Поэт ненаступившей эры. Избранное

Художественное электронное издание

Издание осуществлено при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям

Оформление – Валерий Калныньш

Редактор Лариса Спиридонова

Художественный редактор Валерий Калныньш

Вёрстка Светлана Спиридонова

Корректор Елена Плёнкина

© Николай Глазков, наследники, составление, 2020

© «Время», 2020

⁂

Татьяна Бек. Неизвестный Глазков…

Николай Глазков (1919–1979) – выдающийся русский поэт советского времени. Временем этим измученный и в глазах читателя искажённый, но Божий замысел в себе с упрямой лёгкостью сохранивший.

Родом из священнослужителей. Отец в 38-м году репрессирован и расстрелян. Учился в довоенном Литинституте, где сразу стал живой легендой. ‹…›

Ощущение своей исключительности (сдобренное неповторимой самоиронией) было спасительной подосновой глазковского творчества и шло не от кичливости, а от острого ощущения мистической связи с самой Вселенной – как у «председателя Земшара» Хлебникова, предтечи Глазкова, чьи уроки в поэзии ученика причудливо переплелись с открытиями обэриутов. Кроме того, здесь таилась самозащита Глазкова от соцреалистической нивелировки, от преуспевающих бездарей, от унизительной невозможности напечатать главные свои стихи:

 
Самокульт. Но меня довели
Долгой травлей до этой религии.
А велик ли Глазков? Да. Велик.
У него и ошибки великие.
 

Кстати, ошибка – в глазковском мире высочайший оценочный балл, всегда сопровождаемый эпитетом «великая». В поэме «Поэтоград I» он пишет: «Я исключён как исключенье / Во имя их дурацких правил!» – пишет, заметим, о своём изгойстве не жалостливо, а с победительной энергией и в ритме, и в интонации.

Глазков был новатор: он творил свои небывалые слова, а слова привычные так сталкивал лбами, что образные искры летели врассыпную. Так он – почти не издаваемый и переплетавший листки со своими шедеврами в доморощенные тетрадки для друзей – изобрёл слово «самиздат» (первоначально: сам-себя-издат), вошедшее в трагическую лексику советской эпохи как слово общенародное. А ещё он, рождённый в январе и знавший толк в бражничестве, придумал месяц «пьянварь».

Глазков был основателем целого литературного направления по имени «небывализм», задуманного как дочерняя ветвь футуризма: была плеяда, были манифесты, были проекты – их смяло время и загнало в архивные тайники, в подсознание, в нети. ‹…› В дальнейшем свои инверсии, свои исторические прозрения, свои парадоксы, каламбуры и афоризмы поэт всё же сохранил, хотя и под щитом.

Глазков был личность, одарённая всесторонне. Сильный шахматист. Увлекался боксом. Действительный член Географического общества. Актёр. Помните летающего мужика из фильма «Андрей Рублёв» А. Тарковского? Это он, Глазков. Он был человек очень высокий, могучий, сутулый, бородатый и юродиво-красивый. Юродивость его шла от презрения к строю и власти, и от страха перед ними (страх без заискивания – уже мужество), и от высшей народной мудрости: «Надо быть очень умным, / Чтоб сыграть дурака», – подытожил он свой уникальный опыт уже в шестидесятые.

Коллеги его снисходительно любили (лучшие из них втайне прекрасно осознавали, кто есть кто, но официальную иерархию не разрушали никогда), опасливо сторонились и кто как мог грабили. Да, Глазков весь разворован – по строчкам, по образам, по рифмам, по метафорам. «…Сколько мы у него воровали, / А всего мы не утянули», – чётко констатировал Борис Слуцкий.

Нынче пришла пора Глазкова. Выходят его неизданные стихи и поэмы. Репродуцируются графические наброски, шаржи. Пишутся мемуары и статьи. А ведь он и это предсказал более полувека назад:

 
Писатель рукопись посеял,
Но не сумел её издать.
Она валялась средь Расеи
И начала произрастать.
 

Из статьи Татьяны Бек, 1996

Стихотворения

Я на мир взираю

«Некий царь из тех династий…»

 
Некий царь из тех династий,
Что боятся гнева масс,
Со своей царицей Настей
Улететь решил на Марс.
 
 
Там, где в северном сиянье
Дремлют северные льды,
Прилетели марсиане
И поставили шатры.
 

