивнув, он сделал важное лицо и отвернулся.

– Ты чего орёшь на меня! Ёни цуба, – взорвался Толька, растерявшись. – Не разивал бы ты рот, мы бы сейчас с мясом были, печёнку свежую ели. Послал бог охотничка. – Он с досадой посмотрел туда, где скрылась косуля, на что японец усмехнулся и покачал головой.

– Дзибун-но сиппо-о мусабори куу хэби,2 ² – с горечью проговорил он. Потом поправил свою ношу, перекинул дробовик на другое плечо и не спеша пошёл по дороге дальше, оставив Тольку размышлять над сказанным.

Когда весь запас брани был исчерпан, Толька затоптал каблуком бычок и пошёл догонять ушедшего далеко вперёд спутника.

– Не хватало мне, чтобы ты ишо заблудился, – ревел он ему вдогонку. Незаметно хмель прошёл, и хорошее настроение снова вернулось к нему, и всю остальную дорогу Толька не закрывал своего рта.

Когда они вышли на ещё один широкий лог с пересохшим руслом ручья, он остановился и привлёк внимание попутчика к следам на земле.

– Кабаны. Свиньи дикие. – Чтобы тому было понятнее, он состроил чушачью морду, на что особого старанья не требовалось. – Чушка с поросятами, понял? – прокомментировал Толька, повизгивая и похрюкивая для смеха и тыча пальцем в маленькие отпечатки копытц. – Так-то! В нашей тайге полно зверя. А всякие Мандрусы не дают охотиться. Захребетники. Да вас тут, туристов, понаехало. – Он оглядел широкий лог и вздохнул. – Навязали бусурмана на мою седую голову. Чёрт нерусский. Поговорить нормально не с кем. Пошли, что ли? До Кабаньей-то топать да топать. – Он посмотрел на горизонт, уже затянутый дымкой. – Успеть бы к ночи. – Наслюнявя кончик указательного пальца, он ткнул им в небо. – Дождь вроде собирается. Чует моё сердце, вымокнем до нитки, если крыши не найдём вовремя. Ты не отставай. Нам же ещё к твоим чёртовым пещерам кандыбать. На кой только хрен они дались тебе?

Дорога потянулась под сопкой, плавно огибая её притупленную вершину. Она по-прежнему петляла вдоль речки, уже едва заметной, терявшейся среди высокой травы, и весело огибала болотинки, уходившие в речную долину. Нехотя заползала в крутые невысокие пуповины, скрытые густой душной зеленью.

…Это был день представлений, словно на заказ для японца. С каждой новой встречей гость всё больше не скрывал восхищения от окружающей природой.

А потом откуда-то взялась матка. Словно шальная, она пролетела поперёк дороги и остановилась в десяти метрах, как вкопанная. Для Тольки её манёвр был понятным – таким образом мать отвлекала, подставляя себя. Где-то должен был прятаться детёныш, и Толька без труда нашёл его недалеко от дороги, в траве. Он до смерти напугал малыша, рявкнув на него своим медвежьим басом, на что детёныш ещё больше прижался к земле, пригнув в страхе свои нелепые большие уши. Японец с большим удивлением смотрел на детёныша, а на Толькины причуды лишь покачал головой, уже понимая и предугадывая все его выкрутасы.

Но за рысь Тольке было обидно больше всего.

Сперва он спутал её с обыкновенной собакой, по опыту зная, что волк бы никогда не прозевал появление человека, но, подойдя ближе, понял, что ошибся, и по-настоящему растерялся. Ему ничего не оставалось, как зашвырнуть в неё комком земли. В ответ на это хищник выгнул спину и, ощетинив шерсть на загривке, явно выдавая агрессию, пошёл в атаку.

Когда до рыси оставалось не больше десятка метров и Толька потянулся за ножом, что торчал за голенищем сапога, за спиной раздался выстрел. Ему показалось, что разорвался пушечный снаряд. От выстрела у Тольки что-то лопнуло в ушах. Когда едкий дым рассеялся, зверя уже не было, а на месте, где он стоял, лежал задавленный фазан.

– Промазал?! – Толька с досадой развёл руками. – Такое мясо! Неделю бы жрали! Эх ты, мазила!