1925

Пират

 
В морской утонувши пучине,
Мог быть достоянием крабов
Иль где-нибудь в знойной пустыне
Рабом разъярённых арабов.
 
 
Не раз на съеденье акулы
Его обрекали матросы,
Но он им сворачивал скулы,
Спокойно куря папиросы.
 
 
Не раз с берегов Сенегала
Ему угрожали кончиной, –
Он вешал посланца-нахала
На длинном конце парусины.
 
 
Он грабил далёкие страны.
Под жизни скитальческой склон
Залечивать старые раны
Поехал на родину он.
 
 
И смерть восприял на постели
В одну из морозных ночей
Под северный ропот метели,
Под сдержанный шёпот врачей.
 

1937

«Не хочет Бог, чтоб каждый верил в Бога…»

 
Не хочет Бог, чтоб каждый верил в Бога,
Ему пустая вера не нужна,
Людей он судит праведно и строго,
Лишь добрые дела – к нему дорога,
И, вероятно, им не грош цена!
 

«В тот день улетучилась к чёрту победа…»

 
В тот день улетучилась к чёрту победа,
И это трагически понято мной,
Но я утверждаю, что званья поэта
Достоин, как званья иного – иной.
 

1937

Шагреневая кожа

 
Желать – нас сжигает,
Нас мочь – разрушает,
Дарует спокойствие – знать,
Но чаще бывает,
Что счастье внушает
Не видеть и знать,
А желать.
 
 
И все мы, конечно,
Желать бесконечно,
Желать безрассудно не прочь,
И все мы беспечно
Желаем, чтоб вечно
Желать превращалось бы в мочь.
 

1937

«Мне ночь дарует мрак…»

 
Мне ночь дарует мрак,
Сверлит сознанье рок.
Да здравствует дурак,
Проникнувший в мирок.
 
 
А я совсем не то,
И песнь моя не та.
Я гений и знаток;
Но действую не так.
 

1938

«Люди бегут на лыжах…»

 
Люди бегут на лыжах,
Желая кому-то добра.
Налёт на цинковых крышах
Солнца и серебра.
Так лета пролетали.
Хотелось хорошего мне б!
Но цинком струит планетарий
Изнанку каких-то неб.
 
 
Смотрит на город витрина,
Ни холодно ей, ни тепло.
Похоже на паутину
Треснувшее стекло.
Загромождено мелочами
Теченье большого дня.
Люди не замечают
Ни мелочей, ни меня.
 
 
Если добраться до истин,
Ни одна трава не сорняк:
Пусть бесполезны листья –
Значит, польза в корнях!..
Много стихов сочинил я
Про то, как жизнь хороша.
Пальцы мои в чернилах,
Пальцы, а не душа!
 

1938

Заклинание от холода

 
Путь дамасский,
Веками начертанный,
Краски да маски –
На чёрта нам.
Осталась
Усталость,
Да вот под рукой
Дорога
До Бога.
Пойдём по другой.
Вертится громада,
Шар как.
Ногами не надо
Шаркать.
И жарка
Прохлада.
И градус
На радость,
И выпьем,
И выбьем бокалы.
 

1938

«Шкура онагра из Азии…»

 
Шкура онагра из Азии
Путь свой в Париж завершила.
Стоит ли бочка мальвазии
Сенского ила.
 
 
Смерти за жизнью погоню
Шкура устроила. Что же.
Разве не стоит агонии
Лоскут шагреневой кожи?!
 

1938

Действительность

 
Диалектический контакт
Явленья сущности и сущности явлений,
Действительность, ты проходящий акт
В трагедии эпох и поколений.
 
 
И это повторяющийся факт,
Которому нельзя не покоряться,
Хоть факт упрям, но мы живём в антракт,
Где происходит смена делегаций.
 
 
В такие дни стихи срывают с губ –
Зажатые в какой-то жуткой сумме –
Во-первых, тот, кто молодецки глуп,
А во-вторых, кто дьявольски безумен.
 

1938

«Жизнь – путёвка в Сибирь…»

 
Жизнь – путёвка в Сибирь,
И грехов отпущенье,
И стихов календарь.
Жизнь люблю не за быль,
За одно ощущенье –
Взгляд, направленный вдаль.
 

1938

Ворон

 
Чёрный ворон, чёрный дьявол,
Мистицизму научась,
Прилетел на белый мрамор
В час полночный, чёрный час.
 