Японец отрицательно покачал головой и показал стволами на небо, а потом глубоко вздохнул. С полминуты он смотрел вокруг, а потом, словно вопрошая, тихо произнёс:

– Сона-ни такусан-но ти-ва нан-но-тамэ даро. Сёкудзинся да ё.3 ³– Он хотел сказать ещё что-то, но передумал. С грустью посмотрев на Толькин трофей, тяжело вздохнул и прошёл мимо.

Толька долго обдумывал фразу, потом махнул рукой и, привязав фазана к поясному ремню, потянулся за японцем.

Солнце незаметно скатилось к сопкам. Стоило ему зацепиться за макушки деревьев, откуда ни возьмись, подул ветер. Спавший весь день в глухих распадках, он в считанные мгновения всклочил кроны деревьев, лес вдруг заходил во все стороны и стал седым. Со всех углов нагнало серых облаков. Стало неуютно и темно, как ночью. Словно по заказу заморосил противный мелкий дождь, и за какие-то минуты дорога превратилась в кисель. Идти стало тяжелее. Сапоги проскальзывали, и Толька всю дорогу ругался, натыкаясь в полусумерках на камни. Следом плёлся японец. Оказавшись в темноте, он всё время озирался, наверное, совершенно не представляя, куда ведёт эта лесная дорога. Лишь громадная фигура его проводника, всё время маячившая впереди, позволяла ему не сбиться с пути.

Самому Тольке такие переходы были делом привычным, даже плёвым. Приходилось шагать и не такие пробеги. Мешал рюкзак, но как говорилось в таких случаях – своя ноша не в тяжесть. А так – иди хоть целый день, уже рассуждал Толька, поскольку в поле зрения его была лишь одна темнота. Да и дорога выдалась на редкость весёлой, и было над чем поразмышлять. Не помнил он такого фарта. Встречал, конечно, зверя, будучи без оружия. Бывало, и дрейфил. Но такого не было. Встреча с косолапым его сильно пошатала. Ещё долго после того, как мишка скрылся в чаще, тряслись поджилки. Потом до него дошло, что японец поступил правильно. И вёл себя вполне по-мужски, без суеты. Ни одна жилка не дрогнула, точно робот какой-то, мыслил Толька, зная, как непросто встретиться с медведем на одной тропе нос в нос и не растеряться.

Убивать, конечно, приходилось. И не раз. Уж скольких он переел на своём веку. И ни один медведь не повторял повадки другого. Одни бежали сломя голову в кусты, оставляя свою дрисню на земле. Другие, смертельно раненные, яростно бросались в атаку, наматывая свои кишки на кусты. А третьи и вовсе не замечали его, словно он был пнём или пустым местом. В его понимании медведи были как люди, и у каждого из них был свой характер, свои, как и у человека, причуды и хитрости.

«Если бы выстрелил, – размышлял про себя Толька, – вряд ли убил бы. Кто его знает, медведь на пулю стойкий, как попадёшь. Один от дроби сдохнет, другого с пушки не завалишь. А тогда несдобровать. Да и как стрелять, если впереди человек маячит, готовый разосраться прямо на дороге. Опасно. Да и нельзя».

Поставив себя на место японца, Толька пришёл к мысли, что едва ли поступил бы правильнее. Но за кошку ему всё же было обидно. В ушах по-прежнему стоял звон, словно он проглотил будильник. Но и над этим поразмыслив, он решил, что, может, так и должен вести себя человек в другой стране да на новом месте. Это столбовские жили и пакостили у себя дома, как могли. И сам Толька ничем не отличался от других. А что касается гостя, так что ему рысь, если он заплатил за целого медведя. «И всё же мясо у рыси вкусное, – переживал Толька, отмеряя шаг за шагом в кромешной темноте, – лучше барсучьего будет. А барсучье мясо нежное. Деликатес».

От таких мыслей приходилось Тольке глотать слюнки, вспоминая весёлые времена, запах жаренного мяса и вкус самогонки. В сапогах между тем чвакало и хлюпало, а на душе, как ни странно, было легко и весело. «Не за горами пасека. А там всё, что надо бродячему человеку. Крыша над головой да стена от ветра. Как-нибудь не пропадём».