 
Я спросил его: «Удастся
Мне в ближайшие года
Где-нибудь найти богатство?»
Он ответил: «Никогда!»
 
 
Я сказал: «В богатстве мнимом
Сгинет лет моих орда.
Всё же буду я любимым?»
Он ответил: «Никогда!»
 
 
Я сказал: «Пусть в личной жизни
Неудачник я всегда.
Но народы в коммунизме
Сыщут счастье?» – «Никогда!»
 
 
И на все мои вопросы,
Где возможны «нет» и «да»,
Отвечал вещатель грозный
Безутешным «Никогда!».
 
 
Я спросил: «Какие в Чили
Существуют города?»
Он ответил: «Никогда!» –
И его разоблачили.
 

1938

«Как рыбы, золотые купола…»

 
Как рыбы, золотые купола
Плывут туда, где небо синевее,
Из той страны, которая была,
В такую даль, которая новее.
 
 
Они плывут, как рыбы, из былого,
А мимо них, виденцев старины,
Проходим мы, поэты-рыболовы,
И прочие рабочие страны.
 

1938

«Водка жизни испита…»

 
Водка жизни испита,
Каждый шаг – как путь пологий.
Путь пройдённый – как спектакль,
Отшумевший в эпилоге.
 
 
И твердится: отомсти, мол,
Поклянясь пред небосводом,
Потому что это – стимул
Тоже жизни и чего-то.
 

1939

Баллада баллад

 
Лампа мигала вечер,
Ресницы сходились у глаз,
И расходились, как будто в вечность,
Каких-то четыре угла.
 
 
В дверь вошёл незнакомец,
Сунул мне пузырёк.
И, со мной не знакомясь,
Следующее изрёк:
 
 
– На стены эти побрызгивайте,
А нам – разойтись дорогами.
Предметы, которые близки вам, те
Обязательно будут далёкими.
 
 
Так незнакомец сказал и сгинул,
А я начал брызгать.
Даже наполовину
Мне ничего не близко.
 
 
Но что-то стало глаза слипать,
Послышался грохот где-то.
И я на кровать повалился спать,
Усталый и нераздетый.
 
 
Потом – вспоминаю – проснулся. Полдень,
Наверно, тогда стоял,
И подле меня заметала пол тень
От маленького стола.
 
 
Жалкая комната стала залой,
Выросла раз в тыщу,
Однако прежним объёмом связало
Одежду, мебель и пищу.
 
 
И я подумал… Итак, тогда бы
Осенила идея? Во-первых,
Из пузырька остаток накапал
На воду, на хлеб, на консервы.
 
 
Во-вторых, меня клонило ко сну,
Заснул и видел во сне,
Что капаю каплями на казну
И червонцы летят, как снег.
 
 
Опять – вспоминаю – проснулся. Вечер,
И стол обстановлен вкруг.
Увидел, что едой обеспечен
И с голода не умру.
 
 
И в самом деле отрадное зрелище:
Стол обстановлен весь.
Вспомнил я, что не ел ещё,
И решил есть.
 
 
Обычно я за едой читал,
Но – не было, знать, газет –
Глаза в этот раз свободны. Итак,
Я стал глазеть:
 
 
Зала сперва превращалась в площадь,
Площадь потом в поле, и
Нарастало поле позже
Более и более.
 
 
Наконец превратилось в безбрежное море.
Бр-р-р… Неприятно.
И я подумал: «По-моему,
Я заключён в необъятное!»
 

1939

«Есть на этом свете счастье?…»

 
Есть на этом свете счастье?
Я спросил, и мне в ответ
Филин ночью, утром ястреб
Сообщили: «Счастья нет!»
 
 
«Счастья в мире много очень,
И для счастья мы живём!» –
Соловей поведал ночью,
Ласточка сказала днём!
 

«В созвездья линзами двоякими…»

 
В созвездья линзами двоякими
Труба смотрела Галилея.
В страну, открытую варягами,
Плыла Колумба кораблея.
 
 
В страну открытую, забытую –
Таков удел любых Америк.
А старый мир стал картой битою,
Наивной картой Птолемея.
 

1939

«По небосклону двигалась луна…»

 
По небосклону двигалась луна
И отражалась в н-ской луже,
И чувствовалась в луже глубина,
Казалась лужа в миллион раз глубже.
 

1937

«Рекламы города цветут…»

 
Рекламы города цветут
Движеньем и огнём.
Четыре девушки идут
И думают о нём.
 
 
А почему не обо мне,
Чем хуже я его?
Ничем не хуже, но оне
Не смыслят ничего.
 

«Я ненавижу эти правила…»

 
Я ненавижу эти правила,
Они попрали все права.
Пускай судьба меня облаяла,
Но – сам себе я голова.
 

1940

«Будут гонки, либо ралли…»

 
Будут гонки, либо ралли –
Всё за те же гро́ши, –
Мы маршрут не выбирали
И машину тоже.
 

«А если пыль дорожная…»

 
А если пыль дорожная
И путь ведёт в Сибирь,
То всё равно как должное
Приемлю эту пыль.
 

«Путь азбучных истин неведом…»

 
Путь азбучных истин неведом,
Но он начинается с «я»,
И, может быть, именно в этом
Сермяжная правда вся.
 

1940

Псалом

 
В стихах ничего лишнего –
И в этом моё спасенье,
Живущий под кроной Всевышнего,
Под самой надёжной сенью.
 
 
Шатаюсь, как все, по городу,
Чёрт знает чего не выдумаю,
Но я говорю Господу:
Прибежище моё и защита моя.
 
 
А в своих стихах своего лица
Не могу я иметь разве?
Он избавит меня от сети ловца
И от гибельной язвы…
 
 
Всё равно, где минус и где плюс.
Всё пускай вверх дном,
Ужасов в ночи не убоюсь
И стрелы, летящей днём.
 
 
Язвы, ходящей во мраке,
Заразы, опустошающей в полдень, –
И уцелею в драке,
Чтоб путь до конца был пройден.
 
 
Скажу, что Господь – моё упованье,
Всевышнего я избрал своим прибежищем.
Когда доживу я до пированья,
То быть перестану посмешищем.
 
 
Не приключится мне зло,
Язва не приблизится к тели́щу.
Дал Господь поэта ремесло –
Голос Господа я слышу.
 
 
Наступлю на аспида и василиска,
Попирать буду льва и дракона.
Будет победа близко
Мне, как поэту, знакома.
 
 
За то, что имя Его познал,
Не спросит, зачем я стихи писал.
Любовная лодка не разобьётся о быт,
Господь Бог,
Он всё видит, всё знает.
На Него я надеюсь. Не буду убит.
Он избавит меня и прославит.
 
 
И пускай я теперь где-нибудь на дне,
Ощущаю своё воскрешение:
Он насытит меня долготою дней
И мне явит моё спасение.
 

«Век двадцатый войной исковеркан.…»

 
Век двадцатый войной исковеркан.
Осознал с головы до пят его.
В глубину двадцать первого века
Я смотрю с высоты двадцать пятого.
 
 
Я смотрю сквозь веков венок,
Не вступивших ещё в обращение.
И ещё я смотрю сквозь бинокль
Поэтического обобщения.
 
 
Вижу город, где нет для ближнего
Никаких наказаний лютых
И совсем ничего лишнего
Ни в стихах, ни в вещах, ни в людях.
 
 
На земле никому не тесно,
Не дерётся с народом народ.
Скажут – это неинтересно,
А, по-моему, наоборот.
 

1940-е

«Я быть хочу смелее всех…»

 
Я быть хочу смелее всех
По беспредельности размаха,
Но самый смелый человек
Боится собственного страха.
 

1940

«Проходя по знойному Арбату…»

 
Проходя по знойному Арбату,
Я мечтал всегда по мелочам.
И людей бегущую громаду
Я, не изучая, замечал.
 
 
Я не знал, куда они спешили, –
Всяк по-своему спешил пожить, –
Но проверено, как дважды два четыре:
Мне некуда больше спешить.
 
 
Всё суета сует и всяческая суета.
Я всех люблю. Желаю всем успеха.
Но не влияет на меня среда.
Я всё могу, но только мне не к спеху.
 

1940

«Поэзия! Ты не потерпишь фальши…»

 
Поэзия! Ты не потерпишь фальши
От самого любимого поэта.
Я для себя пишу всё это. Дальше
Плывут стихов задумчивые баржи.
 
 
Я для себя пишу – и в равной мере
Для всех других. Они прочтут поэта,
Который ненавидит лицемерье
И скуку открываемых Америк.
 