Не любил Толька без толку шляться по тайге. Было бы дело какое серьёзное! А тут ещё дождь на голову. «Хорошо бы домик был на месте, – переживал он, не видя уже ничего перед собой. – Придёшь, а там пепелище или по брёвнышку разобрали. Сколько пасек брошенными стоят. На глазах таяли таёжные городки. Год, два, и нет пасеки. А через три года и места не узнаешь. Лес всё к рукам приберёт и сделает так, как было раньше. А с другой стороны… Нечего делать в лесу. Кому надо – выкрутится. У костра перебьётся». Но сейчас Толька хотел в тёплое и сухое место. Он уже мысленно растапливал печь, предвкушая все прелести таёжного уединения и покоя.

Впотьмах, уже ничего не разбирая под ногами, Толька влетел в ручей. На сердце радостно ёкнуло. В темноте проглядывали серые пятна шиферных крыш.

Крикнув японцу, чтобы не отставал, он свернул с дороги. Это была Кабанья. Пасека его детства, да и вообще всей его жизни.

Дёрнув дверь, он прошёл в дом. Сбросив с плеч отяжелевший рюкзак, пошарил в углу. Там всегда лежали спички и всё что надо такому бродяге как он. На его удивление, лампа была на месте и в ней что-то плескалось. Повозившись с фитилём, он зажёг керосинку и, осветив дом, стал недовольно бурчать.

«Пол грязный, будто кони стояли. На столе крысы срали». Пасека гибла на глазах, являя собой плачевное состояние.

Кроватей, конечно, уже не было. Вместо этого вдоль стены кто-то слепил нары из неструганных досок. Но сейчас Тольку это вполне устраивало. «Будет чем топить, если что». Содрав со стены старую киноафишу, он сунул её в топку и поджёг. Пока он по-хозяйски орудовал в обломках старой печи, за ним, стоя на пороге, молча наблюдал японец.

– Всё окей! – перешёл на иностранный язык Толька. – Располагайся. Считай, что ты в этой, ну, как там её… В гостинице. Чёрт бы её побрал.

Японец, мокрый и утомлённый от ходьбы, по-прежнему стоял на пороге и растеряно смотрел на своего проводника. Ботинки его были в грязи, с лица капала вода, а в глазах угадывалась досада и разочарование.

– Эта Кабаняя? – неуверенно спросил он, ломая язык.

– Кабаняя, кабаняя. А то какая же, – успокоил его Толька, не скрывая недовольства гостем. – А ты думал, здесь белые простыни? Скидай рюкзак. Посиди. Успокойся, – он бесцеремонно развернул гостя, стянул с плеч окаменевший от влаги рюкзак и бросил в угол. – Сухо над головой, и слава богу. – Он посмеялся и ткнул пальцем в потолок. – Видал, крыша, из дуба сделана. Дубовая. Нам сейчас многие позавидуют. Сходи лучше на ручей за водой. Не заблудись, смотри. Искать потом тебя без фонаря. – Толька поставил на стол старую закопчённую кастрюлю. – Песком протри сперва. А-то там говна мышиного того гляди, – бросил он через плечо и вышел.

Пошарив в полуразрушенном складе, он нашёл несколько поеденных молью старых рамок и прогнивший корпус из-под улья. Всё это было отличным топливом для того, чтобы приготовить ужин и протопить избу.

Как он и предполагал, японец ничего не сделал. Он сидел на старом ящике и смотрел в пустоту.

Сухо сплюнув, Толька принялся растапливать печь. Сухие рамки сразу взялись огнём, и через минуту в печке затрещали дрова. По стенам старой халупы запрыгали оранжевые блики, и лицо гостя неожиданно осветилось улыбкой.

– Подмёл бы. Сидишь в чужой грязи, – пробурчал Толька и бросил к ногам японца пучок полыни. – А я пока за водой схожу. Тебя-то не допросишься.

Вернувшись с ручья, он с удивлением обнаружил в доме чистоту и порядок. Стол был убран, а полы тщательно выметены.

– Это совсем другое дело, – похвалил он. – Сейчас похлёбки сварганим, пальчики оближешь. Бражки накатим, усталость как рукой снимет, – сухо посмеялся Толька.

Распотрошив трофейного фазана и покромсав картошки, он забросил всё это в кастрюлю. – Фазан-то, камушки мелкие собирал. А за ним, оказывается, рысь охотилась. Вот какие дела Фудзияма, – размышлял вслух Толька, стараясь занять гостя и хоть как-то развеселить. – Может и за нами кто-то тоже охотится?

Колдуя над кастрюлей, он не заметил удивлённого взгляда попутчика, как будто догадавшегося о смысле Толькиной шутки. От плиты исходило приятное тепло, домик быстро прогрелся, и Тольке стало жарко. Оставшись в трусах и сапогах, он разложил своё мокрое тряпьё на предпечнике и взялся кромсать лук. По щекам градом потекли слёзы. Толька, как бык, вертел головой и всё время матерился, вызывая откровенный смех у гостя. Чистить лук он с детства терпеть не мог, но, вспоминая дедовы слова, что в этих слезах здоровье и сила, он стойко переносил пытку и доделал всё до конца.

От печного тепла и запаха готовящейся пищи в домике стало уютно. Японец по-прежнему сидел на своём ящике и смотрел на огонь в печи. Толька развалился по другую сторону стола, откинув голову, мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Ноги его расслабленно валялись на полу, а в руках ощущалась приятная усталость.

– Вот так, паря, мы и живём, – с грустью в голосе произнёс Толька. – Здохнем, а ничего не изменится. Жила себе пасека, так нет же, надо её бросить, далеко видите ли ездить. Раньше ездили на конях, и не далеко было, а сейчас далеко. А когда хозяина нет, разве что сохранится? Бродяг-то хватает в лесу. Так вот и довели до ручки дедову пасеку. Слыхал, что говорю? Дедова пасека, сто лет простояла, и ещё бы стояла. Теперь никому. Лес-то и без нас проживёт. А мы без него… Ну, давай чшо ли по кружечке, – он потянул рюкзак и достал стеклянную банку с мутной бражкой. – И не вздумай рожу кривить. – Толька налил в кружку и подвинул её японцу. – Как его там у вас… Сака, кажется. – Он ухватил толстыми пальцами горлышко банки и поднёс к губам. Пригубив немного, крякнул от удовольствия и чокнулся с кружкой. – Давай. Твоё здоровье! – Он осушил добрую половину банки и вытер рукой губы.

Пока Толька вливал в себя благородный напиток, его товарищ внимательно следил за всеми его движениями. Лицо его при этом живо реагировало на то, как легко и быстро жидкость исчезает из банки, словно это была простая вода.

–Саккэ, произнёс японец, исправляя неточность в названии напитка.

Толька согласно кивнул, отставив посудину.

–Значит кое что мы всё-таки понимаем, -медленно, и приподняв в изумлении одну бровь проговорил Толька. – Ну, тогда ты бы хоть имя своё сказал, – немного заплетаясь в словах, с грустью в голосе сказал Толька. Он с силой ткнул себя пальцем в грудь, и по буквам произнёс:

– Толя. А н а т о л и й, – повторил он, стараясь, чтобы в слове не было ошибок.

– Утамаро, – коротко ответил японец и сделал небольшой кивок головой.

– Понятно, – протянул Толька. – Так и будем в молчанку играть? Пальцами друг в друга тыкать. Стало быть брезгуешь, – разговаривал сам с собой Толька, втягивая носом воздух, силясь побороть выпитую брагу и мотая головой. – Ух, и крепка же зараза! Говорил же, перестояла. Выгнать бы из её самогоночки. Эх! Зря отказываешься. Против простуды хорошо. От усталости уснуть нелегко будет. А завтра надо быть, как огурчик. Да и обутки у тебя ни к чёрту. Ногам в таких плохо. Смотри, чтобы мозоли не натёрли. Обезножишь.

Он снял с плиты кастрюлю и поставил её на середину стола.

– Хочешь – ешь, а хочешь – не ешь. Мне всё равно. Если жрать не будешь, как следует, копыта отбросишь. Я тебя на своём горбу ташшыть не собираюсь.

Разлив по тарелкам похлёбку, Толька принялся за еду. С большим аппетитом отхлёбывая ещё горячий суп, он в один присест уговорил тарелку и налил добавки.

– На голодный живот спать легко, а на сытый весело, – словно дразнил Толька. – Как говорит мой тятя. Брюхо-то не гусли, не евши – не уснёт. Не стесняйся, сосед.