 
И если я не буду напечатан,
А мне печататься сегодня надо,
То я умру, швырнув в лицо перчатку
Всем современникам, – эпоха виновата!
 
 
Я захлебнусь своими же стихами,
Любимый, но и нелюбимый всеми.
Прощай, страна! Во мне твоё дыханье,
Твоя уверенность, твоё спасенье.
 

1940

«Я мог бы прочитать Расина…»

 
Я мог бы прочитать Раси́на
И ознакомиться с Европой,
Да не хватает керосина,
А в темноте… поди попробуй.
 

«Если не по щучьему веленью…»

 
Если не по щучьему веленью,
То тогда веленью по чьему
Пропадает наше поколенье –
Для чего? Зачем? И почему?
 

1941

«Был легковерен и юн я…»

 
Был легковерен и юн я,
Сбило меня с путей
Двадцать второе июня –
Очень недобрый день.
 
 
Жизнь захлебнулась в событьях,
Общих для всей страны,
И никогда не забыть их –
Первых минут войны!..
 

1941

Лапоть

 
Валялся лапоть на дороге,
Как будто пьяный.
И месяц осветил двурогий
Бугры и ямы.
 
 
А лапоть – это символ счастья, –
А счастье мимо
Проходит, ибо счастье с честью
Несовместимо.
 
 
В пространстве, где валялся лапоть,
Бродил с гитарой
НН, любивший девок лапать,
Развратник старый.
 
 
НН любил читать Баркова
И девок лапать,
И, как железная подкова,
Валялся лапоть.
 
 
И как соломенная крыша,
И листья в осень…
То шёл бродяга из Парижа
И лапоть бросил.
 
 
Под ним земные были недра,
Он шёл из плена.
Бродяга был заклятый недруг
Того НН-а.
 
 
Была весна, и пели птички.
НН стал шарить
В карманах, где лежали спички,
Чтоб лапоть жарить.
 
 
И вспыхнул лапоть во мраке вечера,
Подобно вольтовой дуге.
Горел тот лапоть и отсвечивал
На всём пространстве вдалеке.
 
 
Какой-то придорожный камень
Швырнув ногой,
Бродяга вдруг пошёл на пламень,
То есть огонь.
 
 
А лапоть, став огня основой,
Сгорел, как Рим.
Тогда схватил бродяга новый
Кленовый клин.
 
 
Непостижимо и мгновенно,
Секунды в две,
Ударил клином он НН-а
По голове.
 
 
Бить – способ старый, но не новый –
По головам,
И раскололся клин кленовый
Напополам.
 
 
Тогда пошёл НН в атаку,
На смертный бой,
И начал ударять бродягу
Он головой.
 
 
Всё в этом мире спор да битва,
Вражда да ложь.
НН зачем-то вынул бритву,
Бродяга – нож.
 
 
Они зарезали друг друга,
Ну а потом
Они пожмут друг другу руку
На свете том.
 
 
Поскачут также на конях,
Вдвоём, не врозь,
И вместе станут пить коньяк
Небесных звёзд.
 

1942

Всемирная история в самом сжатом виде

 
Чуть дремлет недремлющий пламень,
Затихший, но вечный огонь.
Резьбою изрезанный камень
Глядит первобытной строкой.
 
 
Объемлет селения пламень,
Но им освещается мгла,
А зодчим отвергнутый камень
Ложится главою угла!
 

1942

«Существуют четыре пути.…»

 
Существуют четыре пути.
Первый путь – что-нибудь обойти.
 
 
Путь второй – отрицание, ибо
Признаётся негодным что-либо.
 
 
Третий путь – на второй не похож он,
В нём предмет признаётся хорошим.
 
 
И четвёртый есть путь – настоящий,
Над пространством путей надстоящий:
 
 
В нём предмет помещается в мире.
Всех путей существует четыре.
 

1942

Про одноглазок

 
Решил Господь внезапно, сразу:
Поотниму
У большинства людей по глазу,
По одному.
 
 
Куда ни глянь, везде циклопы,
Но волей Бога
Кой у кого остались оба
Ока.
 
 
Циклопы, вырвавшись из сказок,
Входили в моду.
И стали звать они двуглазок –
«Уроды»!
 
 
Двуглазки в меньшинстве остались,
И между ними
Нашлись, которые старались
Глядеть одним, и
 
 
Хоть это было неудобно
Двуглазым массам,
Зато прилично и подобно
Всем одноглазым.
 

1943