Заедал салом, а потом ещё выпил бражки и вдобавок проглотил несколько головок чеснока. Через полчаса банка валялась под столом уже пустой, а сам Толька, наетый и напитый, лежал в углу на нарах в одних трусах, накинув на ноги ещё не просохшую телогрейку. Разомлев от удовольствия, явно приняв сверх меры, он что-то бубнил себе под нос, ругая тех, кто уволок с пасеки его кровати. Вскоре он заснул, сотрясая хибарку своим медвежьим храпом, заглушая им шум дождя за окном.

Оставшись один, гость принялся за еду. Потом он попрятал всё в рюкзаки, оставив на столе лишь нож, которым Толька резал хлеб и сало, да кружку с брагой, к которой так и не притронулся.

Он взял в руки тесак, тщательно вытер его от жирных пятен и поднёс к глазам. Повёрнутый к свету, нож идеально отражал блики лампы, отбрасывая свет на почерневшие от копоти стены и потолок. В его форме чувствовался едва заметный изгиб. Лезвие было острым, если не считать нескольких зазубрин, и было отполировано до зеркального блеска. Приглядевшись внимательно, на нём можно было различить радужные разводы. Из-под рукоятки проглядывали тонкие линии какой-то непонятной гравировки, но из-за того, что когда-то по основанию прошлись грубым наждаком, разобрать рисунок было невозможно. Рукоятка была сродни своему хозяину, грубой формы, вытертая за долгие годы её использования руками разных людей, и пропитанная звериной кровью. Такими были и ножны, сделанные из кусков невыделанной шкуры зверя и прошитые сыромятной лентой.

Потом он долго смотрел на спящего. По-хозяйски развалившись на нарах, Толька уже не храпел. Дышал он ровно и глубоко, как младенец.

Оставив нож на прежнем месте, японец вышел из дома. Дождя уже не было. Пелена тёмных облаков клочьями бесшумно проходила по небу, оставляя за собой усеянный звёздами небосклон. Холодный, влажный воздух приятно освежал дыхание. После душной избы ночь со своими запахами и звуками действовала по-особому, обостряя все чувства и мысли. Земля уже не была тёмной. На ней угадывались хозяйские постройки, близкие кусты и деревья, под которыми что-то всё время шуршало и шелестело. Среди травы проглядывала тропа. Он прошёл по ней несколько десятков шагов и остановился. Впереди отчётливо слышались чавкающие звуки, словно кто-то ел. В кромешной тьме, совсем рядом, кто-то ходил по грязи, увязая и чвакая. Вдруг раздался пронзительный звук, похожий на лай, потом зашумели кусты и всё смолкло.

От неожиданности японец вздрогнул. Он прошёл вперёд и едва не угодил в яму. Осветив её своим фонарём, он увидел на мокрой земле множество звериных следов.

Он понял, что забрёл в чужой мир, запретный для него и непонятный. Вокруг по-прежнему было таинственно и тихо, и в этой тишине угадывалась загадочная, непостижимая для ума жизнь. В воздухе бесшумно пролетали невидимые существа. Оглядываясь по сторонам, не решаясь и шагу сойти с тропы, в темноте он с трудом различил маленькое тусклое светящееся пятно. Это светилось окошко дома, в котором, как ему показалось, спал хозяин этого леса.

Тихо зайдя в дом, стараясь не скрипеть старыми досками, он медленно лёг на край настила и накрыл себя курткой. Перед глазами по-прежнему стояли ночные звёзды, словно и не было над головой чёрного потолка. На стенах мерцали блики от керосиновой лампы, и с каждой минутой они становились всё слабее и незаметнее. Огонь медленно угасал. Но не прекращалась жизнь за стенами дома. Казалось, весь день дремавший лес просыпался. Слышно было его дыхание, как будто невидимые руки гладили стволы деревьев, а те в ответ на ласку мягко шелестели своими листьями.

Потом кто-то невидимый заглянул в маленькое окошко. Его неуловимое дыхание волной прошло по старым стенам и загасило огонь. Глаза сами собой закрылись, по лицу пробежала лёгкая улыбка, и всё исчезло.

Когда Толька проснулся, в доме было уже светло, японца не было. Его ружьё стояло в углу у входа.

С трудом натянув сапоги на опухшие от вчерашней выпивки ноги, он прогромыхал по дому и вышел на свежий воздух. Небо было чистым, солнце уже выглядывало из-за сопок, от утренней свежести было немного зябко. Сделав несколько резких движений, чтобы разогнать кровь, Толька смачно зевнул, почесал растрёпанную голову и прошёл к ручью.